Маме
Когда хоронят военных, падают гильзы в траву. Падают гильзы в снег. И, поднимая их, чувствуешь прикосновение к чему-то бывшему и тяжелому, о чем военные рассказывать своим детям не любили.
И я, и мой муж — дети военных. Мы родились и росли в гарнизонах. Нам привычен запах зубного порошка, которым чистились раз в неделю пуговицы на папиных кителях и, шинелях. Я сама это делала, вставив пуговицу в дырочку специальной целлулоидной линейки. Линейка — чтобы поро¬шок на ткань не сыпался, порошок мокрый — чтобы натертая суконкой пуговица блестела, как золотая.
Я знала, что из двадцати трех лет, прожитых моими роди¬телями вместе, одиннадцать лет она его ждала, а он был на учениях. Я помню, как он собирался. «Куда, куда ты едешь, папа?». А он шутил, отвечая: «На Кудыкину гору, бабочек ловить». И прижимал к щеке. Я на всю жизнь запомнила, как
к щеке прижимают. «У тебя колючки проросли, папа! Уже! вечер, да?..». Раз колючки и вечер, значит, теперь папы долго не будет. И за обедом не будет накрахмаленных салфеток, а вместо — полотенце и обязательный фартучек, который я, как взрослая девочка, ненавидела. Без папы я сразу становилась маленькой, в фартучке и с полотенцем, чтобы руки за столом вытирать.
Еще я запомнила, что когда папа снимает с вешалки скатанную плащ-палатку, в ремешках, то, значит, нужно произ¬нести слово «полигон». Папа едет на полигон.
Теперь эту плащ-палатку берут муж и сыновья, уезжая путешествовать. А у меня в животе становится холодно и темно: «полигон» — как в детстве, сглатываю я страх. Полигон — и разлука.
Разлука, кроме одиннадцати лет, о которых теперь, спустя папину жизнь, тоскует моя мама, обозначена еще одной циф¬рой: четыре. Четыре года войны.
— Четыре года, — загибает мне мама пальчики, — папа был на войне. Вот этот год, — загибает мизинец, — сорок первый. Мы встретились. Я бежала по полю — белому, в черной железнодорожной шинели и красном берете с молоточ¬ками, а надо мной гудел самолет, и вокруг гремело, и грохало, я стучало часто-часто. А папа прижал меня к снегу, и лицо у меня стало мокрым. Он вытирал его потом руками, а они тоже были мокрыми, потому что он меня к снегу прижимал... Мок¬рыми и холодными.
Его пушки стояли у дедушки во дворе, возле колодца. И мы поцеловались там в первый раз.
Второй палец загибался на фразе:
— Когда папа выходил из окружения в первый раз, он чуть не погиб. А его друг Андрей Марченко погиб.
Молодыми они были, лейтенанты после училища. Пристро¬ятся ночью в хвост фашистской колонны со всеми своими пушками и солдатами и идут. А днем в кукурузе отсиживаются. Но пушки вывезти не смогли. Бросили. Замки вынесли. И людей вывели. А пушки — бросили. Андрея потом расстреляли перед строем; тогда долго не разбирались... — И с ужасом в голосе: — Расстреляли Андрюшу. И папу могли. Но тут гене¬рал приехал, остановил. Папа сказал: «Людей-то вывели. Замки вынесли...».
А у Марченко жена и сын Юра остались. После войны папа их нашел. Зоя похоронку показала: пал смертью храбрых. Может, так и случилось бы позже...
Третий палец на моей руке мама загибала и долго молчала. А я ждала и торопить боялась.
— Это когда мост на него упал, — помогала я, не выдержав, - и его засыпало, а немцы ходили и достреливали наших бойцов. Федька, ординарец, ночью пополз откапывать папу. Видел руку из-под камней... У папы такая красивая, как у меня. Он ее по ногтям узнал, да? — я отгибала загнутые пальцы и растопыривала пятерню.
До четвертого и пятого мы дошли потом, когда я школу окончила. И еще были пять пальцев, но не говорили мы с мамой больше об этом. Потому что стиснула я кулаки, когда падали гильзы в траву.
И опять сжались кулаки, когда падали, годы спустя, гильзы в снег, — это уже свекра моего хоронили.
А гильзы, найденные в траве, и гильзы, поднятые со снега, наши мальчики положили в шкатулку, где ордена и медали Дедов хранятся. И рисунок — танк, стреляющий цветами, и надпись: «Дорогой папа, поздравляем тебя с Днем Советской Армии 23 февраля.» Трава зеленая-зеленая, а снег белый-белый, и черными черточками снег и трава пришиты друг к другу. «Гильзы, — объяснили сыновья, — это наши гильзы упали.»