Филистеева Людмила
Синий август
(рассказ)
Венки Варшавы
Гуляю по старым улочкам Варшавы и достаю от радости небо головою. А вам раскудрявые каштаны моего провинциального городка шлю пламенный привет. Встречайте без меня ясно солнышко, поднимающееся из-за крыши одного дома и прячущееся за крышей другого.
Сейчас солнце, наверно, высоко рассыпало по небу золотые кудри свои. Заглядывает в окно тесной комнатушки, ищет мое скучное лицо. Хочет приласкать, приголубить. Прогнать обиду вчерашнюю. Чувствуя прикосновение светлых лучей, я уже не плачу. Я смеюсь. Бегаю по комнате с ложками - поварешками. Обед для мужа с сыном готовлю, стираю белье, развешиваю на улице, чтоб ветерком продуло. А соседский маленький Коля, задрав снизу голову до второго этажа, сопя носом, рассказывает Светке, веселой девчушке, про свой день ангела.
- А еще, что было на день рождения? - Ехидно улыбается Светка, прилепившись к подоконнику.
-Салат был. Кушали, мешали, в тарелки накладывали. Сок был яб-лочный. Мама салат ела, Ромка шоколад ел. Светка, выйдешь погулять? Где ты вчера была, Светка?
Вечно бухой Леонтий уже, наверно, набрался по самую макушку и шатаясь продвигается по пустынному двору домой.
Гуляю, милые каштаны! Если бы я сейчас, от дел земных отгородившись далью, звякнула по мобильнику со стены Барбакана сеструхе на Урал, она бы приняла звонок за шутку сумасшедшего из племени "чибча".
На Starym Miecie (старой площади) Варшавы мы с Венькой приглядели уютную скамейку и уселись передохнуть.
Венька - мой сын. Рослый кудрявый парень. Историк по образованию и скиталец по призванию. Сидим. Напротив нас памятник Русалочки. "Syrena", - читаем монолитную надпись на чугунном постаменте.
- А почему она без крыльев, - удивляюсь я. - В греческой мифологии Сирены - полуптицы, полуженщины, соблазнительные красавицы, губившие своим пением плывущих мимо моряков.
- В одной руке щит, в другой меч, - задумался Венька, соображая, - кто к нам с мечом придет, тот от меча. . . О, вспомнил! Сирены - это еще и млекопитающие с торпедообразным туловищем, хвостовым плавником. . .
Но вот вооружившаяся Syrena na Starym Miecie Варшавы. . .
Для нас было, одним словом, глухие потемки.
- Вона замахнулась мечом. Сейчас как даст в лоб. Историк, тип того, а пошто не знаешь, - рассмеялась я.
- Сели, запели, в глазах карусели, - отпарировал Венька.
Ой, каштаны мои, раскудрявые мои! Идем мимо Королевского замка, Колонны Зыгмунта с тяжелым крестом. Навстречу плывут монашки в темно-коричневом одеянии. Одна монахиня неожиданно остановилась. Во взоре ее бледном пробежала тень взволнованности, мгновенно повернулась, вспомнив что-то, и торопливо пошла в обратную сторону. А мы читаем старые надписи на каменах. . .и "прочее все что зело старо и необыкновенно".
- Какая красотища! - любуясь скульптурами в нишах костела Святой Анны, выплеснулось из души моей.
И тут же за спиной слышим голос уже немолодой женщины, произнесшей по русски:
- А я среди этой красоты живу пятьдесят лет.
Мы с Венькой очнулись. То ли от того, что в голосе женщины почудилась русская боль, то ли от проходившего мимо счастливого человека на историческом фоне, чья жизнь растворилась в море художественной старины красивейшего города Европы. Услышав родную речь, позабыли, что находимся в чужой стране, где никто не разумеет по-нашему. Любезно интересуемся у незнакомки про маленькие венки, развешенные на стенах домов старой Варшавы. Веночки, похожие на рождественские, но в летнюю пору августа навевали волнующую грусть. Оказалось, эти яркие памятные венки - старая боль всех поляков. Боль, опаленная свистом пуль Варшавского восстания, ужасом страшного гетто фашистской оккупации. Боль, как чер-ный тюльпан. Фашисты победили.
- Не может быть! - вдруг вспыхиваю я, когда серая тень женщины уже скрылась в одном из подъездов старого дома.
- Может, - выронил Венька, - это потом была Красная Армия, бои под Вислой, освобождение Польши от фашизма.
Ой, каштаны мои, кудрявые! Где же сложил буйную головушку мой дед, под Вислой или на Мазурских озерах?
"Гуляй, милка! Слушай тишину готической архитектуры старых замков, кирх, ратушей. Упивайся великолепием убранства костелов Святой Троицы, Святого Антония. . ."
Гуляю, милые каштаны, и чувствую себя не беглым есаулом, а трепетно и величаво, будто над моей головой плывут аэропланы. Так и хочется повальсировать мазурку Шопена прямо на тихой улочке Варшавы или умчаться на резвом коне вместе с последним польским королем.
А Венька, словно ухарь-купец, покупает в дорогих кофейнях кофе, расплачивается злотыми и почтительно благодарствует: "Dzikuje bardzo!"
- О-о! Я про этого полководца детям на уроках рассказываю - все так же ухарски загорается он, когда мы остановились у памятника польского национального героя Тодеуша Костюшко.
Вдруг брови каменного полководца сдвинулись, губы зашевелились, и над нами сурово прогремело:
- Ну, и что ты, любезнейший, на уроках детям рассказываешь? Как Екатерина II вместе с австрийскими и прусскими монархами поделили Польшу между собой. Три волка на одного. . .
Вон, отседова-а-а. Ха-ха-ха.
Ох, каштаны, мои каштаны! От неожиданности мы с сыном чуть струхнули. Первой опомнилась я.
- Помилуй, - говорю, - батюшка, пан полководец! - Мы приехали повидаться с дедом. Он же как ушел бить фашистов, так и не возвернулся. Расцветают без деда в родной деревеньке яблони да груши. Бабка Прасковья рассказывала, дух его витает здесь, на земле польской.
- Как величали твоего деда, голубушка, - уже немного смягчившись, снова прогремело над головой.
- Дед Гришка, пан полководец. . .
- Мама, ты что! - не выдержал сын, - как два долбаных Кондрата. Люди уже зарятся.
Ой, каштаны мои, кудрявые! Все детство без деда.
Сидим в костеле Святого Духа. Слушаем мессу Пастора, словно ска-зание, словно легенду. На душу легла грусть. По-польски не разумеем и от того в голове смутно, неясно. Ставим деду свечку за упокой души его.
Глубокой ночью мы уже мчались на поезде с Варшавы до Гданьска.
Солнечный зайчик
В Гданьск приехали раным-рано. Вышли из вагона, прошлись вдоль перрона. Вдохнули полной грудью воздух нового города и сердцем растаяли. Воздух был напоен морем, криком чаек, шелестом камышей песчаных дюн. . .
Будто и не уезжали так далеко от тебя, наш любимый провинциальный городок, вросший в берег небесно-синего моря, где на смену розовым каштановым метелям зреет не ветру синего августа шиповник. Встретился улыбающийся бомж. Попросил монету, лукаво подмигнул. Чует родствен-ную душу.
Прямо с перрона шагнули на улицу Главного Города и очутились в толпе веселящегося народа. Толпа увлекла за собой, как нежданный дождь, как внезапно хлынувшее вихрастое солнце. Музыка, песни до самого неба.
"Этой ярмарки краски,
Разноцветные пляски. . ."
Забыли, что собирались посмотреть Королевскую часовню, посетить Морской музей и Cmentarz Niestniejcych cmentarzy. Все смешалось: играло, звенело. И мы с Венькой - растрепанные, изумленные под сенью радостного торжества.
Обалдевшие от богатой домашней керамики, фарфора, самобытных народных сувениров, от маленьких акробатов, ходящих на руках, я и сын, разинув рот, наблюдаем за ярмарочным клоуном на высоких деревянных ходулях. Вырядившись в просторную цветную юбку, своими длиннющими руками он колдовски делал радужные мыльные пузыри и пускал к облакам.
- Глянько, глянь! - кричу я безоблачно, то ли самой себе, то ли ярмарочной публике, увидев большую плюшевую собаку, - совсем как наш Бо-бик!
Здороваюсь за лапу.
- Ох, а собака-то! Целует мою дамскую ручку. Хи-хи-хи.
Глазами ищу потерявшегося в толпе сына и натыкаюсь на шута в одежде странствующего монаха. Замер, не шелохнется. Живой ли? Я за-глядываю под низко опущенный капюшон, а монах, как гавкнет "гав-гав".
Ай, мамочка! Сердце упало и раскололось на кусочки от хохота. Разгуливаю по ярмарке, смеюсь и рот от смеха не закрывается, как у той собаки-пустобрехи. Давно я так не веселилась, каштаны мои, кудрявые. Разве только порой насмешит полоумная Надя из нашего дома. Откроет окно и давай кричать весь день:
"Работать надо. Понял?!
Сколько зарабатываем 100 рублей, 50 рублей. . .
Куда мы идем, куда ползем?
Веселится вся страна. А где начальник ваш?
Матка да бабка. Бутылку воды купит и пьет и пьет.
Понял?!"
Ой, каштаны, мои раскаштаны! Будто весь мир опрокинулся вверх тормашками. В суете людской отыскала Веньку. Вместо плана города с пометкой исторических памятников он купил газету с программой праздника.
- На этой ярмарке фольклора должна петь наша Марина Капура, - сказал он беззаботно улыбаясь.
- Вот здорово! - Очарованная всем происходящим восклицаю я, - на уроках будешь рассказывать, как Двор Артуса слушал русскую раздоль-ную песню:
"Однозвучно звенит колокольчик,
А дорога пылилась слегка. . . ." Хи-хи-хи.
В полдень прошел дождик, и солнышко снова заулыбалось над ярмаркой. И город улыбался, и глазастый синий август, и мы, улыбаясь, плывем на крыльях медленной волнующей мелодии длинных труб играющих индейцев. А под звуки барабана "туне", то глухие, то быстрые хотелось отбивать ритм танца индейских воинов, вооруженных копьями и в ярких украшениях из перьев птицы "кецаля". Музыканты играют, душа пьянеет, будто выпили индейской водки - "пульке".
Ой, каштаны мои, раскудрявые! Гуляем!
Вдруг возле фонтана "Нептун" мы увидели обаятельного Пьеро. За-гадочный мим, живущий в вечном карнавале красок, в своем традицион-ном белом костюме с пелериной галантно раздавал людям солнечного зайчика. Одна белокурая девочка с косичкой подошла и робко протянула Пьеро зажатый в кулачке привет. Он бережно взял послание, положил на свою тонкую белую ладонь, дунул как пушинку и привет улетел в толпу. А потом, улыбаясь во весь рот, запустил свои лицедейные длинные пальцы запазуху. Мгновение! И все ахнуть не успели, как у клоуна на ладони за-светился солнечный веселый зайчик. Пьеро подарил девочке мотыльковую радость вместо привета.
Через минуту за солнечным зайчиком вытянулась очередь.
. . . Приехали домой. Погода ненастная, ветер в проулках бесом кричит, черта с ведьмой венчает. Дождь разгульно пляшет. А нам хорошо, светимся изнутри солнечным зайчиком.
Хожу теперь по улице кудрявых каштанов и вся сияю светом несказанным. Не хочется кому-то грубить, с кем-то ругаться, даже с кондуктором трамвая. Он мне отрывает билет, а я ему улыбаюсь, как Пьеро.
Недавно Леонтия яблоком угостила. Совсем мужик домотылялся, котов стал фашистами обзывать.
"Вот, думаю. Съест Леонтий шапрановое яблочко, а на утро пробудится и мир покажется ему розовым. Встанет весь преображенный да просветленный. И от просветленности великой возьмет подарит другому человеку осколок розового клоунского света. А тот другой еще кому-нибудь брошенному судьбой. Ха-ха-ха, Пьеро! Что будет! Вся земля добром засияет и у всех людей от радости широкой, как ветер и счастливого смеха рот не будет закрываться"