Небо висело так низко и было таким глубоким, что, казалось, можно протянуть руку и дотронуться, почувствовав его глубину на ощупь, разобрать по тонким крупицам привкусов контраст грубого, тяжелого и лёгкого, безразмерно-нежного. Приближалась гроза. В воздухе повисло неспокойствие. Мы стояли на балконе двенадцатого этажа обычного городского бетонного здания. У самого неба. Мы – она, он и я. Моё имя и их имена роли не играют. Это всего лишь сокращения миров, выдуманные для удобства. Да и не помню я имён. Наверное потому, что вижу их мирами. Я – их друг.
Она перегнулась через периллу и, свесив голову вниз, что-то еле слышно напевала уже слегка зашедшимися судорогой губами. Губы покалывало, по телу растекалось подкашивающее ноги. Он задумчиво смотрел в небо и молчал. Волосы его теребил настораживающий ветер. Было ясно, что такой ветер собирается пригнать дождь. В наступившем свете линии стали такими отчётливыми и заметными, словно зажглись одновременно сотни невидимых софитов, правильно очертив фигурки. Она пела о своём. Он ждал. Ждал, когда она заговорит.
– Мы им больше не нужны. Никому. Каждый со своим одиночеством. Наедине. А ты и я сквозь преломляющее действие их кроткой и не выдаваемой за реальное зависти, быть может, ревности, предатели.
– Предатели не мы...
– Тогда почему нас не зовут пить чай, когда горько, больно и обидно, как это делалось вечерами, неделями, месяцами обострений межсезоний? Ведь мы с тобой. И можем дать больше, чем давали по отдельности, в одиночку.
– Потому что не умеют радоваться за других. Когда я делаю лучший снимок, и сам чувствую, что ЕСТЬ в нём та самая искра от которой огонь, меня настигает уныние и разочарование. Наступает тупая пустота. Тупая и холодная, как остриё старой иголки, о которую даже пораниться уже сложно. Понимаешь?
– Да. Но я не хочу так!
Должно быть, признавшись себе в своём собственном одиночестве, избавляешься от многих проблем. Смирившись с этим вязким и подло липким ощущением, перестаёшь нуждаться в убеждениях своего измученного, затёртого до дыр, залысин и вмятин сознания в том, что всё совершенно не так, как ты думаешь и представляешь. Теперь не стоит притворяться. И казаться собственному достоинству довольным и сытым ощущениями, переживающим достаток впечатлений. Достаточно притворств того, что на другом конце пустынной улицы тебя непременно кто-то ждёт, а не просто так ты бродишь, преступно тратя время, надеясь поскорее завершить бесцельно начатый день. Не стоит праздниками уезжать поглубже в дела и неотложные обстоятельства, чтобы только не застукать себя дома у опустошённого стакана крепкого варева из чая и досады. Не стоит уверять себя, что в том месте, куда ты отправляешься, тебя отчаянно ждут. Не нужно.
Ты лежишь на операционном столе. В вены твои вшиты бусины, напоминающие необработанный жемчуг. При лёгком прикосновении, бусины растворяются в жидкое, едва уловимое кончиками пальцев что-то. Солоноватое на вкус и совершенно прозрачное. В детстве остатки таких бусин можно было увидеть в зеркале, если заглянуть в него, а в отражении застать свой мокрый взгляд, сыплющий десятками прозрачных капель. Таких торопливых и частых. Люди назвали это словом «плакать».
Ты оказался там просто так. Всё потому, что просто так вышел из дома. Просто так пошёл вдоль тротуара, опустив взгляд в ледяные на ощупь помутневших из-за сигаретного дыма глаз луж. Просто так шёл примерно часа четыре, не отвлекаясь ни на что. Просто так спустился в метро. Так просто взял и подошёл к незнакомому тебе музыканту и заговорил с ним о его переживаниях и музыке. Тебе надоело быть глухим слушателем, и ты пошёл напролом, наперекор взращённым в тебе убеждениям. Это сначала насторожило, удивило, а затем расслабило совершенно незнакомого тебе человека, и скоро вы вместе отправились пить кофе, чтобы согреться. У тебя появилось новое, казалось бы, ненужное тебе знакомство, которое взяло и открыло, просто так, штрихпунктиры горизонтов того, к чему можно приблизиться, не нарушив ни чьего равновесия, опровергнув ровные плотные линии, через которые страшно шагать, заведомо ощущая впереди их плотность. Именно поэтому ты и плачешь... Теперь ты смелее. Теперь ты себе же интереснее. Но так же, как и с самого утра, не менее одинок.
Ты пишешь письма самому себе, задавая одни и те же вопросы. Глядя в потолок ли, лёжа на холодных пружинах кровати в своей холодной серой комнате, пропитанной дымом и послесловиями варева кофе. Уставившись ли в окна мимо проезжающих автомобилей. Считая ли самолёты, часами рассматривая посветлевшее после дождливой ночи небо. Ты спрашиваешь одно и то же: для чего ты?..
Угловатыми улыбками щурится утренний город. Косыми линиями ложатся тени едва остриженных наголо деревьев. Ощущения того, что внутри ещё что-то осталось, что есть ещё что-то, что способно вздрогнуть, шелохнуться, подать знаки того, что существование твоё не нарушено, что где-то, на самом дне, быть может, тлеют угли, на которые стоит подуть. Совсем чуть-чуть, слегка. Взглянуть на шероховатые поверхности грубых ступней города, вдохнуть запах целого мира и понять, что в тебе тепло, почувствовать, как оно разливается медленно, но утвердительно и точно, по остывшему телу. И ты вспоминаешь себя... Себя, ещё ребёнком, царапающим неподатливую поверхность забора острым концом найденного по дороге за бутылкой кефира и половинкой буханки чёрного хлеба для обеда гвоздя какое-то сейчас уже (тогда, впрочем, тоже) не имеющее значения слово, просто потому, что все игры закончились, а новые ещё не набежали в не фильтрующее детское воображение. Ты строго знаешь, что, закрыв глаза, ты окажешься там, где тебе захочется, что самый красивый город не в тысяче километрах езды, а ровно в одной ночи сна ещё дома, такой долгой и мучительной в ожидании ночи, что хочется ведь скорее, что уже там, утром, начнётся тот красивый город. Не тогда, когда ты станешь замечать из окна поезда, рассматривать его окраины, а уже тогда, когда наступит утро. У тебя другие, свои измерения. Ты вспоминаешь себя ребёнком, живущим уже, сейчас, в эту минуту, а не потом и после.
И ты переживаешь. За всех маленьких детей, утрачивающих взгляд откровения. За тишину в ответ твоему ожиданию увидеть всё в глазах. За долгие гудки, запутавшиеся среди сплетений телефонных линий. За тобой рассказанные, но не услышанные мечты. За безразличное «привет». И почему-то именно в такие моменты хочется рано утром, едва коснувшись слухом звуков потрескивающей печки, открыть глаза и заново изучить узор закоптившихся обоев на стене, пробежаться взглядом по рельефу прогнувшегося непонятным образом потолка. Затем глазами прилипнуть к окну. За ним так машут о чём-то руками берёзы. Щекочут что-то внутри берёзовые листья. Щекочут что-то внутри так, что вздрагивают лодыжки. Они шумят бесшумно, эти высокие-высокие берёзы. И лучи солнца до оконного стекла долетают уже берёзовыми. Падают о деревянный пол, застланный старой циновкой. Хочется ступить кончиками пальцев на его шероховатую из-за облупившейся краски холодную поверхность. И так на цыпочках выбежать во двор. Услышать, как звякнула позади металлическая лямка дверной ручки, глотнуть прямо из ведра, только что наполненного, колючей, холодной воды, коснувшись глади её кончиком носа и ресницами. И так босиком в одной рубашке выбежать в поле. Бежать по росе, минуя палисадник, ухватив горсть крыжовника, свисающего длинными ровными рядами с веток, обцарапав себе пальцы, даже не заметив этого. Крыжовник окажется хрустящим – ещё незрелым и кислым на вкус. Поморщиться на ходу и усмехнуться, бросив жменю остатков в рот, прямо с зелёными хвостиками. Бежать, бежать... Остановиться на лугу и собирать цветы со странным названием «Собачье мыло», разбавляя быстро образовавшийся букет фиолетовыми колокольчиками. А потом собирать в ладонь росу и, почему-то прячась ото всех тем, что тебя всё равно никто не увидит, проглатывать эту сладковатую на вкус прозрачную жидкость. А в поле ещё туман. Он обволакивает зелень горизонта, опускаясь всё ниже и ниже, словно прижимается к нему и просится остаться. Солнце вспыхивает, будит кузнечиков. Они особенно начинают скакать, как только роса высохнет, и травы зашуршат, путаясь с ветром. Заскрипят где-то позади калитки, чаще залязгают двери, и застучат цепи глубоких колодцев. Запах дыма обернёт взгляд на торчащие уже довольно-таки далеко трубы крыш и поманит обратно. Мокрые рукава и низ рубашки будут липнуть к телу. Промокнув, стряхнуть с себя прилипшие лепестки, травинки и мошки. Умыться и завтракать самыми ароматными и вкусными на Земле блинами из печки.
Ещё очень хочется прилипнуть к грязному стеклу автобуса и наблюдать, как по нему стекает свежая зелень, проносясь мимо легким изумрудным светом. Дымка. Шифоновым шлейфом вдоль линии горизонта расползаются воздушные её щупальца. И присасываются к глазам. Так хочется с трудом, но поверить, что скоро зацветёт сирень. Можно будет наломать. Душистых мокрых от дождя цветов. Взять гроздь, ощутив ладонью её свежесть. И начать думать о Крыме. О Крыме, пыльном летом и душистом весной. Хотеть оказаться в обветшалой деревушке, где только пара-тройка с несмываемым с лиц загаром стариков и слепые ещё котята. И никуда не спешить... Внутри чувствуя уверенность в том, что странным образом залижут твои раны... Нажитые там, в городе, которого так хотелось. С телефонными будками и огромными кинотеатрами, велосипедами на балконах и санками, странными, когда в метро... Хотеть идти по лужам Москвы, находясь в Питере. Скулить по Питеру, задыхаясь от выдохов скорого «Минск - Москва»... Так непостоянно. Вспоминать деревню и хотеть туда, думая, что это, должно быть, старость. И, открыв рот, восторженно вспоминать звуки гимна, чувствуя, как внутри набухает свой собственный уникальный по ощущениям праздник, описать который не сумеешь никогда. Прильнув к так редко включаемому телевизору, испытать свой грустный восторг. Утром проснуться и ощутить негу липкого одиночества, отыскав в нём свои собственные, когда-то желанные ценности теперь обрушившиеся тысячетонным прессом с низкого потолка. И захотеть не задумываться, не останавливаться, не стопориться и не плевать потом себе в лицо, обвиняя сущность свою в посредственности. Хочется ощутить омертвение рук от поселившегося, кажется, навсегда в городе, стране, и, такое ощущение, что мире, планете, мороза, и замёрзнуть до икоты, осознав всю нежность и дребезжание тепла.
Хочется быть девочкой или мальчиком – не важно, кем. Лишь бы морщиться заранее при виде лимона и глотать слюни, подходя к витрине с тортами. Хочется быть хоть кем-то, чтобы выходя утром из тесного угла квартиры, чувствовать, как в каждую клетку тебя и твоего тела проникает город, деревня из детства, впереди подмигивающий редко выжившими маяками Крым, и эмоции от развязавшегося шнурка, пересиливающие всё это, с лязгом и грохотом накрывают все мысли, переживания, ощущения. И обрадоваться этой эмоции такой, какая она есть. А после подарить кому-то всё это пусть не услышанным, но прозвучавшим рассказом. Или хотя бы искусственный цветок подарить. Протянуть и не побояться... Ни злости, ни ненависти, ни разочарования... Только чтоб настоящий взгляд! Без примесей, без тормозов. Живой. Настоящий.
Дождавшись, наконец, весны, пришлось оставить её, весну, в самой её середине. Невольно. Так случилось. По радио сказали, что автомобильная авария… Но это не оправдание, не повод вспомнить и почувствовать всё сначала, оценив превосходство и прелесть непостоянства возможности иметь всё то, что довелось иметь. Я – призма капель дождя, не способная услышать его запах и температуру. Поль и Надя – это мои друзья, красивые миры с выдуманными для них именами. Они сильнее кое-каких вещей, таких как зависть, безразличие, надменность… Они стремятся к настоящему и искреннему. Пытаются совершенствовать свои призмы, сквозь которые приходится смотреть на внешний мир, шлифуя ощущения друг друга откровением и честностью. И это не может не радовать. Но я за них боюсь. Боюсь, что сумеют превратить друг друга обратно в маленьких детей, а после мир сделает им больно. Такие дети уже едва улавливают запах воздуха перед дождём и звуки утреннего луга. Держитесь, ребята. А я пойду – вон мои невидимые следы на вот-вот образующихся лужах. Они так же незримы, как прелесть возможности прикасаться к тому, к чему вы прикасаетесь и даже не задумываетесь, не подозреваете, что можно всё это утратить. Берегите.