Владимир Алексеевич быстро шел по смутно знакомому грязно-коричневому коридору, кое-где залатанному старыми обтрепанными стендами. Внутри копилась беспричинная злость на Пашку, точнее на Павла Петровича Ледога, уболтавшего его все же прочитать курс лекций в экономическом ВУЗе, а за одно и на себя, по горячке это предложение принявшего. Противный звонок давно прозвенел и Владимир – глава крупного холдинга – чувствовал в душе гнусное желание побежать, словно нерадивый ученик.
Вот, наконец, показалась дверь 306 лекционной аудитории, за которой раздавалось глухое жужжание голосов. Вдруг захотелось развернуться и уйти. Ну что ему здесь делать? Владимир чувствовал дикий дискомфорт, но перед глазами то и дело всплывало лицо Пашки, с которым они дружили с тех самых пор, как вместе сидели за партой в этом самом ВУЗе , в котором Павел теперь преподавал. Еще мгновение Владимир стоял у неплотно закрытой двери, всем телом ощущая вибрацию разношерстных голосов, затем глубоко вздохнул и рывком распахнул высокую старую дверь. Голоса мгновенно выключились, будто кто-то невидимый щелкнул пультом, и многоликая публика в едином порыве повернулась к двери, изучая вновь прибывший объект, в роли которого с успехом выступал Владимир Алексеевич. Казалось, от единодушного движения десятков людей возник сильный порыв ветра, и новоиспеченный ректор ощутил дикое желание снова закрыть дверь. Но многолетняя выдержка дала о себе знать. Он надменно прошел по проходу, спустился по крутой лестнице вниз, к кафедре. Эта аудитория располагалась в старом крыле здания и представляла собой некое подобие Колизея. Кафедра располагалась не на возвышении, а метра на два ниже входной двери, а вокруг нее кольцами расходились деревянные столы, мертвой хваткой привинченные к полу. Между собой студенты и преподаватели эту жемчужину советского образования называли цирком. И сейчас Владимир очень оценил это название, чувствуя себя клоуном, жонглирующим то и дело пытающимися ускользнуть листами с лекцией. Наконец он выпрямился, почувствовав себя много увереннее, когда в руках оказалась привычная папка бумаг – всего лишь еще один дурацкий проект, который ему, как лучшему в этом деле - придется протолкнуть. Да сколько их было к его 35 годам? Уж и не вспомнить…
- Добрый день! - первые слова вышли с хрипотцой, будто тронулась в путь давно не смазываемая телега. Владимир Алексеевич откашлялся и продолжил, - сегодня мы…
В этот момент раздался душераздирающий скрип, и за створкой двери показалось бледное испуганное лицо. Громадные глаза быстрым взглядом обежали аудиторию, на губах замерла нервная улыбка и стройная девушка начала протискиваться в щель двери, которую сама же и придерживала, дабы она вновь не заскрипела. Владимир почувствовал раздражение, но почему-то оно не задержалось в нем надолго и стало вытекать тонкой струйкой по мере того, как он наблюдал за вновь прибывшей. Девушка протиснулась таки в дверь и сейчас петляла между столов, спускаясь все ниже. Владимир Алексеевич невольно залюбовался ее изящным станом, привычкой вести вперед левое бедро, когда она огибала очередной стол, изящными пальчиками, мертвой хваткой вцепившимися в кожаный ремешок сумки. Ему вдруг захотелось подойти к ней, помочь спуститься. Он даже поднял правую руку, но потом спохватился, еще раз откашлялся и продолжил лекцию. Мысли путались. Он почти не помнил что говорил, но он говорил, говорил и говорил… Для нее.
Где-то вдалеке прозвенел звонок. Руки, ноги безликой для Владимира Алексеевича публики зашевелились и начали хаотично передвигаться к выходу. Для него не существовало всего этого. Он с замиранием сердца ждал, пока встанет она. Наконец девушка изогнулась, расправила плечи, показав бугорки ключиц, словно песчаные сфинксы, охраняющие путь к тонкой шее, и скользящей походкой направилась к нему.
- Простите, я опоздала…- голос был тихий, будто слегка осипший. Но Владимир не слушал. Он смотрел на ее губы до тех пор, пока они не растянулись в тонкой улыбке. Все, что было дальше, он помнил так же, как и эту первую встречу, то есть практически ничего. Взрослый, тридцатипятилетний мужчина, красавец – холостяк, успешный бизнесмен, превратился в аутичного ребенка, из всего многообразия мира вычленившего только ее. Череда образов кружила ему голову, как хороший хмель. Вот она стоит в его длинной футболке, с увлечением мешая что-то в глубокой сковороде, или смеется, пряча улыбку в ладошки, или лежит изнеженной кошкой на его кровати, выгибаясь и вминая тонкие крепкие пальцы в податливость подушки.
Он полюбил ее. Полюбил так, как никого никогда не любил. Как никто и никогда не любил. Он смеялся лишь тогда, когда смеялась она, он дышал только тогда, когда видел, как ее грудь поднимается в новом вдохе.
А иногда они часами катались в метро. Ей нравились шум и ощущение движения в полутемном вагоне. Она сворачивалась клубочком, забиралась к нему под бок и сидела тихо-тихо, смотря куда-то в несуществующее пространство…
Резко затормозил поезд. Владимир сильнее прижал ее к себе. Вагон дернулся и остановился. Группа молодых людей вышла, и им на смену пришли две женщины с десятком пакетов – распашонок у каждой. Они о чем-то громко рассуждали. Владимир Алексеевич посмотрел на них, потом отвернулся, будто отмахнувшись от навязчивых мух, и перевел взгляд на свое бледное, худенькое сокровище.
- Где ты была так долго?
Ее брови стали медленно подниматься, глаза широко раскрылись в немом изумлении, затем в них будто кто-то выпрыснул капли тепла, которые заструились по радужной оболочке, растеклись едва заметной улыбкой по тонким губам.
- А меня никогда и не было…
Владимир не слышал ее. Как всегда, в те моменты, когда она говорила, он смотрел на ее губы, которые будто в замедленном кадре плавно изгибались, прогибаясь под силой слов. Но постепенно яд сказанного стал проникать в сознание. Грохочущий, дергающийся вагон начал медленно расплываться. Сначала исчезли стойки, затем, словно пустынный мираж, растаяли женщины с авоськами, начал исчезать, будто отдаляясь, грохот московской подземки. А во вновь родившемся безмолвии появились новые шаркающие звуки – будто десятки тел и подошв в нетерпении соприкасались с чем-то дощатым. Наконец перед взором Владимира Алексеевича остался только яркий мазок тонких изогнутых губ. Мужчина моргнул и вдруг резко зажмурился от того, что увидел, и начал усиленно трясти головой, словно промокший пес. На какой-то миг ему показалось, что он все в той же отвратительной аудитории, в которой встретил любовь всей своей жизни. Владимир снова медленно открыл глаза.
Тусклый осенний свет струился из грязных, заляпанных окон странной лекционной аудитории. Десятки глаз смотрели на него сверху вниз с удивлением. На самом верху, у входной двери, замерла странная нескладная девчушка, будто шит прижавшая к груди огромную матерчатую сумку. Она тихонько кашлянула и режуще высоким голосом спросила, - Я опоздала… Можно войти?