Пашка заскочил к Мэл утром, когда она ещё бродила в рубашке и тапочках. Рубашка была Пашкина, фланелевая в чёрную и серую клетку, и на Мэл болталась, как халат. Пашка предоставил Мэл рубашку на первых порах - для спанья. Теперь Мэл купила пижаму, но всё равно спала в рубашке - мягче. Тапочки тоже были Пашкины, сорок второго размера.
- Давно проснулась? - спросил Пашка.
- Да, с час назад. Вот, пишу.
В квартире давно умершего Пашкиного дяди стоял старый Пашкин компьютер. Мэл могла использовать его как угодно. Как, впрочем, и всю квартиру. В квартире никто сто лет не жил. Пашкины богемные родители никогда здесь не бывали, им даже в голову не приходило, что её можно было бы сдать, и иметь с этого деньги. Пашке по его странности тоже не приходило в голову ни сдать квартиру, ни хотя бы водить сюда девиц. Вместо этого он предпочитал ездить к Мэл в Деревцы, когда Человека, работающего Мужем Мэл, не было дома.
- Кофе будешь? - спросила Мэл. - Я еще не ела ни фига.
- Я тоже, - сказал Пашка. - Я только с работы. Кофе буду. А есть не хочу. Я утром не ем, ты ж знаешь.
Пашка не ел ни утром, ни вечером. Только в обед, но Мэл в обед никогда его не видела. По ее подозрению, он вообще не питался, не спал, более того, она никогда не замечала, чтобы он ходил в туалет.
- А может, он биоробот, - говорила Мэл о нем Юльчику. - Кто его знает.
Мэл познакомилась с Пашкой около года назад в каком-то чате. Потом он стал её любовником, приезжающим и беспроблемным. Сам вид у него был странный - всегда зачуханная толстовка, тёртые-перетёртые джинсы, длинные волосы, связанные в хвост детской резинкой, и непременные наушники от плеера на ушах или на шее. Работа у него была не менее странная. Он пополнял какой-то сайт, вёл новостную радиопередачу, ремонтировал компьютеры, подрабатывал в студии цифровой печати, короче, сам с трудом помнил, где и кем трудится. Мэл жила у него уже неделю. До сих пор её не нашли. Человек, работающий Мужем Мэл, понятия не имел о существовании на свете странного Пашки. И Мэл никогда прежде не убегала к Пашке. Даже не бывала у него никогда.
- Сейчас, сварю, - сказала Мэл.
Она поставила чайник на огонь, достала из грязненького шкафчика коробку мюсли - для себя, и банку с кофе - для обоих. Все вещи в квартире умершего дяди были замурзанные, как и сам Пашка. Мэл это было безразлично. Главное, здесь не было майора милиции и деревецкого пейзажа с деревянными заборами и чёрными листьями.
Из окна пятнадцатиэтажной коробки (дядина квартира находилась на тринадцатом этаже) виднелись такие же бетонные коробки, чахлый скверик, шоссе и автобусная остановка. За коробками темнел лес. Умерший дядя проживал на отдалённой окраине. Бывшая деревня, к которой Москва постепенно пристроилась вплотную. Пашка работал в этом районе, а родители его жили в соседнем - полчаса на автобусе. До ближайшей станции метро Пашке и Мэл тряслись на автобусе сорок минут.
Это они собирались проделать сегодня. Мэл намеревалась побывать на Арбате, где у нее имелись кое-какие знакомые, еще со времён работы скрипачкой в кафе. Иногда она играла на Арбате. У Пашки был выходной, и компьютер пока ни у кого не сломался, поэтому он мог позволить себе развлекательную прогулку.
Пока Мэл варила кофе и заваривала мюсли, Пашка играл на своем ноутбуке в сложную до сумасшествия игру. Пашка был геймер, и играл везде и всюду. Он играл в автобусе, пока он и Мэл ехали к метро, и в метро до Арбата играл. Мэл не отвлекала его. Смотрела на людей. Думала о своём. Изредка мобильник у нее звонил, но она только смотрела имена абонентов, но не отвечала. Нельзя было отвечать ни Юльчику, ни Таньке, ни Серому, ни Поэту. Потому что мент мог установить какой-нибудь тайный вид наблюдения за всеми, кого знал, как друзей Мэл. Мэл отвечала только Ангелине. Но сегодня Ангелина не звонила.
Пашка и Мэл выползли из подземелья и слились с гигантской толпой, которая медленно плыла в обе стороны самой богемной улицы Москвы. На Пашке были его обычные зачуханные вещи. Мэл облачилась в чёрная куртка с нашитыми на ней в художественном беспорядке красными бантиками и огромными бусинами. Эта куртка была отделана уже в Москве, ибо Мэл физически требовалось обращать на себя внимание, а в Москве это сложнее, чем в Деревцах. Помимо удивительной куртки на ней были: длинная юбка с неровным рваным подолом, вся в булавках, чёрная шляпа с узкими полями, тоже с приколотой булавкой, и ботинки на платформе, усеянной железными шерифскими звездами.
На неё обращали внимание даже на Арбате, где подобных чудиков всегда предостаточно. Особенно часто оборачивались туристы и школьные экскурсии. Какой-то негр попытался заговорить. Мэл ответила ему на бойком французском.
- Пойдём, - сказал Пашка, - ты замучаешься тут всем отвечать!
Мэл искала глазами. Прежде она знала весь Арбат, как свои пять пальцев, но с тех пор прошло уже два года. Мэл не видела пока знакомых лиц. Сувениры. Россыпи самоцветов. Черноморский голыш. Антиквариат. Вот здесь!
Андрей торговал на своем прежнем месте. Поблёскивали на жалком ноябрьском солнце старинные камеи. Скалились африканские и лжеафриканские маски. С подсвечников и шкатулок намеренно не стёрта пыль.
- Андрей, хай! Узнал, старик?
Андрей вскочил, протёр очки и бросился обнимать Мэл. Он был безобидный бывший художник, лет около сорока, впавший в длительную депрессию после ухода жены. Жил в подвале, как и Мэл когда-то, питался воздухом и анашой, живопись забросил, только иногда халтурил для художественной мастерской. Ещё он умел ковать фигурные решётки и мастерить чеканки. В общем, одна из экзотических личностей, составлявших окружение Мэл.
- Привет, дорогая, - сказал радостно Андрей (Мэл когда-то спонсировала его травкой, но никогда с ним не спала). - Я уж и потерял тебя мысленно. Ниловна говорила, ты замуж вышла.
- Вышла, - сказала Мэл, - а теперь из замужа вышла.
- Почему? Что, так плохо?
- Не хочется в столь радостный день говорить о ментах, Андрюша, - сказала Мэл. - Знакомься, это Паша. Он программист.
Не могла же Мэл сказать о Пашке : «Он - биоробот!»
- Айм вери глэд, - сказал Андрей Пашке. Как и Мэл, он свободно говорил по-английски, только нигде этой способности по делу не применял.
Мужчины быстро познакомились и решили по поводу знакомства и долгожданной встречи выпить. Вернее, выпить склонялся Пашка, который считал себя человеком "простым" и травку не употреблял. Мэл и Андрей с большей радостью забили бы косячок, но ради Пашки сошлись на коньяке. Позвали и Ниловну.
Несмотря на прозвище, Ниловна была отнюдь не старуха, а молодая женщина неопределённого возраста. Иногда ей можно было дать на вид двадцать, иногда - тридцать пять. Ниловна играла на Арбате на виолончели. Когда-то они с Мэл играли дуэтом Ниловна, как и Пашка, наркотики не употребляла, зато алкоголь уважала очень, случались у нее и настоящие запои. Сейчас она была "в норме", как говорил Андрей. Живо сбегала за коньяком, и, свернув торговлю, Андрей и Мэл с Пашкой перешли к Ниловне в её нишу. Перед нею громоздились художники со своими мольбертами и картинами, и можно было безнаказанно спрятаться за ними и выпить.
Не заедали ничем. Только у Ниловны нашлась в сумке мятая шоколадка. Очень скоро Мэл почувствовала горячую радость в крови. Она сидела на продуктовом ящике. Холодный ветерок слегка освежал её лицо, веки, густо намазанные чёрными тенями. Она смеялась шуткам Ниловны. Мимо плыли толпами туристы. Они существовали словно в каком-то параллельном измерении. И Мэл почувствовала, что отрезок жизни кончился, что начинается новый. Небо над Арбатом было жемчужно-серое и обещало много грусти, восторга и приключений.
Потом пошли гулять. Коньяк не давал сидеть на месте, гнал мимо туристов и музыкантов, чудиков и педиков, в неизведанные края нового измерения.
- А давайте я что-нибудь куплю! - сказала Мэл. - На память об этом дне. Куплю какую-нибудь фигню!
- Здесь все дорого, - сказала Ниловна, - зачем деньги тратить? Лучше коньячку еще взять.
- Я богатая, - сказала Мэл, - я каждый месяц получаю за публикацию. А когда весь роман выйдет, еще дополнительно получу. Не веришь? Могу договор показать!
Она увидела картины, остановилась перед ними, и дальше пошла вдоль ряда полотен.
- Вот, картинку себе куплю. У Пашки повешу в квартире, чтобы скорректировать тамошний срач! Правда, Паш?
- Конечно, покупай. Только не большую. Большую мои дохлые стены не выдержат.
- Вот эта классная! - заявила Мэл, показав на картинку величиной с ладонь, сделанную на дереве, в простой рамочке. На картинке была ночная чернота, и на фоне её женская фигура в профиль. Лицо было отвёрнуто, волосы развевались во все стороны, и были усыпаны звёздами, падающими с небес. Звёзды горели таким ярким светом, что картинка бросалась в глаза издали.
- Правда, классно, - сказал Пашка, - она на тебя похожа, Мэл!
Все согласились, что похожа - и цвет волос, и острая торчащая грудь, и даже одежда. Изображённая на картинке женщина была в юбке, сшитой из разноцветных лоскутов, и в синей сетке вместо блузки. Андрей картину не оценил.
- Декадентство чистое. Это вышло из моды сто лет назад.
- Это не декаданс, Андрюша, - поправил его торговец картинами. - Это нео-хиппи стайл.
- Никогда не было таких стилей, - проворчал Андрей. - Навыдумывали херни всякой!
- Свет замечательный, - сказала Ниловна.
- А это у этого художника особенность, - сказал торговец, - его, так сказать, ноу-хау! Точно подметили!
Мэл вздрогнула.
- А пейзажа у него не было? Такого же, со светом?
- Был пейзаж, - сказал уверенно торговец. - На заказ писал, поскольку сам не пейзажист. Но одна попросила - мол, в подарок учителю литературы, ему лучше природу, но с таким вот светом...
Мэл схватила его за запястье, торговец даже испугался.
- Имя! - закричала Мэл. - Как зовут художника, знаешь, скажи?
- Сейчас посмотрю, - солидно сказал торговец, и достал из барсетки замусоленный блокнот. - Вот она у меня, картинка... "Звездный свет" называется... Автор - Александр Ефименков.
Мэл стояла с безумно расширенными глазами. Торговец даже испугался, но сказать ничего не успел, Мэл спросила глухим голосом:
- А вы не знаете, где он живет? Здесь, в Москве?
- Я его лично не знаю, - сказал торговец. - Картины беру у перекупщика, он с художниками общается. Если хотите, дам телефон...
Мэл записала телефон, но позвонила не сразу. У неё было слишком летящее настроение, и друзья его подогревали. Они посетили любимый кабачок-подвальчик, куда по звонку пришли еще несколько приятелей, известных Мэл с московских времен. Было много выпито, потом долго гуляли по арбатским переулкам, пугая прохожих своим внешним видом и дурным хохотом. Там же Мэл купила скрипку. Покупка была незапланированная, и куплена скрипка была не в магазине, а у бродячего музыканта, явно алкаша. Цену он загнул, по мнению Пашки, страшенную, но Мэл засмеялась и сказала:
- Ты в процессорах спец, Пашка, а я в скрипках! Это из итальянской сосны скрипка, ей цены нет по-настоящему.
Пашка посмотрел с лёгким отвращением на грязный чехол и пожал плечами.
- Я менту своих заработков не отдавала, - сказала Мэл. - А теперь буду тратить их, как хочу!
Она приложила скрипку к плечу, сделала пробный взмах смычком и заиграла.
- Ты даже улучшила форму, Мэл, - со знающим видом изрекла Ниловна.
- Обалденно, - сказал Пашка.
- Ничего ты не понимаешь, пацан, - с пьяной слезой сказал алкаш, хозяин скрипки. - Это искра божья! Одна на сто лет!
И ушел, плача то ли по скрипке, то ли по таланту Мэл. А Мэл играла и играла, пока уже прохожие не стали кидать к ее ногам мятые десятки.
- Хватит, пошли! - забормотала Ниловна. - Здесь все места распределены! Здесь чужим играть нельзя!
- Пошли все в жопу! - сказала Мэл. - У меня такая радость! Никто даже не представляет, какая!
К вечеру они добрались до Пашкиной квартиры, пить и есть не стали, отправились вдвоём в душ. Мэл шаталась, и Пашка удерживал её. После, в Пашкиной рубахе на голое тело, Мэл снова взяла скрипку и заиграла. Незастёгнутая рубаха делала это зрелище эротическим и сумасшедшим одновременно. Пашка подошел и неловко обнял Мэл сзади за талию.
- Я сейчас, Паша, - сказала Мэл, - сейчас, обожди... доиграю.
- А чья это музыка? - спросил он.
- Моя. Сочиняю, не понимаешь разве? Это будет пьеса "Звёздный свет".
- А ты не забудешь ноты? - удивился Пашка.
- Я никогда не забываю ноты.
Они легли в постель, и был какой-то секс, Мэл делала его под поющий в голове "Звёздный свет", быстро, страстно и отвлечённо. Пашка кончил нескоро, но с возбуждающим Мэл глухим стоном. Потом он что-то рассказывал, кажется, они вставали и пили кофе на кухне, но Мэл слышала только "Звёздный свет", видела только флуоресцентный свет в ночном небе.
Наутро Пашка ушел на работу, а Мэл, ещё лежа в постели, позвонила перекупщику.
- Здравствуйте. Моя фамилия Дорецкая. Я интересуюсь работами художника Александра Ефименкова. Хочу заказать ему картину. Как с ним связаться?
- А никак, - ответил спокойный и трезвый голос, - он больше не пишет, и вообще, можно сказать, больше не жилец.
- Как - не жилец? - во рту у Мэл стало горячо, и руки задрожали.
- Он наркоман. Он и был наркоманом, когда я с ним начинал работать, потом подсел крепко, сейчас, кажется, лечится в клинике, но я не знаю, в какой. С наркоманами работать нет смысла.
- А вы не знаете, - голос у Мэл сделался детский, жалкий и дрожащий, каким был в тринадцать лет, когда она бежала из дома к тёте Тамаре, - кого-либо из его друзей, знакомых, через кого его можно найти?
- Сейчас. Поищу. Знал одного парня...
Мэл лихорадочно собиралась. Джинсы, которые сшила из двух пар, купленных в Москве, в секонд-хэнде, куртка с бантиками и бусинами, и красный платок, завязанный на голове причудливыми волнами. На самом деле Мэл завязала его как попало, она торопилась, ехать далеко, и она не очень хорошо поняла маршрут.
- Ничего, найду! Найду!
В автобусе жители спокойного района неодобрительно оглядывали наряд Мэл, но ей было безразлично. Она шевелила губами. Разговаривала с тем, кого ещё не нашла.
- Это не любовь, - сказала она сердито самой себе, когда вышла из автобуса. - Любви не существует. Это притяжение душ. Хотя загробной жизни тоже нет. Но есть виртуальный мир, и в нём некоторые души совершенно идентичны по своему устройству. Они должны существовать вместе. А наркомания излечима, если есть сила воли.
Она вошла в метро, долго изучала схему, потом спросила тётку из метро, как именно ехать. Тетка объяснила, и Мэл села в поезд. Какой-то пацан лет шестнадцати начал нахально прижиматься к ней в тесноте.
- Отвали, а! - воскликнула Мэл громко. - Не до секса сейчас!
Близстоящие заржали, а пацан чуть со стыда не сгорел. Мэл выбралась из подземелья. На белом свете шёл противный мелкий ноябрьский дождик.
- По фигу, - сказала Мэл, - ловим такси, потому что адрес я, по-любому, сама не найду.
Таксист довез её до мрачного места - с одной стороны мощная бетонная стена кладбища, с другой - старые пятиэтажки, обсаженные дохлыми ясенями. Дворы были грязные, с лавочками - каждая из трёх обломанных досок, вокруг мусорных контейнеров бродили кошки и прыгали вороны.
- Круто, - сказала Мэл, - Москва, называется!
Но в нужной пятиэтажке имелся домофон. Мэл вызвала некоего Рому. Рома открыл ей подъезд, и скоро Мэл поднялась на второй этаж, в сто четвертую квартиру.
В квартире пахло старьём, затхлыми старушечьими тряпками, пережаренной картошкой. Рома был такой же грязный и засаленный, как его квартира. Однако в ближней комнате Мэл увидела полное отсутствие мебели и мольберт с начатым холстом.
- Ты тоже художник? - спросила она.
- Тоже, - сказал он. - А ты - звёздный свет. Я тебя сразу узнал. Фигура твоя, и волосы твои. Санька здесь её малевал. Он тогда у меня жил.
- Так он долго жил в Москве? - спросила Мэл.
- Ну, почти полгода, - сказал Рома. - Сначала у Кирилла на Столешниковом. Они, кажется, учились вместе в школе. Потом Кирилла родители забрали, и Санька переехал ко мне.
- Он тебе говорил обо мне? - спросила Мэл.
- Говорил, конечно. Он несколько картин сделал с твоим силуэтом, три продали, а последнюю его тётка забрала себе, когда сдала Саньку в клинику. Ну, тебе же Михалыч, небось, сказал, что он в клинике?
Мэл села прямо на грязный пол студии и подтянула колени к подбородку:
- Зачем же он меня все время писал?
- Любил тебя потому что, - сказал Рома, пожав плечами, - что же тут непонятного?
- Но любви же не бывает, - сказала Мэл, с недоумением посмотрев на Рому снизу.
Рома покачал головой с тяжелым вздохом. И спросил:
- Ты водку пьешь? Травку, порошок, не держу, извини, я два года как завязал.
- Налей, - сказала Мэл.
Они пошли на кухню, и Рома достал из замызганного холодильника начатую бутылку водки. А с плиты снял и поставил на стол чугунную сковородку с жареной картошкой. Добавил банку с огурцами.
- У моего деда была точно такая сковородка! - засмеялась Мэл после первой рюмки, и подцепила на вилку картошки. - Ещё довоенная.
- А это и есть довоенная, - сказал Рома. - В чугунной сковородке картошка вкуснее.
Выпили по второй, и тогда Рома сказал, глядя тяжёлым взглядом на Мэл:
- У Саньки родители - самые настоящие кулаки недорезанные. У них на уме одно - дача, картошка, коровы. Одних поросят штук двенадцать держат, наверное.
- Я знаю, - сказала Мэл. - Я как-то была у него.
- Им сын-художник не нужен был, понимаешь? Они ему на учебу-то не давали денег. Он с Кириллом ночами вагоны разгружал, чтобы деньги иметь.
- Знаю я! - сказала Мэл. - Почему он смотался от меня? Не звонил мне почему? Чем я его обидела?
- А чего ему было звонить? Он мне говорил - я никого в жизни не любил, и сам никому был не нужен, одной только девушке. Но она не любит меня, потому что никого не хочет любить. Муж у нее мент, не отпускает ее от себя. Да она и не хочет уходить. Ей удобно с ментом. Он её содержит и бегает перед ней на цырлах. А у меня ничего нет, и она никогда ко мне не пойдёт. Быть двадцать пятым твоим любовником ему не хотелось.
- А чего ж он за меня решил, что я к нему не пойду? - закричала Мэл. - Он спросил меня? Он сказал мне, что он меня любит?
- Но тебе же это не надо! - испуганно сказал Рома, отодвигаясь.
Он не был знаком с безумными криками и глазами Мэл.
- Кто это ему сказал, что мне это не надо?!
- Сама ты говорила...
Мэл села, налила себе третью рюмку и выпила, не поморщившись. А потом заговорила, быстро-быстро, глотая слова и не глядя на Рому.
- Есть любовь, Саня говорит? Может, есть. Только не видно ее что-то. Меня мать из дома выставила в тринадцать лет, когда меня её второй муж изнасиловал. Сказала - сама виновата! Сама перед ним жопой вертела! Хорошо сказано, правда? А у меня был рост метр сорок восемь в тринадцать лет ... я по вечерам в куклы ещё играла... Есть любовь? Скажи, есть?
- Я не про это, Мэл, - растерянно сказал Рома.
- Пацан говорил, что любит меня безумно, а потом вместе с моей мамашей ходил начальству жаловаться, что я совратила его. Мамаше это надо было, чтобы я из того города смоталась, и бабушкину квартиру, мне завещанную, для брата освободила. И брат въехал туда, довольный до жопы, а мы с ним в детстве всё время за ручку ходили, потому что мы двойняшки... Есть любовь?
- Не надо больше, - сказал Рома, - не накручивай себя. Мне Санька этого не говорил.
- А он это знал. Этого ни один мой любовник не знал, только он знал... Я ребёнка родила от своего приятеля, чтобы хоть ребёнка любить, а его угробили прям в роддоме ... инъекцию перепутали, и потом просто извинились. Сказали - это ничего, ещё родишь! Мент спас меня, когда я вены себе порезала, и позвал - выходи за меня, я тебя люблю со школы! И любил... наручники на меня надевал и трахал... его так возбуждало!
- Санька не такой! Ты же знаешь! - испуганно сказал Рома.
Он ожидал, что Мэл сейчас расплачется, это было бы естественно для женщины. Но она только улыбалась криво, и была совершенно не пьяна, несмотря на выпитое.
- Не такой. А взял и пропал.
- Вы друг друга не поняли, вот что. Он и колоться начал, потому что скучал по тебе страшно. Кирилла родители вылечили и увезли к себе. А Саньку тётка забрала, сестра его матери.
- Куда? - спросила Мэл и встала.
- Клинику не знаю. У меня адрес есть его тётки. Она в Сергиевом Посаде живет. Хочешь, съездим вместе, Мэл? У меня сейчас всё равно вдохновения нет. Не пишется.
- Давай. Я только на квартиру съезжу, вещи заберу и скрипку.
Мэл забрала свое имущество и позвонила Пашке.
- Я вернусь через несколько дней. Ключи верну потом. Ничего, если так?
- Конечно, все ОК. А куда ты, Мэл?
- По делам. Надо. Я позвоню, Пашка, милый.
- Хорошо.