Памяти отца Дмитрия

 
Памяти отца Дмитрия Дудко

Было это году в пятьдесят шестом прошлого века. Моему старшему брату, успевшему отсидеть шесть лет вместо положенных десяти по политической пятьдесят восьмой статье за контрреволюционную организацию и агитацию, только что разрешили жить в Москве.
И вот сидим мы как-то в нашей комнате в коммунальной квартире на Пятницкой и как всегда спорим, на этот раз, кажется, великий ли поэт Пушкин, в чём я в своём шестнадцатилетнем возрасте сильно сомневался. И в перерыве между нашими словесными извержениями брат мне вдруг говорит:
– Сегодня к нам придёт удивительный человек. Он в лагере, где основной закон был: Умри ты сегодня, а я завтра, – жил по-христиански.
Я тогда только-только избавился от коммунистических бредней, вбитых с молоком матери, разочаровался не только в коммунизме, но и во всём остальном и пришёл к выводу, что жизнь безсмысленна, и самый разумный выход – самоубийство, но решил пока годик-другой повременить, очень меня женский вопрос интересовал тогда. Вера в Бога казалась мне слабостью, попыткой загородиться от безсмысленности жизни и страха смерти. Но тем не менее такие люди, как мой брат, не тёмные старушки а достаточно образованные и начитанные, прошедшие в лагере академический курс, слушая больших учёных, специалистов в самых различных областях, оказавшихся с ними по одну сторону баррикад за колючей проволокой, но почему-то верящие в Бога, удивляли меня, ведь понятие о вере и верующих я почерпнул из брошюрок на уровне Емельяна Ярославского – Бог с бородой, сковородка и т.д.
Но брат мой в своём житейском поведении ничем не отличался от меня. Не замечал я в нём особого смирения или кротости. Поэтому мне было очень любопытно познакомиться с человеком, который, если верить брату, не только мыслил, но и жил по-христиански. Тем более в сталинском политическом лагере при дарвиновской борьбе за существование – или ты или тебя.
 И вот он пришёл, невысокий, тонкий нервный, добрый. С первого взгляда стало ясно, что этот человек никогда не причинит тебе зла. Сколько раз потом я сверял свою тогдашнюю реакцию с реакцией людей, которых с ним знакомил. Всё совпадало. Он располагал к себе, ещё не начав говорить.
Будущий отец Дмитрий был старше меня лет на семнадцать, и если мне было тогда шестнадцать, то ему – тридцать три, но с ним сразу стало легко, не чувствовалось разницы в возрасте, вернее, он её не подчёркивал, и я стал называть его, вслед за братом, Митей и обращаться на ты (я продолжал звать его Митей и после принятия им сана, пока не услышал со стороны, как мой дворовый друг вслед за мной тоже назвал его Митей)…
Все мы трое писали стихи, и возникло у нас литературное содружество. Мы стали собираться время от времени у нас на Пятницкой и читать друг другу свои шедевры. Из стихов его той поры помню, и то не полностью, одно. Он вручил его мне с дарственной надписью:
«Русскому поэту Валерию Правдоискателю от русского поэта Дмитрия Самозванца.»
Тоска берёт мучительно и зябко,
Тоска разлук, скитаний и тревог.
Тоска берёт, и ты, как будто шапка,
Лежишь у чьих-то выкованных ног,
Немых холодных. Где друзья былые?
Их нет или рассеянно молчат,
А пред тобой огромная Россия,
И волны бьются, пенятся, хрипят…
Неужли ты уж никому не нужен,
Чтоб голову на холоде согреть?
Неужли кончились года сибирской стужи,
И непреклонна стынущая твердь…

Дальше, к сожалению, не помню.

Ещё строчки, поразившие меня и поэтому врезавшиеся на всю жизнь:
Ах как трудно ходить по лезвиям,
Не обрезаться на ножах…

Пушкина он боготворил, даже признался мне потом, что Пушкин долго соперничал в нём с Евангелием, но самым любимым тем не менее был для него Тютчев; а Есенина терпеть не мог, называл мёртвым поэтом
Хотя из четверостишия лагерных времён, которое мне прочитал по памяти мой брат, чувствуется есенинское влияние:

Я один в краю мне незнакомом,
И пурга гол`осит от того,
Что отпала в вихре безтолковом
Молодость от счастья моего.

Митю взяли из Академии, и, отсидев свой срок, через десять лет, он вернулся в неё. Путь из Загорска (по тогдашнему наименованию) и в Загорск не ближний, и он часто оставался у нас ночевать. Пол ночи проходило в разговорах обо всём, но только не о Боге. По какому-то негласному уговору, этой темы мы с ним не касались. Я не хотел обижать такого милого человека насмешками, а он понимая, что не время ещё, не дорос я то этого, не хотел метать бисер перед свиньёй и бросать святыню псу.
Но работа подсознательная в душе моей шла, не могла душа смириться с безсмысленностью жизни.
Евангелия я тогда не только не читал, но и в глаза не видел, единственные слова оттуда были произносившиеся моей коммунистической матерью с ехидством: ударят тебя в левую щеку – подставь правую (за три дня до смерти она, впервые после революции исповедалась и причастилась).
 Но промысел Божий не оставляет человека. Вместо Евангелия он дал мне на первых порах Достоевского, Соню Мармеладову. Красоту Евангельской истины я впервые почерпнул от неё. Меня поразило, что за зло оказывается можно отвечать добром, и я понял, что любите врагов своих не мог сказать просто человек.
 Человек может придти к Богу через что угодно. Отец Дмитрий много писал об этом впоследствии. Много примеров приводил, как люди получали часто веру после прочтения атеистических брошюр, в которых приводились цитаты из Евангелия или обрывки молитв.
Он про себя рассказывал мне потом, как нашёл у отца Евангелие, открыл, как открылось, – на послании Апостола Павла к Галатам, – и почему-то его поразило выражение: …О, несмысленные Галаты (странно, не правда ли, что именно это, а не более на первый, человеческий взгляд выигрышное)… и с этого выражения началась его вера. И сразу же он с котомкой за плечами, юноша, пошёл по деревням проповедовать. А было это в начале войны. Вскоре его забрали на фронт. Он считал войну справедливой, но молился Богу, чтоб избавил его от убийства, чтоб не пришлось ему застрелить пусть и врага, фашиста, хотя, если б пришлось, застрелил бы. И Бог услышал его. Вскоре, по состоянию здоровья, он попал в госпиталь, и его комиссовали, как непригодного. Серьёзное надо было иметь заболевание, чтобы во время войны комиссовали. Он вспоминал потом, что в молодости врачи говорили ему, что с его здоровьем он долго не проживёт, а он прожил восемьдесят с лишним лет. Срок жизни крепкого человека, по пасалмопевцу Давиду.
 После прочтения Преступления и наказания я ощутил, что не могу уже называть себя неверующим человеком, сам не заметив, как это произошло; и что у меня есть душа (а не только мозг и нервы), которая не может умереть, потому что умереть в ней нечему. И как-то во время очередной нашей встречи я сказал ему:
– Митя, я креститься хочу,– чем его несказанно удивил и обрадовал. В то время в моём возрасте такое желание ещё было очень большой редкостью. Он подарил мне Новый завет, только что, впервые за советские годы выпущенный издательством Московской патриархии с разрешения властей, и я впервые прочёл Евангелие. А перед этим впервые вошёл в Храм Божий, правда не в православный, а католический.
Приезжал часто к нам в Москву и останавливался у нас ещё один солагерник отца Дмитрия и моего брата Виктор Данилов – русский католик. Как уж у него это получилось, не знаю. Русский человек, принявший католицизм, в то время был очень странен. Я никого больше и не видел. Крестился он, как и мой брат, в лагере. С будущим отцом Дмитрием они постоянно спорили, но общения не прекращали.
И как-то Данилов, видя, что я уже на пороге, пригласил меня в костёл на Лубянке. Орган, полумрак, молящиеся седые интеллигентные лица поразили меня, и я впервые ощутил благодать. Именно после этого посещения, я и сказал Дмитрию: креститься хочу.
Данилов думал, что креститься я буду у католиков, но я погасил его надежды.
Заставил Митя меня выучить три мои первые молитвы: Отче наш, Символ веры и Царю небесный и вскоре меня крестил профессор Московской духовной академии, любимый преподаватель многих студентов протоиерей Александр Ветелев в храме Нечаянная Радость, недалеко расположенного от места последнего упокоения отца Дмитрия. Он стал моим крёстным отцом и крёстную мать подыскал – Лидию Сергеевну Запарину, автора Непридуманных рассказов, неоднократно издававшихся в последние годы, ставшую мне второй матерью, а в духовном смысле первой…
Родители были в ужасе, но, видя, что помешать мне не смогут, смирились. Отец Дмитрий рассказывал мне потом, после смерти моего отца, что тот сказал ему как-то:
– Что ж, Митя, раз дети мои христиане, значит, и я христианин.
С тех пор Дмитрий меня не оставлял, я к нему и в академию ездил, и как-то даже, с разрешения ректора, там заночевал.
Тем временем у меня подошёл призывной возраст. Только что, в пятьдесят шестом году, советские войска подавили венгерское восстание.
А что если меня пошлют куда-нибудь стрелять в безоружных людей, – подумал я, - ведь если я приму присягу, то должен буду выполнять любой приказ, иначе стану клятвопреступником. И я решил присягу не принимать, страдание принять по призыву многих героев Достоевского; но Дмитрий убедил меня отказаться от подвигов.
Если тебя посадят, то родители твои этого не переживут – достаточно для них ареста старшего сына,– и ты окажешься виновником их смерти. Не может Божия правда строиться на убийстве родителей.
Я смирился, принял присягу и отслужил.
Вернулся через три года, а Дмитрий стал уже отцом Дмитрием, клириком храма святителя Николая на Преображенском кладбище. Половину храма занимали старообрядцы, а другую половину – православные. У него появилась матушка Нина, потом сын Миша, потом дочь Наталья.
 На Преображенке начал отец Дмитрий свои знаменитые беседы, на которые стекались люди со всей Москвы. Событие по тем временам небывалое. Священник с амвона обвиняет безбожную власть во вмешательстве в дела церкви, отвечает на любые вопросы, свободно прямым текстом, без эзопова языка, призывает к духовному неповиновению.
 Беседы он потом поместил в книгу «О нашем уповании», лучшую, на мой взгляд в его литературном наследстве. Горжусь, что один вопрос, из тех, на которые он отвечает, по его просьбе, задан мной.
От неожиданности власти сначала растерялись, но вскоре очухались и нанесли удар. Как-то после окончания службы отец Дмитрий обратился к прихожанам и попросил защиты. Он сообщил, что его отозвала потихоньку староста и сказала, что её пригласили в Исполком (это при отделении-то Церкви от государства) и потребовали расторгнуть с отцом Дмитрием договор (всё равно, что актёра уволить из труппы). Это тоже было для властей неожиданно. До этого жертвы покорно и молчаливо клали головы на плахи.
После этого отца Дмитрия перевели сначала в храм мученика Никиты недалеко от Орехова-Зуева, а потом в Гребнево. Популярность его была необыкновенна. И не только в России, но и за рубежом. И дело было не только в необыкновенной смелости поведения отца Дмитрия. Он проповедовал словом и делом..
Сейчас много очень достойных священников, тогда же они, наверное, были, но я не знал никого столь безотказного. Кто бы его ни попросил приехать в любое время дня и ночи, близко ли далеко ли, в Москву или провинцию, он ехал по первому зову. Сколько людей у него крестилось, крестило своих детей, жён, мужей на дому у него. Крестящихся в храме тогда регистрировали и сообщали на работу, в комсомол (а девяносто процентов молодёжи были, по правилам игры, комсомольцами), это грозило многими неприятностями. Отец Дмитрий баловал нас, брал опасность на себя и крестил дома, что было запрещено тогдашними инструкциями и грозило ему запрещением в служении. Он крестил мою невесту и обвенчал нас, крестил всех четверых моих детей и многих других моих знакомых, родственников, вообще безчисленное множество людей, сотни, если до тысячи не дошло. Сейчас трудно представить, но тогда на том же основании, что комсомольцам нечего делать в церкви, в ночь на Пасху Храмы были оцеплены милицией и дружинниками и молодых людей комсомольского возраста просто не пропускали. Перед началом Пасхальной заутрени, о. Дмитрий обходил Храм и проводил молодых, чем огорчал охранников и вызывал на себя их гнев и гнев тех, кто их посылал. Это тоже было в то время в диковинку. Большинство священников, чувствовали себя власть имеющими только в храме, а вне его обыкновенными смертными, ещё более безправными, чем все остальные…
А как он служил! Я никогда больше ни от какого другого священника не слышал возгласа такой силы: Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа!
Он так произносил эти слова, что невольно чувствовалось, что любит Бога всем сердцем своим, и всею душою своею, и всем разумением своим и всею крепостию своею…
Возлюби Бога и возлюби ближнего. Отец Дмитрий соблюдал обе заповеди, даже казалось иногда, что ближний для него важнее.
…Ты и не обязан быть добрым, Ты нам вообще ничего не обязан…– написал я в одном своём произведении.
– Нет, обязан, – сказал батюшка, прочтя это.
Умел он как никто другой, людей, шедших спорить с ним и обличать, примирить и сделать горячими его почитателями, признав какую-то их свою, хотя бы частичную, правоту.
Мне довелось присутствовать, когда пришли к нему на квартиру баптисты и стали рассказывать почему они оставили православие.
–Вырос я в деревне, – говорил один из них. -– И что мне приходилось видеть?..
 Пасха. Люди празднуют. Первый день Пасхи никто не работает. На второй день один запрягает лошадь и едет пахать. И его все осуждают. Грех. В пасхальную неделю работать. Работать грех. А пропьянствовать безпробудно всю неделю не грех.
 И отец Дмитрий соглашался с ним. Но в то же время показывал ему, что не это главное в православии. Что это вообще не имеет никакого отношения к православию, а лишь к греховной человеческой природе. Баптисты эти требовали от своих новообращённых обещания совсем не употреблять вина. Я возразил им, что нигде в Евангелии не сказано, что нельзя пить вина, даже наоборот, фарисеи упрекали Христа, что вот, дескать, человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам, и первое чудо Спасителя связано с претворением воды в вино и многое другое можно найти в Священном писании в защиту вина. Казалось бы по текстам я был прав и посмотрел на баптистов свысока, – я лучше знаю Писание, а они гордятся всегда знанием Писания, –но о. Дмитрий, к моему удивлению, поддержал их:
– В нашей стране пьянство является национальной трагедией, поэтому лучше совсем не пить, чтоб не ввести слабых в соблазн, о чём и Апостол Павел говорит.
 И вот люди, которые пришли с ним воевать, за один вечер превратились в его пламенных приверженцев. Один из них, только что вернувшийся из заключения, вспомнил, что в лагере они все: и православные и баптисты и католики вместе молились одному Богу.
Но вообще в те годы о. Дмитрий не ставил так вопрос, что совсем не пить. Очень широко отмечался у него на квартире Михайлов день. Тезоименитство сына и начало служения батюшки. Съезжались люди со всей Москвы. Писатели, художники, философы, просто добрые христиане. Выпивки и еды много было. Но хозяин зорко следил, чтоб не упивались.
–Тебе хватит пить, – говорил он какому-нибудь увлёкшемуся (в том числе и автору этих строк), и тот безпрекословно подчинялся.
Сам батюшка был так погружён внутрь себя, что иногда вдруг задумчиво вспоминал:
– Кажется, надо закусить. – И в этом не было никакой игры или рисовки.
Всем сердцем любил о. Дмитрий Россию, русский народ, частью которого всегда себя чувствовал.
–Если человек своего народа не любит, значит, в нём вообще отсутствует любовь. Сначала научись ближних любить, а потом расширь любовь и на дальних.
Вообще же он любил каждого конкретного человека, который был рядом – русского ли еврея, казаха, итальянца. И в каждом народе находил свои достоинства..
Он вспоминал, как ему в первый раз запретили служить в Москве, и несколько месяцев он ничего не зарабатывал,:
– Вот говорят, что евреи жадные, слишком любят деньги. Есть и жадные – среди кого их нет, – но в большинстве своём они просто практичные а это не всегда недостаток. Когда мне служить запретили, чтобы я делал, если б не евреи. Русские, добрые, но не практичные, приходили вздыхали сочувствовали, кто-то помогал эпизодически. А пришли евреи, Надежда Яковлевна Мандельштам, другие, посидели, подсчитали, сколько нужно нам на семью в день, в месяц и регулярно передавали деньги…

 После его ареста, выступления по телевидению и освобождения, я пригласил его к себе домой, стало его очень жалко – то у него дверь не закрывалась в квартиру, и вдруг все оставили. Мне казалось, что он проявил слабость, и хотелось, чтобы он это признал, а за слабость разве можно судить? Откуда я знаю, как бы я себя вёл на его месте. Но придти к соглашению нам не удалось. Каждый остался при своём мнении. Он считал, что проявил смирение, чтобы служить у Престола. Вспоминал святителя Тихона Задонского, который упал в ноги и попросил прощения у атеиста, ударившего его по лицу, не найдя других аргументов в мировоззренческом споре. Считал, что во многом повлиял на следователей, благословляя их при вызовах на допрос, так что один даже укорил его: Отец Дмитрий, а вы меняя сегодня ни разу не благословили. Что впервые за время Советской власти в его покаянном заявлении, напечатанном в газетах, слово Бог было напечатано с большой буквы.
После этого, в этом же восьмидесятом году меня вызывали в КГБ уже по моим делам. В конце разговора районный кагебешник сказал:
–Ну что ж, Валерий Самуилович, нам вас не переубедить…
 Хотя, как знать. Вот ваш духовный отец изменил свою точку зрения. – И посмотрел на меня с издёвкой.
 Мне было неприятно это слышать.
 С тех пор, после восьмидесятого года, мы встречались редко. Именно тогда отошло от него много евреев и не только евреев, но он ни на кого не держал зла.
При одной из наших нечастых в последние годы встреч он меня спросил:
–А как тебе кажется, когда было лучше при коммунистах или сейчас?
– Сейчас, – ответил я. – Церкви открываются, дети ходят в воскресные школы. Нет этой мелочной изматывающей и тебя и твоего ребёнка борьбы за то, чтобы он носил и не снимал крестик в школе, в саду. Да и взрослые часто стеснялись носить крестик при людях. Ты ж сам рассказывал, как одна женщина потеряла веру на медицинском осмотре, когда врач увидел на ней крестик и удивлённо спросил: И вы в это верите? – и не верила потом несколько десятилетий.
– А я думаю, тогда лучше было. Враг был определённый, прямолинейный, зло его было очевидным, а давление окружающей среды помогало людям быть сильнее. Сейчас же враг хитрее, лукавей, потаённей, не сразу и разглядишь…
Но несмотря на все эти разногласия и редкость последних встреч я благодарю Бога, что Он послал мне на моём жизненном пути отца Дмитрия, одного из самых значительных, а может быть, и самого значительного человека в моей жизни.
На отпевании его было много народа, и всё молодые и не очень молодые, незнакомые, я почти никого из них не знал, хотя в прошлые времена, братья, постоянно бывавшие у отца Дмитрия, друг друга знали, хотя бы в лицо. Выходит, когда одни отошли, другие пришли и заняли их место.
Мир тебе, отец Дмитрий, прости в чём виноват пред тобою.