11.
День он у нас не появлялся. На второй день я Петьку своего послал за Ефимом в гости позвать, да и чтоб помог Оленьку вылечить. Глазки у неё что-то болеть стали, а Ефим как-то заговаривать умел.
Петька прибежал и сказал что дядя Ефим за столом спит, что он его будил-будил, а тот не просыпается. Так и заныло в груди у меня. Прибежал скорей к нему, в избу зашёл, перегарищем так и обдало. На столе бутылка недопитая, под столом ещё две пустые… Пил. А сердечко-то у него слабое. Лежит так за столом, будто задремал, будто сморило его...
Потом старуха его из города приехала. Она частенько уезжалам к дочкам, да к внуку в город. Убивалась она страшно. Я сначала, грешным делом, подумал, что она перед людьми выставляется, а она и вправду – искренне. Что ж ты, думаю, при жизни-то его так не жалела, как сейчас.
Потом родственники из города понаехали: сын со своей дочерью, сёстры старые и тоже с сыновьями и дочерьми. Но эти убивались и плакали не особо. Тесным кружком собрались, никого из деревни звать не стали, а я напрашиваться не стал.
Я утречком рано встал, лопату наточил и пошёл на наш погост. Вырыл могилку для Ефима и пришёл к ним сказать, что могилка готова. На дворе племянницу его встретил. Она меня в дом пускать не захотела. Я ей сказал про могилку, а она в карман полезла, рубль достала и суёт мне. А я сказать ничего не могу, так меня это убило. Я же не за деньгами пришёл! Она глазами своими приклеенными моргает и тоже понять ничего не может, потом достаёт ещё один рубль и суёт мне уже два. Я только плюнул и ушёл.
Не стал я с ними ругаться и без меня им дрязг хватало. Хозяйство Ефима делили – только дым коромыслом стоял, орали – на всю деревню слыхать было: кто кому чего должен, кто кому кем приходится. Тошно от этого мне было.