Три выстрела
Он влетел в сёло на вороном, взмыленном коне, с перебинтованной головой и шашкой наголо. Зычно крикнул и вздыбил коня перед церковью. Там стоял небольшой обоз, брошенный отступавшими красными. Обоз уже начали разбирать мужички, которые надеялись найти что-то полезное в мешках с документами и ящиках с гильзами. Он приказал согнать мародёров к церковной стене. Мужички в зипунах, мужички с окладистыми бородёнками и хитрыми взглядами, мужички с пулемётами и обрезами, закопанными в сено. Собственнички, только и делающие, что тащащие к себе домой всё что попадётся. И плевать им на революцию! Плевать на народ! Грести, грести, больше грести! А потом сидеть, как жаба на куче и охранять, биться за своё имущество, стрелять в спину в Революции.
Он смотрел на них и видел врага не меньшего, чем золотопогонники или махновцы. Пусть у них нет армий и командования, но они сидят в каждом селе и в любой момент готовы ударить. Выжигать, калёным железом выжигать! Взметнулась сабля. По законам военного времени! Расхищение коммунистического имущества! Контрреволюция! Хуже предательства! Расстрел! Он кричал осевшим, хриплым голосом и вращал своими налитыми кровью глазами, для придания убедительности. Но его солдаты оробели. Это были безусые молокососы, собранные едва ли не насильно по окрестным сёлам. Они видели перед собой своих отцов и братьев, они не могли отважиться выстрелить в них, стояли толпой, переминались с ноги на ногу, как будто не на войне, а на танцах.
Он закусил губу. Да разве с такими повоюешь! Эх, где его кумачевосабельный эскадрон, с которым он крошил всех и вся! Где надёжные ребята, преданные Революции, как он сам! Которые не будут переспрашивать, которые исполнят приказ, расстреливать ли, идти ли в атаку на пулемёты! Бойцы, соль земли, кровь Революции, пламя пожара, как же не хватает их сейчас! Но они лежат в земле! Разорванные пушками, иссечённые пулемётами, растоптанные копытами белоказацких коней. И теперь ему приходиться идти в бой, в священный бой за победу Революции!, с этим отребьем, которое жмётся друг к другу, как перепуганные овцы и не может решиться нажать на курок. А мародёры усмехаются, думают, что сойдёт это им с рук, полютует начальник и отпустит, они дальше будут накоплять. Ну, нет уж!
- Именем Революции! Расстрел!
Он выхватил из деревянной кобуры наган, наградной наган с выгравированной подписью самого Буденного! Взвёл курок и выстрелил в ближайшего мужика. Это был первый выстрел. Пуля вошла в лоб и вылетела сзади, забрызгав кровью других мародёров.
- Расстрел, мать вашу!
И он навёл свой наган на солдат, показывая, что или они или их. Ах, молокососы, как же хочется им жить! Сразу зашевелись, подняли свои винтовки и выстрелили. Залп, другой, третий, пока стояли мародёры перед церковным забором и падали с перекошенными лицами. Что возьмётё вы с собой в смерть? Лошадей, угнанных у отступающих армий? Сапоги и шинели, снятые с убитых и раненных? Или золотые колечки да серьги, срубленные прямо с пальцами и ушами? Ничего не возьмёте! Голые и босые ляжете в землю и будут есть вас червяки, есть и смеяться над глупой вашей тщетностью! Взмахнул наганом и захохотал.
Она стояла за тыном и смотрела на него. Только на него, на этого всадника смерти, в пыли и ярости. Смотрела не на свёкра, который упал на землю первым, ни на деверя, который упал одним из последних. На него смотрела, на бесноватого и охрипшего, с дымящимся наганом и опалённым лицом, с головой в серой повязке, чернеющей островками запёкшейся крови. Стояла, схватившись за столбы ограды, и смотрела неотрывно. Чувствовала, как бьётся сердце, как горячится кровь и накатывает волна за волной. Странные волны, каких она и не знала раньше. В горле пересохло, ноги подгибались, а она всё смотрела и смотрела на него. И хотелось ей то ли кричать от боли, то ли петь от радости. То ли прилечь и закрыть глаза, то ли броситься к нему, чтобы умчал он её на вороном своём коне, в невиданные дали. Командир удалой, сокол ясный.
- Штыками проверить и на позиции!
Какие там позиции! Ни окопов, ни ходов сообщения. Залегли у дороги, между последних изб и следили за полем, откуда должен прийти враг. Многочисленный враг, умелый враг, с пулемётами враг, с пушками. И как ударит враг, побегут, побегут же мерзавцы, потому что нет в них железа, а есть в них земля, здешняя, рассыпчатая да вязкая земля! Побегут! А раз побегут, то не удержать позиции и оголит фланг полку и пойдёт под расстрел! И пойдёт, не боялся он расстрела, но сорвётся наступление и не будет победы, маленькой победы, каких должны быть тысячи, чтобы победила Революция на всей планете. И за каждую такую победу нужно драться, как за последнюю! Землю грызть, выть и рычать, не жалеть ни себя, ни своих, ни чужих! Побеждать нужно!
- Кто бежать вздумает, тому пулю в лоб! А кто выстоит, тому чарку и вражеский обоз на поживу!
Чем ещё соблазнить этих перепуганных и забитых крестьянских парней. Кнутом и пряником. А так как пряников у него нет, то хоть обманом брать, а потом уж кнутов не жалеть. Свинцовых кнутов, метких пуль, на которые будет он щедр, которые будет сеять, не дрогнувшей рукой, как разбрасывает зерно весной хлебороб. Разбрасывать на погибель, но ради жизни будущей! Ради победы Революции! Удержать это село до завтрашнего утра. Таков приказ и будет он выполнен. Не жалеть патронов, не жалеть себя, не жалеть солдат, выстоять и победить! Сегодня победить, завтра победить, каждый день побеждать, пока не погибнешь! А может дожить и до великой Победы, когда взовьется Красный стяг над всей планетой. Взовьётся!
Он кусает свои усы, проверяет наган, винтовку, ручные гранаты, глядит в бинокль. Идут супостаты, чёртовы золотопогонники, идут. Блестят штыки, катятся телеги с пулемётами, мерно качают дулами пушки. Славное воинство, крепкое воинство, до которого далеко ему с этой сволочью, чуть ли не под дулом пистолета, пригнанной в революционную армию. Ну да ничего, он то хитрый, он то сильный! Он прошёл три года на фронте, дважды был ранен, с десяток раз мог погибнуть. И уж три года Революции прошёл. И жив! И жив будет и победит!
- Подпускаем ближе, а потом залпом. Кто сорвётся, того к стенке!
И лежат солдатики на родной земле, вжимаются в неё, как в перины мягкие, прижимают к себе винтовки, как милавушек своих, слышат вражескую поступь и ждут команды. Страшно им, но командир ещё страшнее будет. Грозный командир, бешеный командир, который двоих, хотевших ночью сбежать в родные сёла, нашёл и головы саблей снёс. Чисто так снёс, будто капусту срезал. А потом встретились на выходе из леса с бандой и была битва и троих командир зарубил, забрызгался весь кровью, носился по дороге, хотел ещё кого убить, но растаяли бандиты в лесу. Страшный командир.
- Пли!
Взорвалась земля, задымилась выстрелами, разродилась смертью. Смешались колонны, распался строй, побежали враги, но далеко ли убежишь от пули. Получали свинцовую повесточку и отправлялись на тот свет, один за одним.
- Пли!
Стрелять и стрелять, пока есть возможность, пока не добежали они до оврага и видны, как на ладони. Устилать поле трупами, не жалеть патронов и снова ждать. Когда поставят враги пушки, установят пулемёты и начнут крошить.
- Оступить за хаты!
Кого они спасут, эти побеленные к Пасхе мазанки, рассыпающиеся от одного снаряда. Другое дело российские избы, сложенные из крепких брёвен, вот в них можно держать оборону. А здесь, эх!
- В подвалы не лезть! Кого увижу, сам застрелю!
Вот ухнула первая пушка. За ней вторая и третья. Летят снаряды, летит смерть, летит поражение. И что ты тут сделаешь! Закусил губу от бессилия, от бешенства, от обиды! Выстрелил в первого, кто хотел бежать. Безусого мальчишку, с перепуганным детским лицом. Но нет здесь мальчишек, а есть солдаты, есть война, есть приказ, который нужно исполнять или получать пулю в лоб, только так! Он бежит вдоль хат, следит, чтоб никто больше не посмел сбежать, следит, чтобы не выстрелили в него свои, как сам он когда-то выстрелил в офицера, холёного барина, с револьвером и плёткой, который заставлял идти их в атаку, проливать кровь за проклятого царя и барское отечество. А потом упал в землю и стал сучить руками, будто хотел её обнять. Не ожидал барин пули, не ожидал от холопов, не увидел, что стали они людьми и взяли судьбу в свои руки!
Задрожала земля, посыпались хаты, послышались крики. Он упал, сбитый взрывной волной, почувствовал боль в руке. Слава богу, левой. Осколком зацепило, не испугать его такой царапиной! Ещё два выстрела и упали новые солдатики, решившие перевернуться дезертирами. Выскочил из-за хат, увидел, как поднимаются из оврага цепи. Спешат золотопогонники, раньше бы хоть пару часов били из пушек, а потом в бой, но сейчас хотят быстрей, хотят ударить с фланга, укусить революцию. Шиш вам! Не видать вам села, не видать!
Снова падают снаряды, еще три залпа, которые разнесли почти все хаты, а вот уже цепи идут и замолкли пушки, чтобы не попасть по своим. Сейчас самое время. Огонь! Стреляй, мать вашу! И стреляет он сам и стреляют уцелевшие в этом огненном аду, бегают между пылающих хат и стреляют. Потихоньку редеют цепи, но идут и вот уже первые добежали до огородов. Эх, сейчас бы броситься в рукопашную, с шашкой и пистолетом, стрелять и рубить, кричать и материться! Убивать золотопогонников!
Любит он битву, любит сражаться, чувствовать смерть совсем рядом и думать про Революцию, про победу её, про красное знамя её и мировой пожар её! Кинуться бы в бой! Но нельзя. Потому что солдат у него втрое меньше и драться будет только он, а остальные побросают винтовки и сдадутся. А ему же надо удержать село, как угодно, но удержать.
- Отходим!
Пусть зайдут в село, разбредутся между хатами, тогда он ударит и будет бить их частями. Дураки, думают, дошли до села и дело сделано. А вы попробуйте в селе повоевать, где не помогут вам ни пушки, ни пулемёты. Попробуйте тут повоевать! И он отступает, тихо приказывает бойцам спрятаться в саду, большом саду, видно принадлежащем какому-то богатею. Залечь за каменной стеной, подпустить золотопогонных поближе и снова ударить. Тягостное ожидание, минута за минутой, длинные как час, вот появляются первые враги. Оглядываются по сторонам, держат винтовки наготове, идут к забору. Можно уже стрелять, но не даёт команды. Они подходят ближе и присаживаются перекурить! Слышны их разговоры, что видно красные сбежали из села, а сколько же людей положили, сволочи.
Он кивает головой и перемахивает через забор. Рубает первого и удивлённого, потом второго испуганного, потом третьего, убегающего. Следом через забор прыгают его солдаты и скоро всё кончено, лишь лежат бездыханные трупы. Несколько раненных добить, сдавшихся в плен тоже. Военное время! А теперь по улочкам и огородам вперёд. Нападать и уничтожать! И вот уже гремят выстрелы и начинается бой и непонятно кто наступает и кто и где, только слышно, как время от времени взрываются гранаты. Значит там он, только у него гранаты. Сеет смерть во имя будущего, стреляет и рубит, стискивает зубы, чтобы не упасть, потому что уже несколько ран и кровь течёт и круги перед глазами и тошнота и слабость и предательское желание присесть, собачий страх, что не выдержит до вечера, упадёт и погибнет, а село возьмут золотопогонники и ударят по Революции. Стоять! Кричит сам себе и бросается в бой, на очередного вражеского солдата, который лихорадочно дёргает затвор, а потом и вовсе бросает винтовку, бежит куда-то и падает, настигнутый пулей.
Бой продолжался до вечера, то разгораясь, то затихая. Она лежала за печью и думала о нём. Ни о ком она никогда так не думала. Даже о муже своём Алёше. Она его же почти и не знала, а сейчас почти не помнила. Быстрая свадьба, неделя, потом Алёша уехал с мужиками брать поезд с беженцами и там был сражён шальной пулей. Странной пулей, про которую говорили всякое. Например, что странная пуля вошла в спину, хотя Алёша скакал к поезду и оттуда стреляли. Злые языки говорили на свёкра. Недаром же он на второй день после похорон ночью пришёл к ней и взял её. Она кричала, билась, но он был крепкий мужик и знал своё дело и под конец она даже обнимала его, стонала и думала, что Алёша так не умел. Но сейчас Алёша был давно в земле, а свёкр лежал возле церковной ограды с разнесённой головой и руками, сжатыми в кулаки. Она не думала о покойных, она думала о живом, том, на вороном коне, с саблей и наганом, сильном и страшном, похожем на волка. Она видела волков, однажды с отцом езхали с ярмарки и волки увязались за ними. Была зима, отец приказал ей лечь и покрепче держаться за сани, их конь Гнедко, чуя волков, несся как обезумевший и тут из сумерек выскочили несколько теней. Она запомнила их лёгкий бег, сверкающий глаза и цоканье пастей. Вместо того, чтоб испугаться, она тогда зачарованно смотрела на хищников и ей казалось, что они красивы как никто.
Сейчас она лежала за печью и вспоминала его. Лежала голая, ей почему-то захотелось сбросить всю одежду и лечь на деревянные полати в чём мать родила. Гладила себя, ей становилось сразу и грустно и сладко. Прислушивалась к бою на другом конце села и тревожно замирала, всякий раз, когда стрельба утихала. Неужели погиб он? Неужели нашла его пуля или штык и лежит он на пыльной земле, раскинув руки, как мёртвая птица, а враги стоят над ним и смеются, плюют на его труп. Она видела эту картину так ясно и подробно, что сердце её замирало от печали и хотелось ей самой умереть, потому что казалось, что без него не сможет она жить и не зачем ей жить. Она истово хотела умереть, но вдруг тишина снова взрывалась выстрелами и ухканьем гранат. Живой, живой! Она была уверена, что это он, носиться между хатами и убивает врагов, пусть убьет их всех, только бы сам остался жив! И пришёл к ней. И взял бы её. Прямо здесь, за печью, на досках.
Она вдруг поняла, что если не будет с ним, то ей незачем жить. Она хочет быть с ним, таким сильным и отчаянным, вершителем судеб и хозяином жизни. Только с ним! Одной рукой она прижала свои груди, другой провела по животу, закрыла глаза и подумала, что будет помнить о нём всю жизнь. И если не найдёт его, то будет жалеть потом всю жизнь. Должна пойти за ним, хоть на край света. Она засмеялась и представила его рядом с собой. Сокола ясного.
Вдруг загрохотали орудия, затарахтели пулемёты, где-то вдалеке, не в селе. Это пришла подмога, полк кавалерии, которые сшиб и рассеял золотопогонников, рубал их, пока не стемнело. Победа. Он лежал на траве, рядом дотлевала хата и подвывала её хозяйка. Он думал, что выдержал, не отдал село, выполнил приказ и сделал победу Революции хоть чуть ближе. А ещё он жив, хоть весь изранен, но жив.
- Товарищ Вольвач, товарищ Вольвач.
- Что?
- Может вам врача привести? Мы врача у золотопогонников взяли.
- К стенке его.
- Обязательно к стенке, но может он сперва вас посмотрит, хоть раны обработает?
- Нет.
- Товарищ Вольвач, вы же сами говорили, что надо быть постоянно в строю. Чем быстрее раны живут, тем лучше для Революции.
- Чёрт с тобой, Петухов, веди врача.
Едва смог дойти до ближайшей хаты, там лёг на лавку и почувствовал страшную, тошнотворную слабость. Нет, он не умрёт. От чего тут умирать, одни царапины! Просто усталость. Обычная усталость. Последнюю неделю толком не спал, бои да бои. Надо отдохнуть и с новыми силами в новый бой. Закрыл глаза и мигом заснул. Потом его трясли за плечо.
- Товарищ Вольвач, товарищ Вольвач, привёл я доктора.
Он едва заставил себя открыть глаза. Увидел перепуганное и окровавленное лицо с разбитым пенсне. Усмехнулся. Презирал трусливых людей. Знал, что на войне трусость не спасает, скорее наоборот. Что ты дрожишь, докторишка? Всё равно тебя ожидает пуля в лоб и ничем ты судьбу свою не изменишь. Дурак. Он даже улыбнулся.
- Что, барин, страшно?
- Я, я из разночинцев.
Говорил дрожащим голосом, подёргивая нижней челюстью.
- Один хрен, обработай мне раны.
- Вы меня расстреляете?
- Да.
- А как же конвенция об обращении с военнопленными?
- Буржуазные выдумки.
- У меня двое детей! Один астматик!
- А у меня ни одного. И что, если бы я попал в плен, меня бы не расстреляли?
- Но я не убивал, я врач!
- Если врач, так лечи. Обработай мне раны.
- Вы же можете приказать оставить меня! Вам же тоже нужен врач!
- Нам нужен пролетарский врач.
- Но таких нет!
- Будут, а пока обойдёмся без вас. Петухов, веди его к стенке, всё равно ни хрена не делает!
Эх, как он затрясся, как заговорил, что не надо к стенке, что сейчас всё сделает, обработает раны. Открыл свой саквояжик, стал доставать бинты, бутылки. Небось, там и скальпель есть. Схвати его и рубани по горлу! Тебе же всё равно помирать, так хоть забери с собой врага! Но он дрожит, он думает, только о том, как спасти свою похабную жизнь. А что думать, тут надо действовать! Его однажды вели на расстрел. Белофинны, мордастые, белесые парни, разговаривающие на странном языке. Трое с винтовками и он один со связанными руками. Что тут было делать? Другой бы стал плакать от страха или, что уж совсем смешно, молиться. А он только и думал, как про то, чтобы хоть одного врага с собой забрать. Хоть что-то сделать для Революции. Уж самому не спастись, так хоть не самому умереть. И когда привели его к оврагу, то стал просить развязать руки, чтоб хоть перекреститься перед смертью. Один из финнов понимал по-русски, погуторил со своими товарищами и решили развязать. Штыком перепилили верёвку, он чуть размял руки, стал на колени и зашептал "Отче наш". Финны отвернулись, деликатные нашлись. Он бросился на ближайшего, сбил с ног, выхватил ружьё, получил в бок штыком, выстрелил, ударил сам и ещё раз. Все трое легли. А он побежал в овраг. Сколько ты пробежишь с пробитым боком, но бежал сколько мог, потом упал в кустах, прижал к себе винтовку и приказал себе убить ещё троих, а тогда уж умирать. Но вечерело, финны побоялись искать, а утром наши начали наступать. Услышал родное "Ура!", едва выполз к дороге, его подобрали и выжил. А это докторишка только дрожит.
- Ты чего делаешь!
Он закричал, а докторишка вздрогнул как будто пистолет ему к затылку приставили. Заикаться даже стал.
- М-м-м-не н-н-н-нужно раз-з-з-з-резать рубашку, чтобы до раны добраться.
- Это рубашка, мне Красной армией дана, а ты, сволочь белогвардейская резать её будешь!
- Товарищ Вольвач, так по-другому не добраться!
- Молчать Петухов! Помоги лучше рубашку снять.
Рубашку сняли, доктор стал возиться над ранами.
- У вас шесть ранений, все не тяжёлые, но вам нужна хотя бы неделя отдыха.
- Завтра в бой!
- Что вы! У вас серьёзная потеря крови! Вы в любой момент можете сознание потерять.
- Не твоего ума дело! Ранами занимайся!
Неделю отдыха. Какую неделю! Сейчас, когда каждый штык на счету, когда бой за боем и каждый решающий! Ночь поспит и хватит. Сцепил зубы, чтобы не застонать. Коммунисты не стонут. Скрипел зубами, немногими оставшимися. Передние потерял ещё на империалистической войне, когда сошлись в рукопашной с австрияками. Какой-то верзила заехал прикладом в рот. Так и вывалил чуть ли не половину зубов. Потом были пуля в щёку под Воронежом, где воевал с белоказаками. Тоже несколько зубов долой. До того дошло дело, что уже и мясо есть не мог нормально – крошить приходилось. Потом Петухов принёс несколько зубных протезов. В каком-то городке расстреляли пол-сотни заложников, местных богачей. У многих протезы были. Он перемерял все и выбрал наиболее подходящий. Долго с ним был, а потом в одной из атак навернулся с коня, убитого пулемётной очередью. От удара протез вылетел, подбирать времени не было, а потом сколько искал, но найти не мог. Так и ходил теперь почти без зубов, так что и поскрипеть нечем, когда злился.
- Ну, что ты там возишься!
- Я чтоб лучше заживало.
- Быстрей давай или думаешь время потянуть, так я тебя сам тут же и порешу!
- Просто ран много, я стараюсь!
- Смотри мне, за нос меня не води!
Послышались голоса, шаги, в хату зашёл Колесников, командир полка и славный командир.
- Лежи, лежи, товарищ Вольвач! Эко тебя покрошило.
- Семь ранений.
- Рот закрыл, докторишко!
- Не нервничай товарищ Вольвач, а готовься получить награду. Я о твоём геройстве руководству сообщил, как ты село удержал. Молодец! Знал я, что на тебя положиться можно. Никто бы не смог, а ты смог.
- Спасибо товарищ Колесников.
- Ему отдых нужен, большая потеря крови и…
- Да заткнись ты, я тебя сейчас уконтропупю!
Он оттолкнул врача, полез за своим наганом.
- Отставить, товарищ Вольвач!
- Все равно его к стенке!
- Не к стенке. Приказ по армии, специалистов направлять в штаб.
- Зачем?
- Затем, что своих специалистов у нас мало, поэтому будем использовать классово чуждых, но перековавшихся.
- Ничего они не перековываются, только в расход их надо!
- Приказы не обсуждаются, сам знаешь. Теперь вот что, мы сейчас выступаем, а ты оставайся.
- Как оставаться!
- А так. Посмотри на себя, еле живой ведь. Поэтому, три дня на отдых и поправление сил.
- Ему неделю минимум нужно.
- Неделю дать не могу, а три дня, чтоб вылежал! Понял, товарищ Вольвач, это мой наистрожайший приказ. Петухова оставляю с тобой, чтоб не скучно.
- Товарищ Колесников, не могу я тут лежать, когда другие воевать будут.
- А ты через не могу. Приказ есть, вот и исполняй! Увижу в полку раньше срока, под трибунал пойдёшь! Дисциплина прежде всего, сам знаешь.
Колесников вышел, оставив после себя крепкий запах табака. Курил он много и всегда трубку, за что прозывали его Тарас Бульба. Кто такой это Бульба? Но видно человек геройский, раз его именем славного комполка Колесников назвали.
- Всё, закончил я.
- Иди отсюда, морда жидовская, повезло тебе выжить.
- Я не из жидов, я из немцев.
- Из баринов ты и должен был в землю лечь, но живи пока, раз приказ.
Врач ушёл, он медленно закрыл глаза и вмиг накатила усталость. Туманно думал, что охрану бы выставить, вдруг остатки золотопогонников объявятся, потом заснул. И проспал всю ночь и весь день. Не разбудили его ни боевая песня, которую пел в сотни глоток, уходивший на рассвете полк, ни расстрелы пленных и заложников, короткие чекистские команды и крики родственников. Спал он лавке, отсыпаясь за месяцы в походе, за сотни ночей в которые не сомкнул глаз, за битвы и раны. Открыл глаза уж под вечер, когда Петухов занёс в хату чугун с борщом, желто-красным, наваристым борщом из петуха.
- Вот, товарищ командир, провёл реквизицию на нужды армии. А то ведь, мерзавцы, денег потребовали, да не бумажных, а золота. Мы тут им свободу, равенство и братство обеспечиваем, а они с нас деньги брать вздумали!
Петухов поставил чугунок на стол, из-за пазухи достал большую ковригу хлеба, замотанную в кусок полотна, из кармана выудил глиняный ковшик.
- Сметанка, товарищ командир. Без сметанки борщ не тот, без сметанки абыргены его не потребляють.
Абыргенами Петухов называл местных, украинцев, каковых считал людьми отсталыми по причине слабой поддержки Революции и большей подверженности к бандам. Вольвач засмеялся, соображая, что и сам бы Петухов вполне мог оказаться в банде или у золотопогонников, так как был человек абсолютно безыдейный, нуждавшийся лишь в командире, да в том, чтобы подальше от фронта быть. Вот и сейчас, чего он с ним остался, а чтоб прислуживать и угождать, подальше от боёв.
- Петухов, Петухов, сам ты абырген!
Вольвач вскочил с лавки и почувствовал в себе неимоверную силу. Куда там неделю лежать, да сейчас вот поест, сразу в седло и поскачет за полком. Как тут лежать, коли Революция! Присел к столу, ломанул пополам коровай, вгрызся в мякиш, а скорынку покрошил в миску, куда Петухов уже насыпал изрядно борща, не забыв про мясо, которое уже успел ножиком измельчить. Ох и денщик!
- И сметанки, сметанки.
Щедро лил из горщика. Вольвач заработал ложкой и аж закряхтел от удовольствия. Борщ был вкусен неимоверно, ел бы и ел. Опорожнил одну миску, потом вторую и только тогда отвалился от стола, весело подумав, что вот картина – Петухов ест петуха. Да как ест! Каждую кость разгрызает, всю мозговину высасывает, ну что медведь! Улыбается Вольвач и нет у него всегдашней злости на Петухова, как существо несознательное и к революционной борьбе неспособное, мещанина. Просто говорит себе Вольвач, что нужно послать его будет в атаку и коли дрогнет, так застрелить. Только хитёр Петухов, десятой дорогой обходит все атаки, подвизаясь по штабам, в услужении. И самое обидное, что боевые революционные командиры, довольны им и легко принимают его старание, как он обед достаёт или сапоги чистит или, стыдно сказать, баб приводит. Ведут себя как офицерьё!
Настроение у Вольвача испортилось, вышел он на двор, где ещё слышались женские подвывания над трупами, закурил папиросу и тут же бросил её. Потому что полный портсигар принёс Петухов, умел он по трупам шарить и необходимое находить. Небось, ещё и его именем прикрывался, что товарищ Вольвач приказал табаком разжиться. Сплюнул Вольвач, сделал шаг к сараю, где конь стоял, а по дороге как навалила усталость. Вроде ж проспал столько, вроде и сила была, как за стол садился, а как встал, то совсем тяжело. Ну может, может он вскочить и скакать за полком, только ведь он уже далеко ушёл и на дорогах опасно. Не то, что боялся Вольвач погибнуть, а глупо боялся погибнуть, когда вылетит из темноты пуля, сшибёт его в придорожную пыль и вся недолга.
Ещё раз смачно сплюнул и решил остаться. До утра, а потом на коня и вперёд, потому что Революция, потому врагов много и каждая сабля на счету. Вольвач не вернулся в хате, а полез на сеновал. Нужен манёвр, в этих сёлах их ненавидят, только и ждут возможности, чтобы ударить в спину. Пусть думают, что он в хате, пусть приходят его убивать, встретит их достойно. Проверил наган в кобуре, лёг на сено и затих, смотря в тёмный потолок. Настроение было плохое, злоба на Петухова не проходила, тем более, что вспомнил о погибших друзьях. Какие люди полягли! Тот же матрос Жныкин или командир эскадрона Сейдулаев, а Воеводин, а Верёвченко, а комиссар Севрюгин! Железо люди! В которых ни грамма сомнения, ни секунды нерешительности, ни капли трусости. Приказ есть приказ, всё для Революции, в бой товарищи! И вот такие люди лежат в земле, а какой-то никчемный Петухов жив и жить будет дальше и детишек наплодит, поскольку блудоват. Несправедливо это, а от всякой несправедливости становилось Вольвачу плохо и тоскливо, даже сердце болеть начинало.
Он то и в революцию пошёл, чтобы всякую несправедливость раз и навсегда искоренить. А тут цветёт она буйным цветом. Вольвач объяснял себе, что это по причине слабой распространённости революционного огня, который несправедливость должен выжигать подчистую. А потому раздувать надо пламя Революции, не жалеть себя в этом огне. Вольвач закрыл глаза и вспомнил, сколько раз за последнее время был на волоске от смерти. Не берёгся, не плутовал, шёл до последнего и выжил, дальше будет торить революционный путь, он Василий Вольвач, красный командир, а раньше сын бедного железнодорожного обходчика, человека хорошего, но забитого и неразвитого до невозможности. Отец его Революции не понял, а испугался, как пугаются обыватели необычного и дерзкого. Однажды заскочил Вольвач домой, когда часть проходила рядом, так отец на колени ставал, прося сына остаться и не идти на войну. Плакал, говорил, что устал от одиночества, от жизни в сторожке на отшибе, опустевшей после смерти матери. Вольвачу отца было жалко, пробовал он ему объяснить про революцию, про великое грядущее, про равенство и братство, про коммунистический рай, он отец его не слышал. Вольвач переступил через него, жалкого и дрожащего да поскакал к боевым товарищам. Потом вроде слышал, что отца расстреляли. Кто и за что неизвестно - война.
Вольвач услышал шорох и замер. Открыл глаза. Неужто, идут мужики? Значит не всех зачинщиков расстреляли, не всё оружие, спрятанное в копнах соломы и погребах, забрали. Идут мужики, крови хотят красной, только подавятся, своей захлебнутся. Вскочил Вольвач, босой, тихий, прокрался к выходу, увидел, как тень метнулась к хате. Одна тень. Странное дело. Неужто выискался смельчак, который один убивать пошёл. По одному эти землеёбы не ходят, предпочитают в банды собираться, пословица у них даже есть, что вместе легче и отца колотить. А тут один.
Вот скрипнула дверка хаты и тень исчезла в ней. Вольвач вслушивался и думал. В хате Петухов, небось наелся уже и лёг прикорнуть, потому что лампу потушил. Убьют Петухова. И чёрт с ним. Коли такой дурак, то пусть убивают, война сейчас нечего спать, как на курорте.
Вышел с сеновала и к двери. Чтобы поймать врага, когда будет он из хаты выходить, поймать и допрос провести, выведать связи. Как говорил комиссар Хржановский, мало вырвать один бурьян, нужно всю корневую его удалить, все боковые побеги, чтоб больше не вырос он. Вольвач услышал какой-то шум, вроде как драки, а потом крик Петухова. Ножом его что ли. Звук торопливых шагов, дверь открылась, выскочила тень и набросился на неё Вольвач, повалил на землю, приставил наган к голове, чтоб не думал враг даже дёрнуться.
Опытен был Вольвач, силён и ловок, как вдруг почувствовал странное. Как тело под ним, только секунду назад такое сильное, вырывающееся, сейчас вдруг обмякло и сделалось таким мягким, вроде перины. Странное тело. Вздохнул Вольвач и почувствовал её запах. Тронул рукой и почувствовал её кожу. Прислушался и услышал сбивчивое её дыхание. Хотел спросить "Ты кто?", а потом ошалело подумал, что вот лежит под ним голая девка. Убрал наган, перевернул её к себе лицом, а она как бросится целовать и потерялся Вольвач, зашёл у него ум за разум, забылось всё, даже осторожность, даже про наган свой, с которым и во сне не расставался, забыл.
Потом уже лежали на траве и смотрели на звездное небо. Она чувствовала себя счастливой, чувствовала, что нашла того, кого искала, а он ошалело думал, что нарушил свой обет. Чтоб до полной победы Революции никаких баб. Дал он его, когда комполка Сизов заболел сифилисом и с позором был отправлен в тыл лечиться. По дороге застрелился, будучи не в состоянии вытерпеть стыд. Вольвач думал, что сразу бы застрелился, когда узнал. Или пошёл бы в последний бой на превосходящие силы, чтоб наверняка самому умереть и хоть кого-то из врагов с собой забрать. А так ведь боевой командир Сизов пустил себе пулю из наградного револьвера и лишилась Революция хорошего бойца. Вольвач решил, что он подобной ошибки не совершит, пообещал, что не будет на баб даже смотреть. Тем более, что комиссар Хржановский, который и в университете учился, объяснял, что на баб человек растрачивает свою энергию, которую можно перевести в другое русло – в творчество например или в служение Революции, что и вовсе хорошо. За последнее Вольвач ухватился и решил, что так надо воевать, так сражаться за революцию, чтоб на блудные мысли ни сил, ни времени не было.
Так он и держался, долго держался, хоть это трудно на войне, где и медсёстры есть и гражданское население и заложники. Трудно от соблазна удержаться, когда в твоих руках человек, когда власть тебя бередит. Комэск Вертухов, также впечатлённый случаем с Сизовым, стал спасаться тем, что спал с девственницами, каковых добывал прямым насилием из богатых, социально чуждых Революции семей. И всё бы ничего, но однажды ночью очередная жертва достала саблю Вертухова и воткнула ему с размаху в живот, после чего сбежала. Вольвач участвовал в погоне, настиг её на узкой лесной тропинке и не смог сразу застрелить. Потому что стояла перед ним дрожащая и плачущая девочка, почти ребёнок. Много народу убил Вольвач, но детей не убивал и смешался, засомневался. Но потом вспомнил, что комэск Вертухов, боец Революции, трижды раненый, награждённый командованием, настоящий коммунист, лежит сейчас в луже собственной крови, нахромленный на свою боевую саблю. А эта мерзавка, дочь городского провизора, с белыми руками лентяя, убила его. Снёс ей голову Вольвач и оставил в лесу, чтобы звери позаботились о её похоронах, но не люди.
Знал Вольвач, что пока не закончена Революция нельзя человеку семьёй обзаводиться, потому что обрастёт будто камень мохом и уж постелька тёплая будет тянуть, а Революция станет в самую что ни на есть тяжесть. Недаром вот монахи подальше от семьи держались, так они фальшивому боженьке служили, а не Революции великой. Или вот запорожцы, про которых много Вольвачу рассказывал товарищ Небаба, боевой командир из-под Екатеринославля. Те вот тоже считали, что с женой боец уже не боец, даже слово под это дело придумали – обабиться. Козак с бабой не козак, так говорил товарищ Небаба, который говорил, что у него предки с Запорожской Сечи, разрушенной по злобной воле царицы Екатерины, чтоб ей пусто было.
Всё знал Вольвач, а вот поди ж ты, лежал с голой девкой среди двора и смотрел на небо, а также к ней прислушивался, может что скажет. Товарищ Вольвач женский пол знал плохо и чего дальше ждать не представлял. Перед тем, как забрали его на империалистическую войну, так только и того, что сходил пару раз на танцы в парк, где играл духовой оркестр. Ну походил немного с Марусей-швачкой, даже поцеловались разок, а потом уж фронт приключился. Там не до девок. Только когда после ранения отлеживался в госпитале, то сошёлся с одной дамочкой из комитета помощи. Не то чтобы даже сам сошёлся, как она с ним сошлась. Помимо того, что спали вместе, так ещё просвещала его, книжки давала читать разные интересные. Потом приехал её муж, инженер-путеец, чуть скандала не вышло и Вольвача отправили от греха подальше опять на передовую. Потом товарищи из роты предлагали сходить полячек пощупать, но у Вольвача не ко времени желудок расстроился, так и просидел целый день по кустам, а ребята пришли довольные, потом долго ещё рассказывали, что оно да как. Потом в их землянку снаряд попал, с огроменной немецкой пушки, так что была землянка, а потом только яма и никого. Вольвачу повезло тогда, что он на страже стоял.
Вспоминал он свои военные похождения и вроде даже немного успокоился, ругать себя перестал за неосторожность, когда она к нему и шепчет что-то на ухо, потом целовать начала. Товарищ Волвач подумал, что вот бы взять её, отшвырнуть, как помеху Революции, самому на коня и скакать до самого рассвета, полк догонять. Взять её взял, но такая она оказалась мягкая, такая податливая, такая родная, что прижал к себе и уж до утра не отпускал. А как светать начало, то укрыл её кожухом (Петухов вынес, ох и Петухов!), на коня вскочил и уехал не прощаясь. А то ведь коли раз с дороги верной сбила, то и ещё сможет. Окрутит его по рукам и ногам, останется он в этом сельце, забудет революцию и предаст товарищей, живых и погибших. Разве ж так можно! Нельзя. А убегать можно, если с умом убегать, если убегать, чтоб потом наступать. Всякое дело нужно делать с умом, а отступать особенно, так говорил комполка Сизов, угробленный женским полом. Толковый был командир, умел врага измотать, заманить, а потом ударить насмерть.
Товарищ Вольвач скакал среди полей и думал, что правильно всё сделал, не предал Революцию. Будет сражаться, кровь проливать за всемирную справедливость, плечо к плечу с другими товарищами. От этой мысли хотелось шашку достать и нестись в атаку на врага, да рубать его как капусту. Но врага и в помине не было, только птички пели. У товарища Вольвача душа пела, но по причине суровости своей натуры, он так выразиться не мог, а только чувствовал себя необычайно хорошо и даже сам затянул песню, но ту же замолк, потому что привык за неспокойные военные годы к маскировке. Просто скакал и улыбался.
Она проснулась от стука копыт его коня. Вскочила и выбежала из двора. Она не надеялась его догнать, знала, что не удержать сокола ясного. Просто помахала ему вслед рукой и смахнула слезу. Потом пошла домой, хотя какой там дом – темница. Слух, о том, что бегала она к красному сразу разнёсся по селу и кто мог её дошкулял, все косточки перемыли. Что мол, этот гад её тестя убил, а она ноги раздвинула. Тут одни похороны в селе, а она в блуд пошла. ****ина такая. И ведь из честной семьи, папаша её при сахарном заводе возчиком состоял, мамаша и вовсе из духовного звания. А вот дочь то какая непутевая. Небось, думала, что заберёт её командир с собой. Только нужна она ему сильно. У этого командира баб полно, время то военное, что хочешь, то и делай. Её попользовал и забыл сразу же. Ещё хорошо если, какой гадостью не наградил, они в Красной армии все там сифилитики.
Она на злые слова не отзывалась. Чего ей объяснять и кому. И не надеялась она, что он заберёт её с собой. Баба на войне дело лишнее. Но знала, что вернётся он к ней. Не забудет её поцелуев и объятий. Это она точно знала. По тому, как любил её, как обнимал, уверена была, что приедет. На чёрном взмыленном коне влетит в опостылевший двор, подхватит ее, усадит вперёд себя и помчит в светлые дали. Эту мысль она думала, обычно спрятавшись в каком-то укромном закутку, чтоб никто не видел её просветлевшего лица и выступающих слез.
Потом в мечту пришлось вводить изменения, потому что забеременела она. Ни от Алёши, ни от свёкра не беременела, а от него, от ясного сокола, славного козака, понесла. Сперва, прятала живот, а потом уж как спрячешь. Опять стали про неё говорить и пальцами показывать. Свекруха за волосы потрепала и выставила вон, потому что не желала коммунистического байстрюка кормить. Вон! Она собрала свой нехитрый скарб и ушла. Надо было бы в город идти, там легче выжить, но боялась, что тогда не найдёт её товарищ Вольвач. Он ведь боец Революции, человек занятой, приедет за ней, а ему ведь правды не скажут, наврут с три короба и не найдёт он её. От такой мысли сжималось её сердце и так тошно становилось, что хоть вой.
Не ушла она из села. Выбрала пустую хату, каких много стало на селе после расстрелов да обстрелов. Глинкой, где доставала, стены поправила, даже побелила, дров к зиме натаскала, чувствуя, что трудной, ой трудной будет эта зима. Ладно бы сама, уж как-нибудь управилась бы, а вот не сама. С ребёнком под сердцем. Сидела возле окошка да шила, что люди приносили. Денег тогда не платили, кто хлеба кусок, кто молока крынку, а кто и так просил, потому что времена настали голодные и тревожные. Банда придёт – грабят, красные придут – экспроприируют, прочие тоже не отставали. Селяне устали скотину по лесам прятать, порезали её, чтоб хоть самим съесть, чем грабителям отдавать. А без скотины какая жизнь – голодная. Ладно, у кого ещё погребок был с картошкой да зерно в коморе, а у неё ничего не было. Посидит два дня голодная и идёт по людям. Где воды принесёт, где полы моет, чтоб хоть миску варева горячего заработать и подпитать. Не себя, а ребёнка. Миску то ей давали, но напомнить не забывали, что носит она в себе вражеское семя красножопого, который сколько мужиков положил. Будь мужики живы, они бы ей не спустили, но остались в селе одни бабы да дети, а мужики, кто уже в земле, а кто ещё на войне.
К весне родила она. Сама, в нетопленой хате, в последние дни подняться не могла, так заслабла. Освободилась от него, пуповину перегрызла, завязала узел, малыша к себе под кожух и замерла от того, что закружилось в голове и сделалось вдруг страшно зябко. Малой сперва лежал, а потом вроде кричать стал. Только так тихо и слабосильно, что мать даже заплакала. Слышала она, как младенцы кричат, румяные да ротатые, а эта немощь будто комарик пищала. Обняла она малыша, прижала к себе и стала плакать, что видать погибать им. Сил в ней больше не осталось, весна по всему селу голодная и хорошо если хоть похоронят, а не бросят в пустой хате крысам на съедение. Злобным и наглым крысам, которые всякую совесть потеряли и шастали по хате, будто терпение теряли, когда же она уже помрёт.
Малыш стал руками теребить, сисю искать, она то ему дала, только без толку. Какое в ней молоко, если последний месяц впроголодь? Схватил он увядший сосок, давил губами да всё без толку. Снова запищал. Слабый, слабый. А она давай ещё пуще плакать. Только в ней и осталось, что слёзы. Ни молока, ни тепла, ни сил – слёзы. Она плачет, он пищит, будто птенчик, а вокруг холод, крысы вокруг и круги перед глазами. Вдруг круги в темноту перешли и сделалось в глазах черным-черно, страшно испугалась она, что вот сейчас и помрёт. Уж сама то пусть помрёт, не дождётся сокола своего ясного, товарища Вольвача с черным наганом да на вороном коне, но ребёночка то спасти должна. Сцепила она зубы и поднялась, прижала малыша к себе и пошла вдоль стеночки, чтоб если падать, то не грохнуться с размаху, а тихонько осесть на пол. Тяжелые шаги, будто с веригами пудовыми на ногах, земля дрожала и уходила, будто у новорожденного телёнка. Вышла из хаты, а на дворе весна начинается. Солнышко засветило, снежок уже почти сошёл, кое-где и травка зеленеть начала. Жизнь начинается и так ей стало обидно умирать, что сказала она себе любым способом спасаться и выживать, чтобы дождаться товарища Вольвача и не самой, а с ребёнком.
Вдоль хаты, потом вдоль забора, потом отдохнула на срезанном снарядом дереве, снова шла, увязая в весенней грязи. Дошла до ближайшей хаты и попросила есть. Не дали. Она шла дальше и просила. Ничего не могла предложить взамен – работать сил уже не было. Обошла один конец села, присела на солнышке, чтобы сжевать краху зачерствевшего хлеба. Потом ей дали ещё похлебать постного борща. Добрая женщина, оба сына которой были где-то на фронте, а невестки ушли в город спасаться, приютила её. Авось вдвоём легче выживать. У женщины была картошка, они пекли её и ели. У неё появилось молоко, совсем немножко молока. Малыш жадно припадал к груди, выпивал всё молоко и долго жевал сосок, словно надеясь, выжать что-то ещё. Постепенно в нём прорезался голосок, а физиономия заимела серьёзный вид. Как у батьки, думала она, глядя на малыша и вспоминая товарища Вольвача, его яростные глаза и сильные руки и тот выстрел в свёкра и ночь под звёздным небом. Где ты, товарищ Вольвач? Скоро ли вернёшься за мной? Не погибнешь ли за Революцию в неизвестном краю?
Несколько раз бывало такое, что она чувствовала его гибель. Ей становилось страшно и плохо, она пряталась и начинала плакать, даже думала наложить на себя руки, потому что не знала, как ей жить без товарища Вольвача. Но ведь малыш, его нельзя было бросать, тем более, что он так и не имел имени. Она решила не называть ребёнка, пока не приедет товарищ Вольвач. Отец должен называть сына, это обязательно. Она сидела и плакала, видела товарища Вольвача мёртвым, истерзанным ли осколками, сбитым пулемётной очередью или исполосованным вражескими саблями. Закрывала себе рот руками и рыдала, чувствуя себя самой несчастной в мире. Но проходил день или два, она вдруг начинала улыбаться – чувствовала, что ошиблась, что жив товарищ Вольвач, потому что по-другому разве могло ей быть так светло и весело. В такие дни она особенно ждала его и выбегала из двора, чуть только слышала лошадиный топот. Но всякий раз это был или посыльный из уезда или милиционер или просто кто-то из подростков, рано возмужавших без отцов и теперь носившихся по селу на краденных конях. Она смотрел вслед всаднику и улыбалась, думая, что в следующий раз радость её будет не пустая и он таки приедет за ней на вороном коне, с наганом в кобуре.
Прошла весна, пробежало лето, к женщине вернулись сыны и невестки, ей пришлось уйти из хаты и снова жить самой. Война вроде бы закончилась, а товарища Вольвача не было слышно. Ею всё чаще овладевали печальные мысли, что вдруг он погиб или в плену или страшно ранен, так ранен, что ему отшибло память. Про такие случаи люди рассказывали. Она думала только про это, поверить, что он мог забыть её, не могла. Готовилась к очередной зиме, помогала копать картошку, получала ведро-другое, сама собирала сухие ветки, чтоб было чем топить, малыша оставляла в люльке, чтоб не обидели его крысы, которых она так и не могла вывести. Завела, было кота, но крысы его едва не съели и он убежал.
Однажды утром она собралась сходить в город на базар и купить яду, только вышла из хаты, как услышала ржание коня и скрип телеги. Не обратила даже внимания, ведь товарищ Вольвач должен был прискочить на боевом коне и с шашкой наголо. Тут же какая-то телега. Вдруг в ворота постучали. Она выглянула и увидела его. Товарища Вольвача, бледного и слабого, лежащего в ворохе кожухов. Кинулась к нему и стала целовать. Сидевший возницей Петухов заботливо отвернулся, а сам Вольвач блаженно закрыл глаза. Вскоре они уже ехали по зябкой осенней дороге к станции. Сидели обнявшись, товарищ Вольвач опасливо держал в руках малыша. Привык держать саблю или пистолет или поводья, но это существо, кусочек жизни с серьёзным лицом, было для него таким необычным, что он даже вспотел от волнения. Сельские бабы смотрели телеге вслед и удивлялись, чем же они привязала к себе мужика? Не иначе как маком обсеяла, ведьма. Или умеет чего, ****ь такая. Теперь поедет в город жить, муженёк её в большое начальство выбился.
Товарищ Вольвач теперь действительно стал комполка, воевал в Туркестане, громя местные банды. Но однажды попал в засаду, был тяжело ранен и отправлен командованием на излечение. По дороге вот заехал за ней, о которой вспоминал непозволительно, для революционного бойца, часто. А она оказалась не сама, но с довеском. Про детей товарищ Вольвач совсем не думал, в его представлении с полной победой Революции надобность в детях отпадала, потому как потом скоро коммунизм, там смерти нет, а коли так, то и рождение ни к чему. Даже сперва немного расстроился наличием сына, но потом посмотрел, как бережна и ласкова с этим живым свёртком она и успокоился. У многих его боевых товарищей были дети и ничего. Коммунизма же ещё нет, так что можно. Товарищ Вольвач прижал её к себе и блаженно задумался, что вот теперь есть у него месяц отдыха в санатории под Киевом, а что там делать неведомо. Отвык он напрочь от безделья, всё в походах да в походах. Может она поможет?
Через день прибыли в санаторий, организованный в бывшей помещичьей усадьбе. В округе было неспокойно, заскакивали сюда банды, так что товарищ Вольвач сразу записался в добровольный отряд охраны из отдыхающих, по пол-суток стоял на посту, потом приходил в комнату, роскошный кабинет барина, выделенный ему, как комполка. Она к это времени навела там порядок и чистоту, одомашнила что ли кабинет, так что товарищу Вольвачу стало даже нравиться. Вот только не мог он привыкнуть спать в кровати, да ещё раздеваться на ночь. Куда удобнее ему казалось спать на полу, подоткнув под голову шинель и гимнастёрку со штанами не скидать, потому как вдруг враг наскочет, что ж тогда, без портков воевать. Это для бойца Революции было стыдно. Поэтому так и спал товарищ Вольвач одетым и на полу, на кровать залезая лишь для общения с милой. Под конец отпуска расписались они и стали мужем да женой, после чего поехали в Москву, где должны были по товарищу Вольвачу решение принять.
По причине многочисленных ранений, здоровье его ослабло и для строевой службы подходило не вполне. Потому хотели его направить руководить уездом куда-то в Тамбовскую губернию, где бушевали банды и шли восстание за восстанием.
- Это почти война, да настоящая война! – убеждал товарища Вольвача комиссар Хржановский.
- Не хочу на гражданку, в армию хочу. – упорствовал товарищ Вольвач, гражданской жизни боявшийся.
- Ты что забыл, что Революция ещё не победила, что сейчас не "хочу или не хочу", сейчас надо! – гремел комиссар Хржановский и махал своей усыхающей от ранения правой рукой. – Надо!
Это товарищ Вольвач понял и отправился в Тамбов, два года боролся там с бандами, пока не выжег эту заразу под корень, расстрелами да выселениями. Злился товарищ Вольвач на местных мужиков, волком смотрящих на советскую власть. Она ж для них, а они комсомольцам глотки режут, коммунистов в огонь бросают, активистов стреляют. Носился товарищ Вольвач на своём вороном коне во главе эскадрона конной милиции, терзал банды, пытал пленных, вызнавал схроны и планы. Награждён был не единожды и трижды ранен. И семью его хотели угораздить, один раз хату подожгли, закрыв дверь снаружи, другой раз бомбу в окно бросили. Но первый раз жена догадалась через чердак вылезть, а в другой упала с ребёнком за деревянный ларь, каковой в себя осколки и принял. От греха подальше, товарищ Вольвач перевёз семью в Тамбов под надёжную охрану, сам теперь наезжал иногда. А однажды вернулся, слез с коня еле живой и сказал, чтоб баньку затопила милая жена.
- Всё мать, словил я братьев Лютовых, до единого человека их банду прижучил и теперь мне тут делать нечего.
В баньку сходил, чаю выпил и спал потом два дня беспробудно. А потом попросил перевода в какие-то тревожные места, чтобы дальше борьбу продолжать. Но ему сказали, что сейчас самое тревожное место, это хозяйство восстанавливать и коммунизм строить, а война уж позади. Поэтому повесил товарищ Вольвач саблю на стену, сдал коня и стал в учреждение ходить, учиться бумажки писать и по-прочему начальствовать. Было это занятие для него тошное, хоть в петлю лезь, только и убеждал себя, что ведь на благо Революции горбатится. Съездил на курсы в Москву, поднабрался там знаний, тут жена второго родила, опять мальчика. Потекла жизнь мирная, хотя товарищу Вольвачу она казалось в разы посложнее войны. Там и враг ясен и сабля в руке, рубанул и вперёд. Тут же ничего простого не было, одни вопросы. Товарищ Вольвач сжимал свои тонкие губы с сабельным шрамом, скрипел вставными зубами и работал. Воображал, что шёл в атаку за революцию. Домой возвращался поздно и всегда жена ждала его, спать не ложилась. Смотрела, как товарищ Вольвач ужинает, слушала, если что расскажет, потом ждала на кровати. Лет через пять гражданской службы товарищ Вольвач раздеваться стал на ночь, потом и в кровати спать, так что сделалось у них всё как у людей.
Даже лучше, потому что завзятость товарища Вольвача вывела его на руководящие должности, стал за ним приезжать служебный автомобиль, появилась в доме прислуга, а на лето ездили они всей семьёй в Крым, где отдыхали в хорошем санатории с семьями других важных товарищей. Сперва товарищу Вольвачу было как-то не по себе и на машине ездить и в Крым, но потом привык, тем более, что товарищ Хржановский учил не воспринимать коммунистическое равенство буквально, а пропорционально революционным заслугам.
- У тебя, товарищ Вольвач, заслуг перед Революцией столько, что и на пяти автомобилях можно тебя возить, ты на это счет не переживай и про Крым тоже. Ты верный боец Революции, а потому здоровье поправляй и о глупостях не думай.
Товарищ Вольвач так и делал. Даже когда пришли к жене двое девочек из её родного села и стали рассказывать, что село всё вымерло от голода, только и уцелели те, кто сбежал через военные кордоны, то накричал на дур, приказал чепухи не говорить, потому как быть такого в советском государстве не могло. А коли так, то нечего напраслину возводить. Девочки притихли, скоро товарищ Вольвач пристроил их в приют и забыл. Жена его тоже не вспоминала, потому как жила только им. Могла вот дома сидеть, но это ей казалось мещанством, которое товарищ Вольвач не любил. Поэтому пошла по общественной работе, кружки возглавляла и прочее. Так что была себе примерная советская семья с родителями коммунистами и детьми пионерами. И жили себе хорошо, как в сказке.
Но однажды товарищ Вольвач приехал с работы раньше обычного. Попросил ребят сходить погулять, заперся с женой в своём кабинете и молчал. Долго молчал, минуту за минутой молчал. И она молчала. Догадывалась она, к чему это молчание. Потому что давно уже товарищ Вольвач стал о чём-то переживать, кряхтеть по ночам и лечить водочкой тоску-печаль. Когда спрашивала его, так только отмахивался. Но она и сама знала, от чего тосклив муж. Потому что стал пустеть их дом, где жили его товарищи. Ночью забирали их и исчезали люди. Совсем вот недавно, комиссар Хржановский исчез. А потом газеты написали, что он польский шпион. Все шпионами оказывались. Товарищ Вольвач сперва бил себя в груди и хватался за пистолет, досадуя, что не раскусил гадов. Но последнее время только за голову брался, когда читал в газете очередное дело. А после комиссара Хржановского и вовсе загрустил. Потому что тот был его лучший друг и сам он видел, как тот под пули шёл и жизнью рисковал во имя Революции. Такие предателями не становятся.
Об этом товарищ Вольвач думал, запираясь в туалете, большом роскошном туалете бывшего купеческого дома, отданного сейчас под жильё советскому руководству. Кроме как в туалете, думать такое боялся, а уж говорить так и вовсе. Даже жене. Незадолго перед арестом комиссар Хржановский мрачно шутил, что язык сейчас самый короткий путь на тот свет. Товарищ Вольвач нервничал и убеждал друга, что это ошибка, что разберутся.
Сейчас сидел за своим столом и думал. Потом достал наган, то самый наградной наган и лист бумаги. Выдохнул.
- Значит так мать, стреляться мне надо.
- Что?
Она оторопело уставилась на мужа, сжав пальцы до побеления. Он криво усмехнулся и посмотрел на наган. Мог ли подумать когда, что придёт время и направит он его на себя. Даже в страшном сне такое присниться не могло.
- Надо мать, надо. Не сегодня завтра, придут за мной. Это я точно знаю. Всех вокруг меня взяли, а значит и меня возьмут. Сделаюсь я шпионом, уж не знаю каким. А вы семьёй врага народа сделаетесь. Мальчиков из училища выгонят, всю жизнь испортят. Поэтому я придумал застрелиться. Напишу записку, что ты вроде мне изменяла…
- Что?
Она посмотрела на него и заплакала.
- Так надо, мать. Напишу, что ты мне изменяла и я вот от позора застрелился. Если просто так, то подумают, что следствия испугался. А я вроде как по другому делу и никто не подумает, что придумано всё. Кто ж так позориться будет. Поняла? Ну не плачь, мать, не плачь. Сейчас я записку напишу, потом мы с тобой поругаемся, громко-громко, что соседи слышали. Потом ты уходи, иди к Котовым, скажи, что я на тебя напал, чуть не побил, что ты сбежала. А я тем временем пулю себе в лоб пущу и шито-крыто. Лучше самоубийца в семье, чем враг народа.
- Нет.
Она еле выдавила из себя это слово, потому что в горле будто ком стоял.
- Да мать, да. Так надо сделать, потому что иначе нельзя. Меня уже не сберечь, мне уже всё равно крышка, а вам хоть легче будет. Понимаешь?
Он макнул перо в чернильницу и написал "Узнал об измене жены, не могу жить от стыда. Прошу прощения у"
- И меня.
- Что?
- И меня застрели. Сперва меня, а потом уже сам. Вроде меня сгоряча, а себя уже, чтоб под суд не идти за убийство.
- Ты чего мать, ты живи!
- Зачем? Мальчики взрослые, сами справятся. А без тебя не хочу.
- Нет, мать, что ты!
Он смотрел на неё какой-то оробевший и отрицательно кивал головой.
- Да. Только так. Ты сам подумай, как мне потом жить, если мальчики будут думать, что я в твоей смерти виновата? Они же меня возненавидят, зачем им такая мать? А так и тебя будут жалеть и меня.
- Нет, мать, не могу.
- Можешь. Только сначала поругаемся, чтоб так вышло, будто в разгар скандала сорвался ты и выстрелил.
Товарищ Вольвач задумался, потом посмотрел на жену. Она кивнула. Дописал записку, встал, подошёл к ней, обнял.
- Мать, я всё обдумал. Нет другого выхода, совсем нет. Или пулю в лоб или враг народа. Не сегодня-завтра придут. Не хочу ждать, не хочу надеяться, всё равно без толку.
- Я знаю, знаю.
Они стояли обнявшись. Он словно окаменевший, она плакала. Потом отошла.
- Поспеши, а то мальчики скоро вернутся.
Он растеряно улыбнулся.
- А что кричать, я даже и не знаю.
- Кричи, что всё узнал, что я мерзавка. А я буду говорить, что это неправда, что ты свихнулся.
Они снова стояли молча.
- Кричи, начинай.
- Не могу.
- Это как атака. На коня и в бой, надо.
Он кивнул, вдохнул, потом ещё раз, потом закричала она. Что он с ума сошёл, что это за глупости, ни с кем она ему не изменяла. Спешила, чтоб всё закончить до возвращения мальчиков. Взяла его за руку. И он закричал. Стояли возле окна обнявшись и кричали, чтобы побольше народу слышали. Потом она посмотрела ему в глаза.
- Давай.
- Не могу.
Он заплакал, может быть первый раз в жизни товарищ Вольвач заплакал.
- Давай.
Она сжала его руку, сильную и уверенную руку, которая сейчас дрожала, как тростник на ветру. Помогла поднять эту руку, едва державшую большой чёрный наган. Она поцеловала товарища Вольвача на прощанье и закрыла глаза, чтобы ему было легче нажать на курок.
- Давай, ради мальчиков.
Прозвучал второй выстрел. Товарищ Вольвач закричал, подхватил её, опустился с ней на ковёр и кричал, пока в дверь не стали звонить. Тогда он засунул дуло наган себе в рот и нажал на курок. Прозвучал третий выстрел. Товарищ Вольвач медленно упал на пол рядом с мёртвой женой. Соседи тем временем вызвали милицию. Та приехала быстро, взломала дверь, обнаружили трупы, на всякий случай послали за врачом. Им оказался тот самый доктор, которого едва не расстрелял когда-то товарищ Вольвач. Узнал его и порадовался, что вот сам до сих пор жив, а этот грозный вояка пустил себе пулю. Врача расстреляли через год, как участника террористической организации, а оба сына товарища Вольвача погибли в первый дни войны где-то в Беларуси.