Мацi, родная Мацi-Краiна,
Не ўсцiшыцца гэтакi боль…
Ты прабач, ты прымi свайго сына,
За Цябе яму ўмерцi дазволь!..
Максiм Багдановiч. Пагоня
***
…Тёплый летний вечер. Он дома, в деревне. Никого нет: ни матери, ни бати, ни сестры. Он сидит за столом, покрытым клеёнкой с пятнами от горячих кружек, и словно чего-то ждёт. Потом встаёт и идёт к выходу. Проходя возле печки, нагибается, чтобы поправить угли, и вдруг видит дверь. Прямо за печкой.
Удивлённый, Павлик открывает дверь, заходит в незнакомую комнату без окон и видит кровать посередине комнаты. На кровати лежит накрытый одеялом труп человека (он почему-то сразу понял, что это труп), только голова сереет на подушке.
Он подходит к кровати, размышляя, чьё бы это могло быть тело, как вдруг труп встает и загораживает выход. Каким-то шестым чувством Павлик понимает, что пришло время смерти, и теперь труп будет судить его поступки. Обречённо, с каким-то унынием он примиряется с происходящим, но тут труп поднимает глаза и Павлик видит, что это его собственный труп.
«Стойте, - испуганно кричит он, - дайте мне другого судью!»
Он не знает, Кому он кричит и достигает ли Кого-то его крик, но рядом с трупом появляется нечто кошмарное – некое существо тёмно-синего, почти чёрного, цвета с носорожьим лицом. Вид этого существа настолько непереносим, что Павлик отводит глаза и пятится к выходу.
«Нет, - снова кричит он, - пусть меня судит Бог».
Рядом с тёмно-синим демоном появляется нестерпимо яркое сияние, вызвавшее в душе ещё больший ужас.
Подавленный, испуганный Павлик просит в судьи дьявола, Анубиса, неведомо кого… И вот уже все новые и новые существа окружают испуганного парня, пока он не оказывается в кольце.
- Определился? – звучит леденящий душу голос из ослепительного сияния Бога.
- Подождите, - умоляет он, - можно, чтобы меня судил Иисус?
- Хорошо, - гремит невыносимое сияние.
Существа, окружавшие его, гаснут и пропадают. Вместо них рядом с Павликом появляется мужчина в ниспадающей одежде с бородкой и волосами до плеч. Лицом Иисус одновременно напоминает и контуженного старика-соседа, которого он однажды в шутку дернул за бороду, вырвав несколько седых волос, и парня, которому он проломил дубинкой голову во время разгона митинга, и удивительным образом походит на лицо его (Павлика) матери.
Взгляд Иисуса кроток и мягок. Казалось, Он хочет напомнить о совершенных Павликом грехах и несправедливостях, и одновременно готов все простить за несколько покаянных слов. Сначала Павлика наполняет радость от возможности так легко получить прощение, но вдруг становится настолько невыносима сама идея прощения, что он…
Проснувшись, Павлик испуганно огляделся по сторонам и, убедившись, что он все ещё в казарме на своей кровати, пришёл в себя. Посапывали соседи, пахло кремом для обуви и несвежими носками. Отвернувшись от спящих соседей, Павлик долго лежал, глядя в потолок, и тщетно старался не думать о приснившемся. Плавая, словно в тумане, мысли его вновь и вновь возвращались к тем самым событиям, к парню с разбитой головой...
К бойне стали готовиться заранее. День начинался с политинформации и просмотра идеологических видео. Без конца повторялись одни и те же установки: «Кто не с нами, тот против нас», «Враг будет разбит, и победа будет за нами». О том, почему люди выходят на антивоенные митинги, не говорилось, всё и так было ясно: потому что они враги…
После завтрака все отправлялись на тактическую подготовку. Ходили цепью, снова и снова ходили цепью, строили «черепаху», отрабатывали броски шумовых и газовых гранат, стрельбу резиновыми пулями и удары дубинкой. Причем бить учились по голове и шее. «Если враг не сдается, - учил прапорщик с жестким, словно вырезанным из дерева лицом, - его уничтожают. Бить нужно так, чтобы если не навсегда, то надолго вывести из строя»…
После обеда снова проходили занятия по идеологии. Идеолог долго и нудно рассказывал о замыслах врагов по дискредитации и дестабилизации. И снова видео, и снова тренировки… Иногда приезжали провластные певцы и актеры, но и их выступления не оживляли апатии, уныния, что всё больше и больше охватывало солдат…
Когда настал тот самый день и поступил приказ строиться на плацу в полном снаряжении, в общем-то, ничего не изменилось. Все с тем же отупением солдаты стояли на покрытом трещинами асфальте и слушали речи о врагах, что дискредитируют армию, об американских агентах, которые хотят дестабилизировать общество, об отморозках с ножами и заточками…
Раздали таблетки и бутылочки с водой. Таблетки надо было выпить, сказали, что против усталости. После этого сели в автобусы с вылинявшими занавесками на окнах и поехали. Куда их везли и зачем, никто не спрашивал. И без того было ясно, что намечается что-то плохое. А прохожие приветствовали солдат, выглядывающих из-за занавесок, смеялись и махали руками…
На площади Свободы построились, перекрыв улицу. В полном снаряжении: шлемы, металлические щиты, дубинки, налокотники, наколенники, чёрные боевые перчатки. Стояли и ждали, ждали команды. Теперь оставалось только выполнять приказ.
Некоторое время ничего не происходило. Поглядывая на угрюмое серое небо, Павлик даже подумал, что все обошлось. И тут впереди показалась колонна митингующих, обычных людей, вовсе не похожих на врагов и отморозков, о которых изо дня в день твердили идеологи. Плечом к плечу со студентами шли люди среднего возраста, старики и даже дети. Шли с антивоенными лозунгами и плакатами, многие держали в руках цветы и воздушные шарики. Шли, нарядно одетые, разговаривали, даже смеялись…
Солдаты в тёмно-синей, почти чёрной, форме стояли, тесно сомкнувшись щитами, и старались не смотреть подходящим в глаза. В ожидании команды все внутри опустилось.
И вот колонна остановилась. Сцепившись руками, несколько студентов образовали живую цепь. Остальные прижимались к тротуарам, намереваясь повернуть назад.
Кто-то что-то скомандовал, и солдаты стали стучать мерно дубинками по щитам. И вот, одурев от собственного шума, люди в форме двинулись вперед. Прямо на детей и студентов. Дальше всё было словно во сне.
Как заведенные поднимались и опускались дубинки, взрывались шумовые гранаты, тут и там раздавались крики, женский визг, а они все шли и шли…
Если бы кто-нибудь спросил Павлика, что осталось у него в памяти от столкновения, он бы не смог ответить. Так, общее тягостное впечатление, гнетущее чувство, будто случилось что-то недостойное. Но чем конкретно вызвано это неприятное чувство, он не знал, не хотел про это думать.
Словно со стороны Павлик видел, как плечом к плечу с другими солдатами он продвигается на митингующих, как раз за разом старается достать врага дубинкой по голове. И было в душе ещё какое-то невыразимое чувство, чувство, от которого всё сжималось внутри, чувство, заставляющее бить первым…
И потом - когда митингующие разбежались, оставив после себя нескольких покалеченных, когда лозунг «Мы за мир!» был разорван и брошен под ноги, прямо в грязное месиво, когда раненых и избитых митингующих затаскивали в автозаки, где омоновцы продолжали бить беззащитных, не способных сопротивляться людей, когда солдаты вернулись в автобусы и покидали униженный, растерзанный Минск, - Павлика все продолжало преследовать то неприятное чувство.
***
…Он снова дома. Отложив гитару, сидит на диване и читает книжку. И вдруг чувствует во рту что-то необычное, проволочно-твердое. Запустив пальцы, Алесь достает упругий тёмно-зеленый корешок, толщиной со швейную иголку. Корешок извивается и пытается вырваться. Он бросает находку на пол и топчет её ногой.
Проходит время. Он все ещё читает и вдруг чувствует то же самое неудобство, и достает ещё один корешок, ещё и ещё…
Потом он увидел площадь, события того дня…
Они шли, просто шли минскими улицами. Студенты, родители, дети, даже старики… У кого-то в руках были антивоенные плакаты, другие держали цветы и воздушные шарики. Шли, радуясь весеннему дню, синему небу, белым облакам, пробуждающейся природе… Просто шли по городу.
И вдруг впереди показалась тёмная шеренга солдат в касках и за металлическими щитами. Стуча резиновыми дубинками по щитам, солдаты двинулись навстречу. И напрасно люди протягивали цветы и говорили приветливые слова – чёрная масса неумолимо продвигалась вперед, сминая, расталкивая и круша всё на своём пути. Истекая кровью, упали первые жертвы, остальные бросились бежать. Он тоже побежал, побежал вместе со всеми. Страшно ли было ему? Страшно, очень страшно…
И он бежал; бежал, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам; бежал, чтобы спасти жизнь. А когда думал, что все уже позади, и обернулся назад, то вдруг увидел, что солдат в чёрной униформе несётся прямо на него. Бежит, занося для удара резиновую дубинку.
Алесь хотел крикнуть, но не мог. В каком-то странном оцепенении он смотрел на чёрного человека, как вдруг увидел мелькнувшую тень, на пути солдата встал пожилой мужчина с оранжевым шарфом. «Беги! – крикнул ему мужчина. - Спасайся!..» Не останавливаясь, солдат ударил мужчину дубинкой, и, перешагнув упавшее тело с окровавленной головой, повернулся к нему. Алесь снова бросился бежать. Прямо в серую мглу, окутавшую город. Бежал и бежал, пока не спасся…
Алесь был без сознания и не видел, как в палату зашла сестра и раздвинула занавески, впуская утренний свет. Скорее, он это почувствовал. Почувствовал, выпадая из сна в некое странное состояние перед пробуждением, то самое состояние на границе сна и яви, когда мозг ещё спит, но обостренные чувства чётко фиксируют происходящее вокруг: всё, что можно услышать, обонять и осязать. И всё это преображается в голове, включаясь в события сна.
Потом он услышал невнятные звуки, какие-то «бу-бу-бу», сквозь которые прорвался ласковый мамин голос:
- Сынок, ты слышишь? Смотри, что я принесла: вот сок, вот творожные сырки, твои любимые…
Мама говорила ещё что-то, но Алесь не понимал, что. Он просто слышал звук её голоса, окружавший теплом и заботой. Он больше не был один, и всё было хорошо. Он знал это, проваливаясь всё глубже и глубже в непроглядную пустоту, в сон без сновидений…
***
Только чтобы не оставаться одному, после завтрака Павлик отправился в тренажерный зал. Делать ничего не хотелось. Присев в стороне, он отрешённо наблюдал за тем, как несколько солдат из его взвода вяло, словно нехотя, перебрасываются новым футбольным мячом. Прочие разбрелись по залу, стараясь держаться особняком.
Царил полумрак. Чёрные стены с красными колонными, на стене напротив входа – государственный флаг. Шторы на окнах так и оставались приспущенными, словно что-то не позволяло их поднять. Свет тоже не зажигали, даже сама мысль о ярком свете казалась невыносимой.
Подошел ефрейтор К. Присев рядом, пожевал губами и спросил, словно самого себя:
- Пойдём играть в футбол?
- Не хочу, - покачал головой Павлик.
В таком состоянии не то, что играть, лишний раз шевельнуться не было сил. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, ничего не видеть, ничего не слышать и ни о чём не вспоминать.
Ефрейтор открыл клапан нагрудного кармана, достал помятую пачку «Pall Mall», покрутил сигареты в руках и положил обратно.
Павлик молчал, отсутствующе глядя перед собой. Время тянулось мучительно долго.
- Скажи, чего им не хватало?
- Кому? – отозвался К.
- Ну, этим… Митингующим…
- …
- Зачем им всё это? К чему митинг?.. Ведь это бы ничего не изменило… Ну, ты понимаешь…
- Типа того, - кивнул ефрейтор. Потом поднялся: - Ты, это, прекращай, короче, над этим думать. Мы выполняли приказ, наше дело правое…
Последние слова прозвучали как-то не очень убедительно. К. махнул рукой и подрейфовал ближе к играющим. Павлик снова задумался.
Словно наяву перед ним всплыло лицо парня, рухнувшего после удара дубинки, растерянность и недоумение в глазах упавшего. Вернулись сумбурные мысли: «За что мы избивали людей? Что мы защищали?.. Войну?.. Власть?.. От кого? От граждан своей же страны?..»
Чем больше он размышлял над этими вопросами, тем сильнее было неприятное чувство, что он участвовал в чем-то недостойном, непозволительном. «И теперь ничего нельзя с этим поделать…» - мучительно повторялась одна и та же мысль.
***
…Он строил песчаный замок. Накатывал прибой, и Алесь в очередной раз перестраивал сооружение, пытаясь уберечь его от волн. Всё уже было готово, и оставалось только укрепить штандарт на башенке, когда ударила волна, и, сбив мальчика с ног, смыла замок до основания. Он посмотрел на остатки: восстанавливать не было никакого смысла, с тем же успехом можно было возвести новый. С сожалением, но в то же время с каким-то облегчением, он повернулся спиной к набережной, и, примостившись рядом с тем, что осталось от песчаных развалин, стал глядеть на закат.
И тут он опять увидел тот день... Они всё шли, шли куда-то по городу. Разговаривали, смеялись и шли. Шли, вопреки здравому смыслу и всеобщему среднему уровню. Просто шли… Шли, пока не увидели впереди чёрную цепь солдат со щитами и резиновыми дубинками. Они улыбались и протягивали навстречу цветы, но всё было напрасно. Как заведённые стуча дубинками по щитам, солдаты пошли в атаку, пошли, сметая и разбрасывая всё на своём пути. И люди бросились прочь. И он побежал вместе со всеми.
И вдруг что-то подсказало ему обернуться. И обернувшись, увидел, что прямо на него бежит солдат с занесенной для удара резиновой дубинкой. Чёрная фигура была совсем близко, и он понял, что уже не сможет убежать. И тогда он упал, рухнул прямо под ноги солдату, и тот, споткнувшись, мешком перелетел через Алеся и свалился, выронив из рук резиновую дубинку. Отфутболив дубинку, он снова бросился бежать. И тут он заметил, что небо расчистилось и показалось робкое весеннее солнце…
Выпадая из сна, он услышал чьи-то голоса. «Бу-бу… бу… бу-бу-бу…» - гудели голоса на разные лады, переплетаясь со звуками больничной палаты, пока не стали отчётливо различимы.
- …А к нам в летний лагерь итальянцы приезжали. Целой делегацией, человек семь…
- И что делали?
- Ходили везде, улыбались, мандарины раздавали… Потом всех нас собрали на линейку, построили, а итальянцы стали впереди и спели Bella, ciao , знаете же?..
- Конечно.
- Я потом перевод посмотрела, интересно… Про любовь, про свободу… Как будто открыли дверь в другой мир… бу… бу-бу…
Мысли Алеся путались, забегали одна за другую, в голове нарастал туман, вот уже голоса слились в сплошное «бу-бу-бу…» и становились все дальше и дальше, пока он снова не провалился в сон, даже не в сон, но в то состояние, где уже нет снов, - в темную пустоту.
***
Обед прошел в молчании. По одному, по два солдаты выходили из зала с грубыми деревянными столами и лавками без спинок и собирались в казарме, чтобы, разбредясь по углам, дожидаться вечера. Всё так же бесконечно тянулось время, так же бесплодно Павлик барахтался в воспоминаниях. В душе была беспросветная мгла.
Какой далекой, какой наивной казалась теперь доармейская жизнь в деревне, где Павлик родился и вырос. Лес, речка, школа, рыбалка, тихие летние вечера, поцелуи у клуба… Вспомнилась Оля, прощанье, её невыносимо грустные глаза. Мать в постоянных хлопотах по дому, спивающийся батя. Одни и те же унылые, однообразные дни, но какими милыми, какими недосягаемыми казались они теперь. Как бы хотелось Павлику, чтобы все прошло, исчезло, словно дурной сон, и он снова проснулся дома…
Неожиданно он вспомнил, что перед самой бойней матери приснился страшный сон, что-то нехорошее, с кровью. Тогда она позвонила в часть, прося Павлика остеречься, отказаться, не ходить... Но разве он мог ослушаться приказа?
В памяти всплыло лицо упавшего парня, Павлик подумал о том, сколько окровавленных людей осталось лежать после столкновения, вспомнил озверелые лица омоновцев, и сердце вдруг сжала тревога. «Как они там без меня? Как мама? Как Оля?..»
***
…Он просто гулял, никуда не спеша. Бродил незнакомыми улочками солнечного итальянского города, ходил, растворяясь в покое и радости. Дышал пряными южными ароматами, трогал шершавые охряные стены, тёплые а солнце и прохладные в тени, пил воду из колонки и смотрел на море, шумящее внизу…
…Он снова бежал. Бежал по улице, переступая бледные тени деревьев, бежал в полосах света и тени. Оборачиваясь, видел позади чёрные фигуры солдат, избивающих дубинками невооруженных людей. Тут и там раздавались крики ужаса и боли, тут и там на асфальт падали раненые.
И вдруг он увидел, что совсем близко солдат с занесенной для удара дубинкой догоняет девушку лет двадцати… Не отдавая себе отчёта, Алесь бросился наперерез. Бросился, несмотря на дикий страх, несмотря ни на что. Подставив левое предплечье под удар, правой рукой он вырвал дубинку у чёрного человека. Отбросив дубинку прочь, подхватил девушку за руку и побежал прочь, все дальше и дальше от этого места…
Прикосновение медсестры, поправляющей подушку, на мгновение вернуло его в сознание, вплетая в сон больничные запахи. Потом Алесь снова стал проваливаться в сон. И последнее, что он ощутил, погружаясь в серо-голубые сумерки, было теплое предвечернее солнце. Он вдруг так сильно это почувствовал…
***
Вечером К. вытянул Павлика в город. Компанией в пять человек солдаты пошли развеяться. Переодетые в гражданское, выглядели все одинаково: чёрные куртки, тёмные вязаные шапочки. Только внизу у кого-то были спортивные брюки, у других – джинсы. В развлечениях особенно выбирать не приходилось: пошли в ближайший кабак и заказали на всех две бутылки водки. Уже потом догонялись пивом.
В кабаке было накурено и грязно. Тёмно-коричневые стены, столики, липкие от пролитого пива, колченогие стулья. В табачном дыму плавали мутные лампочки, откуда-то слева доносился запах туалета.
Поначалу все молчали. И только когда выпили, наскоро закусили и снова выпили, когда заказали по пиву и начала действовать водка, когда оцепенение спало, сменившись пьяным оживлением, все разом заговорили. О водке, о пиве, о футболе, о девушках…
Как кошка, которая смотрит в ту же сторону, что и ты, но видит совсем другое, Павлик не участвовал в разговоре, погруженный в непродуманные мысли. А пиво всё больше развязывало языки, и вот уже речь зашла о митинге. И солдаты стали хвастаться друг перед другом, и размахивать руками, изображая удары, а сержант М., известный садистскими наклонностями, даже признался, что после срочной службы хочет пойти в ОМОН. И всё восхищался приказом о применении силы…
В искусственном свете всё виделось выпукло и нечётко, словно в иллюминатор самолета. Павлик молчал, чувствуя, как внутри него нарастает раздражение. Весь этот треп, все это бахвальство казалось настолько пустым, настолько никчемным, что просто не было сил…
Тем временем разговор вернулся к девушкам. Но и тут всё свелось ко лжи и выдумыванию. И Павлик чувствовал, что ещё чуть-чуть и он сорвется. «Зачем я сюда пришел? – думал он. – Почему я должен слушать этот бред? Лживые слова, на душах маски…»
Он снова припомнил лицо упавшего. Теперь Павлику показалось, что глаза парня смотрели с презрением. Мысли всё больше и больше сковывало алкогольное отупение, и вот уже Павлик завис, тупо уставившись в бокал.
Между тем разговор за столом перешел к боксу.
- …Базара нет, этот, как его, - брызгал слюной сержант М., - Тайсон, вот он бы с этими мирными митингующими, в натуре, разобрался. Чисто по-правильному. Даже не пришлось бы соскребать…
Все заржали. И тут на какое-то мгновение лица сослуживцев показались Павлику свиными рылами. А они всё смеялись, хрюкали и повизгивали…
***
…Он в зале ожидания: просторном, светлом помещении с множеством мест, маленьких кафе, магазинчиков и даже молитвенной комнатой. Пассажиры сидят, прогуливаются, переговариваются между собой и с нетерпением посматривают на табло с расписанием паромов.
Но вот прибывает паром, все подхватываются и высыпают на пристань. Паром медленно швартуется, сбрасывают сходни, пассажиры проходят и рассаживаются в соответствии с билетами. Еще через немного паром дает гудок и начинает движение.
Гаснет свет, Алесь сидит, приятно утопая в мягком сиденье, и вдруг понимает, что скоро умрет. Вернее, они все умрут. Убаюканный движением парома, он почти засыпает, когда к нему подходит красивая девушка и наклоняется, чтобы поцеловать. И в тот момент, когда их губы соприкасаются, Алесь понимает, что это был за поцелуй…
И тут он снова увидел себя на площади. Яркий солнечный свет заливал город. Он стоял посередине улицы, и прямо на него бежал человек в чёрной форме. Алесь не пытался ни бежать, ни защищаться, он просто смотрел на солнце и пронзительно-синее небо. И только краем глаза видел приближающееся черное пятно. И не было ни страха, ни боли – может быть, лишь удивление, - когда удар дубинки проломил его голову, и свет померк…
***
…Это было нечто невообразимое. Нечто тёмное, в низко надвинутом капюшоне. Сам вид этого нечто, а особенно красные угольки глаз из чёрной пустоты под капюшоном, вызывали неописуемый ужас.
Темнее ночной темноты оно стояло у изголовья кровати и, наклонившись, разглядывало его. Павлик пытался чем-нибудь заслониться, но руки не слушались; хотел закричать, но крик застыл у него в горле.
Превозмогая страх и готовясь к самому худшему, он поднял руку и перекрестился. Как учила мать. Затем, все ещё дрожа и покрываясь липкой испариной от страха, заставил себя раскрыть глаза.
…Ничего. Ни малейшего признака оно.
Он осторожно осмотрелся. Тумбочка, бледно-зелёная стена напротив, кровати сослуживцев - всё на своих местах. Всё тихо, только где-то в туалете капает вода. И хотя внутри него всё ещё тряслось от пережитого, звук капающей воды неожиданно подействовал успокаивающе. Не закрывая глаз, Павлик глубоко вздохнул и медленно выдохнул. Всё в порядке. Это был сон, только сон…
И потом, перевернувшись на другой бок, и вновь погружаясь в сон, он несколько раз мысленно повторил эти слова: это был сон, только сон…
И вдруг, где-то на границе между явью и сном, он уловил какое-то легкое движение, словно кто-то осторожно выглядывал из темноты. Он раскрыл глаза и чуть не вскрикнул: снова оно – чудовище из его кошмаров. Нечто, сковывающее волю и вызывающее безотчетный ужас. Оно тянуло к нему свои руки.
Павлик закричал, закричал изо всех сил и… проснулся.
Проснувшись, несколько мгновений лежал на кровати, приходя в себя от пережитого. Вдруг почувствовал нечто за окном казармы. Страшась, поднялся с кровати, подошел к окну и выглянул наружу. За окном, устремив в него ненавидящий взгляд, стояло оно.
В ужасе он отскочил от окна и… проснулся.
Павлик приподнялся с кровати и, весь ещё во власти кошмара, лениво прошел мимо дневального в туалет. Вернувшись, надел брюки, ботинки, подошел к окну и выглянул наружу. За окном снова стояло оно. Это было невыносимо. Невыносимо ужасно…
И тут он проснулся. По-настоящему. Хотя и не стал бы однозначно это утверждать...