Верхом на Шермане

(невыдуманное)

Русским парнишкам, ставшим танкистами в Великую Отечественную войну ещё до своего совершеннолетия.

Калинину Виктору Николаевичу, одному из тех парнишек, зверолову и зуброведу.


Фронт наступал... Отдельный танковый корпус наступал... Танковая бригада наступала... Танковый батальон наступал... Танковая рота наступала... Танковый взвод наступал... И наступал мой “Шерман” , а вместе с ним наступал и я.

Если фронт наступал в полосе километров двухсот пятидесяти, то полоса моего личного наступления совпадала с полосой наступления “Шермана“ и была равна ширине последнего. За “Шерманом“ оставался след в виде гусеничной колеи, впечатанной траками в грунт. В зависимости от твёрдости грунта след этот имел разную глубину и отчётливость. На запоминающем грунте он мог оставаться на годы, как напоминание о прокатившейся здесь (в буквальном смысле) войне. Если кому-то довелось видеть отпечаток гусеницы шириной 406 мм, то он мог любоваться следом именно моего “Шермана”.

Наступление штуковина сложная, путаная, не во всём понятная, и не всегда гусеницы моего “Шермана” перематывались строго на гитлеровский Запад.


* * *


Рассветы и закаты навстречу нам летят.
(из военной песни)

А на войне – как на войне.
(из барда Высоцкого В.)

Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй и травой.
(из кинофильма “Офицеры”).


Сначала был рассвет. Он занялся за нашими спинами, и, значит, гусеницы наших “Шерманов” тогда смотрели на Запад. Когда солнце разогнало туманчики в низинах и видимость в оптику стала достаточно чёткой, загрохотал наш “бог войны”. Если по противнику (по любому случаю) бьют свои орудия, все другие рода войск всегда радуются. Это на войне почти закон, хотя и неписанный. Сейчас артиллерия прорубала в переднем крае немцев проход для своих танков. Привычно подрагивала земля; в стороне фрицев-гансов грохотало, ухало, бугрился грязноватый дым, видимый и из ближнего к передовой лесочка, в середине которого затаился мой “Шерман” с личным экипажем внутри и десантом снаружи.

“Шерман” стоял спокойно, вдавив нижние (честно сказать, узковатые для его веса) гусеничные траки в мягкую и по-лесному влажную землю. Это был боевой конь: в царапинах от пуль-осколков и шрамах от прикосновений бронебойных снарядов. Башня его хранила две залысины от таких скользящих прикосновений, а левый вертикальный борт почти у самой кормы имел заметную выщербину глубиной больше, чем на половину тридцативосьмимиллиметровой толщины броневого листа. Бронебойный снаряд, прикоснувшийся к борту в этом месте под прямым углом, был, по-видимому, на излёте и не сумел проткнуть её насквозь, хоть и очень старался. Широкие вогнутости вертикальных бортов говорили о многочисленных и очень горячих поцелуях осколочных снарядов. Всё это ничуть не повредило внутренностям “Шермана”, задиристо уставившего свою, в общем-то, недлинную пушку в сторону надоевшего прикосновениями врага.

Из всех люков “Шермана” торчали головы экипажа; радист же затаился внутри, растворившись в шелесте радиоволн. Десант, подсунув под себя для мягкости свои же собственные вещмешки, благодушествовал на покатой спине “Шермана”, взахлёб глотал махорочный дым, гладил приклады автоматов , беспричинно щупал запасные диски в подсумках, хватался за ручные гранаты на поясных ремнях. До меня доносились одобрительные для пушкарей высказывания:

- Подходяще бьют наши!
- Да уж, немцев тама поубавится.

И главное для такого случая:

- Подольше бы!

Но, побросав в сторону противника положенное по такому случаю количество снарядов и мин, артиллерия смолкла, и в обещанный ею проход пошла стоящая впереди нас 35я танковая бригада нашего же корпуса с десантом и частями усиления. В той стороне привычно для моего слуха зарычали десятки моторов и ещё больше залязгало гусениц. Почти сразу к этим тревожным звукам добавились резкие хлопки танковых пушек и разрывы отвечающих им снарядов. Когда же сквозь общий шум боя донеслась трескотня “машиненгеверов ” и “браунингов ”, стало ясно, что 35я бригада дорвалась-таки до фрицев, и её танки уже топчут чужой передний край. Понемногу удаляющиеся звуки боя давали понять, что дело там решается в нашу пользу, и получалось это, по-видимому, совсем неплохо, поскольку ближе к полудню, когда солнце стояло где-то слева от нас, радиоволны донесли весть, что проход в переднем крае немцев не только прорублен, но и зачищен: всё, что почему-то уцелело от артподготовки, и что ухитрилось ожить после неё – добито пушками и пулемётами, додавлено гусеницами, оглушено гранатами, достреляно автоматами и винтовками, доколото штыками и финками , добито прикладами и русскими кулаками... И, следовательно, пора бы поразмяться и нам.

Пора так пора – кто бы спорил? И уже наша 37я Слуцкая танковая бригада пошла в приготовленный для неё проход с расчётом глубокого прорыва.

Прорыв – это особый случай в наступлении. Прорыв – это не кинуться просто с кулаками на передний край немца, а там – куда удача вывезет. Прорыв – это не прогрызание обороны фрицев по километрику в день. Прорыв – это когда узкий клин войск быстро вбегает вглубь противника, не оглядываясь назад, и ломится всё глубже и глубже, рискуя почти наверняка быть отрезанным от основных сил – товарищей, и умыться кровавой юшкой от встречного удара с нос, в зубы, в хрящи, под вздох и ещё ниже. И отплёвывая, отхаркивая или глотая свою же собственную кровь, этому клину или зарываться в землю, или пятиться к своим, отбиваясь, отстреливаясь, огрызаясь всем, что только есть в наличии, теряя технику и людей. Что лучше – я без понятия. И не брался судить. Генштабу виднее. Сталину тем более. А мне: покрепче держаться за рычаги управления “Шерманом” и не путаться в его педалях. Каждому – своё!

Насчёт бригады: это четыре батальона, а в каждом батальоне по три роты, а в каждой роте – по три взвода, а в каждом взводе – по три “Шермана”. Именно по три (и никак иначе) – поскольку “Шерман” при своём весе в 30 тонн по традиции Красной Армии относился к средним танкам. Если не забыть, что каждый командир батальона и командир бригады имели ещё по личному танку, то получается, что на полный круг в 37й Слуцкой танковой бригаде должно быть 113 средних танков типа “Генерал Шерман” (а по-нашему – просто “Шерман”), а если уж быть совсем точным – модели М4А2.

Это была немалая сила, только от изначальности этой силы уже оставалось менее половины. Остальное истаяло в предыдущих боях. Наверное, для восполнения истаявшего хоть частично, позади бригадного ломаного строя “Шерманов” маячили башни взвода “тэтритцатьчетвёрок” и рубки двух взводов “сушек” . Это было весьма кстати: их удлинённые семидесятишестимиллиметровые пушки имели большую дульную энергию, чем коротковатые семидесятипятимиллиметровки “Шерманов” и соответственно были более кусачими для бронечудищ с крестами и свастиками. Да и пулемёты, и гусеницы их ох как могли пригодиться!

Взвинченное ожидание атаки прервалось командой:

- Вперёд!

“Шерман” к этому времени уже находился на опушке того же леска, основательно разреженной и изгаженной войной; там, где ещё утром, наверно вот так же, стоял его близнец, следы гусениц которого указывали, что оставивший их поторопился на Запад.

Команда перепрыгнула к нам от соседа, оттолкнулась от моего “Шермана” и продолжила свои прыжки по фронту танков, не пропуская ни одного. Но ещё раньше за моей головой встрепенулся радист, и это было так доходчиво, что, опережая команду лейтенанта, я поставил левую ногу на клавиш стартёра и одновременно с командирским: “Заводи!” – прижал его: сзади с лязгом провернулся стартёр. Чуть выждав, я переместил правую ногу на педаль сцепления и выжал её до упора. Отметил взглядом, что оба тахометра показали одинаковые холостые обороты, правой рукой подал ручку скоростей до упора влево и до упора вперёд и, уловив сквозь грохот дизелей: “Вперёд!” – левой ногой придавил педаль газа, а правой плавненько отпустил педаль сцепления. И началась весёлая жизнь!

Триста семьдесят пять “лошадей” в одной упряжке сдёрнули с места тридцатитонную тушу “Шермана”. Я увеличил газ - “Шерман” послушно прибавил скорость и выкатился на открытое поле. Оно слегка поднималось к дальнему краю и ещё недавно было ржаным. Но немцы скосили всю рожь перед нашим наступлением и не убрали скошенное, а раскидали его по стерне, обеспечивая себе видимость. И всё это неубранное жнитво было исполосовано гусеничными следами вкривь и вкось, и более того. Наверняка здесь набродили немецкие гусеницы, и только что оставила свои следы 35я бригада. К тому же всё было издолбано воронками на любой размер. И ещё чего-то здесь рыл и копал невесть кто и зачем. А теперь следы своих гусениц добавляли уже мы.

Не похоже было, что сеятелям удастся попробовать хлебца отсюда. И всё же: после нас никто уже больше не будет уродовать это белорусское поле! Вот мы сейчас прокатимся по нему, и шабаш! Мы укатимся дальше на Запад, и из лесных нор, конечно, повылезают сеятели, а точнее – те, кто из них уцелел за эту войну. Худыми руками они соберут здесь не оббитые взрывами и не втоптанные в землю гусеницами колоски и, наверное, будут жевать запечённые на углях колобки . Сольцы бы им ещё для сладости!

- По следу! По следу! – кричал лейтенант-командир. Правильно, но зря: я гнал “Шерман” именно по чужому следу – гусеница в гусеницу. Так спокойнее насчёт мин. Следы вихляли туда-сюда: наверняка проползший здесь шарахался от снарядов в лоб. Чтоб не сбиться с нужных следов, я то и дело тянул за нужный рычаг. Каждый раз при этом нужная гусеница уменьшала свою перематываемость и “Шерман” подавался в её сторону.

- Быстрее! – проник в уши приказ командира, и я правой ногой опять выжал сцепление, а правой рукой потянул ручку скоростей назад. Почувствовав кистью упор, мягко отпустил педаль и добавил подачу топлива: “Шерман” на второй скорости резвее пошёл вперёд, выдвигаясь на остриё взводного клина. Ещё быстрее было некуда: не на асфальте ведь – на жнитве. Да и воронки всевозможные не давали разбежаться, заставляя то и дело хвататься за рычаги поворотов. Собственно, я их и не выпускал из рук. Это уже потом само получится, когда руки устанут так, что сами будут падать на колени. А пока было ничего, пока было ещё весёлое начало. А самое веселье ожидалось ещё впереди!

Передняя траншея немчуры обозначилась неподвижными “Шерманами”. Сколько-то их, скособочившись, встало, по-разному не дойдя до немецкого передка, сколько-то замерло, уже перепрыгнув его. Само собой, все подбитые! Из тех, что ушли на Запад раньше нас. Их гусеницы ещё сохранили направление бега, но потеряли перематываемость.

Тот, по следам которого гнался мой “Шерман”, застыл от первой траншеи метрах в двухстах, немного не дойдя до заветной черты. Совсем чуть-чуть, но... Вот то-то и оно, что но...

Я потянул левый рычаг и сильно сбросил скорость: как-то неудобно шибко быстро проскакивать мимо пострадавшего собрата. Его экипаж возился с левой гусеницей. Та, как водится, раскатилась, вытянувшись плоской лентой – это мелочь жизни. Но вот двое кувалдой били по звездочке: похоже, пытались снять её. Ну, конечно: бронебойный порвал гусеницу и расколол звёздочку . Вот это похуже. Но ничего страшного – была бы ось цела, а ремслужба подвезёт новую звёздочку.

Главное: ребята, вроде, все целы были! Повезло им: и сами живы, и из боя вышли. Пока. Ну, пусть передохнут. Берлин ещё ох как не близко!

- Вперёд! – это лейтенант, и прижатая к полу педаль газа стала разгонять “Шерман” в бросок на траншею, а я сделал сразу два дела.

Рванул для пробы крышку люка – она была на защёлке: порядок. В учебке, что осталась на берегу Каспия в далёком отсюда Дагестане, я учился, среди прочего, и проходить контрэскарп . На приличной скорости “Шерман” тогда нормально спрыгнул с приступки “контры”, а вот пудовая крышка открытого люка совсем ненормально треснула по моей неумной голове. Видите ли, откидываясь, крышка не смогла встать на защёлку – помешал буксирный трос. Спасибо шапчонке, что прикрывала мою макушку: смягчила удар. Обошлось небольшой кровью и тремя днями безделья в санчасти. Тогда война для меня едва-едва не кончилась, не начавшись. А так хотелось на фронт! И было мне тогда семнадцать с малюсеньким хвостиком: молодо-зелено. Два года прошло, а привычка дёргать за открытую крышку люка осталась.

Той же рукой за штаны вдёрнул внутрь помощника, на полтела торчавшего из своего люка наружу, добавив по дружбе:

- Уберись, придурок!

И вовремя: из-за скоса правого борта вылетели куски земли с клоком дыма, и “Шерман” слегка вздрогнул. Сквозь рёв дизелей, многократно усиленный металлом танковой коробки, и шлем до меня донёсся хлопок, не намного громче, чем в ладоши. Мина! Вот что значит сойти с чужого следа! Пехотная – ерунда. Для порядка повертел измызганным до черноты кулаком перед побледневшим сквозь обычную чумазость носом помощника:

- Не лови ворон, дерёвня!

Но всё внимание вперёд. “Шерман” порвал колючую проволоку, не заметив этого, и вскинул свой нос на бруствере траншеи. Сберегая голову от удара о края люка, увидел, как “Шерман” навис над щелью траншеи, потом опустил нос, ухватился передними скосами гусениц за противоположный её край и протащил своё тело на другую сторону.

Полтора километра бывшей ничейной полосы остались позади, началась территория только-только освобождённая от противника. Здесь рожь была нарочно не скошена и помогала немцам прятать от глаз наших наблюдателей то, что им показывать не следовало. Под катком войны эта часть поля приобрела такой вид, будто черти отплясывали на ней долго и упорно. Рожь противно лежала на земле, задирая вверх косматые пучки.

Я с удовольствием прокатил “Шерман” по откинутому ходу разбитой пушки и повёл его по кривой вправо, куда уходило поле. Оно сужалось, начало понижаться и собиралось повернуть влево в узость между зелёными выступами кустов. Сзади почувствовалось шевеление экипажа, и я спросил по переговорному устройству о самочувствии десанта. Десант-то оказался цел, а вот лейтенант наш неожиданно не очень: комком земли от той самой мины поцарапало ему голову, когда он ещё пялился на подбитый “Шерман”. Вперёд наука: не высовывайся далеко и не вовремя. Мина ведь не разбирает: кто офицер, а кто нет. Ничего; заряжающий замотает башку чем надо – только и делов. Лишь бы шлем налез на утолщённое повязкой место.

- Вперёд! – это я уже себе сам, - давай, “Шерман”, – и ещё добавил скоростёнки.
Не стоило глазеть по сторонам: обычный вид – ну поломанные повозки, ну разбитая пушка, ну раздавленная землянка, ну немцы дохлые кое-где. Так для того и шла здесь 35я бригада, оплачивая метры своего продвижения потерянными танками. И людьми.

Откуда-то справа вынырнула дорога, но я погнал “Шерман” рядышком, не решившись воспользоваться ею: мины, могли быть мины – в том числе и противотанковые. Поберёгся. “Бережёного и Бог бережёт” – так ещё моя бабушка твердила, а она по части богов была докой. На сегодня мне уже хватало одной пехотной мины и побитой головы лейтенанта. Кстати: как он там?

- Нормально, – прохрипело в ответ в ПТУ . Вот и хорошо, что нормально: без командира очень несподручно. Можно, конечно, но лучше не надо. Вот без помощника – можно, без заряжающего – обойдёмся, без башнёра – можно, но смысла нет, а без командира – несподручно. Нужно же кому-то кричать: “вперёд” – или: “направо”, иногда: “назад”, и, главное - “огонь!”.

А вот без меня никак, ну никак нельзя. Без водилы “Шерман” – груда железа, хоть и с торчащей из неё пушкой.

Впрочем, были ещё и пулемётики-скорострелки: один – вперёд, другой – по кругу. Но ведь и их надо довезти, дотащить, доставить до противника, чтобы они смогли показать, на что, собственно, способны. А без меня это никак не получалось. Вот и выходило, что “Шерману” без водилы – ни туды и ни сюды.

Чуть не забыл: на башне у нас ещё имелся зенитный пулемёт, и даже крупного калибра. Но я никогда ещё не видел, чтобы кто-нибудь с “Шермана” сбил самолёт. Так, попугает кто-нито “Юнкерс с колёсами наружу ”, а потом его же офицеры долго ругают за демаскировку своих танков.

И опять: эту маленькую зениточку тоже нужно возить. А водитель – я. Так-то!

- Бригада хорошо идёт. За нами в три колоны, - обрадовал зачем-то лейтенант.

Вот как! Значит, наш взвод головной, а мой “Шерман” головной в головном взводе. Это, конечно, почётно, но именно идущему первым полагается при случае и первый бронебойный снаряд в лобешник. Такая вот перспектива. И ведь за калёную болванку в лоб орденов не дают, даже медальки завалящей не подкинут...

Перед заниженной узостью стояло кладбище “Шерманов”.

Прокатываясь мимо первого, что замер в метрах шестистах от узкого прохода, я заметил его разбитую гусеницу, а по странному положению пушки определил заклиненность башни. Следующая пара “Шерманов” была уже изуродована основательнее: в каждый попало никак не меньше полдюжины болванок. Последние два вообще были искорёжены и обуглены. Их явно наказали за излишнюю близость к опасному месту.

Когда же мой “Шерман” проскочил эту узость и на первой скорости и полном газу влез на взлобок, дело прояснилось: на самом пригорке по обе стороны дороги торчали из ям верхи немецких Т-4х . Вид у них был самый что ни на есть подходящий для такого случая: башня правого валялась аж за бруствером, а у левого башню своротило в сторону и уткнуло пушкой в землю. Брустверы спереди ям почти отсутствовали, и на обоих обгоревших немцах буквально не было живого места. Левый ещё чадил.

Если я чего понимал в таких делах, то это изначально была толковая танковая засада. Миновать узость танки 35й бригады никак не могли: под кустиками (что по бокам низинки) наверняка стояла водица. Вот немцы и зарыли парочку своих средних танков с семидесятипятимиллиметровками (более мощными, чем у “Шерманов”) в местечке, которое было никак не миновать. Да ещё на пригорке, чтобы видеть дальше. Судя по тому, что ямы для немцев не имели выезда назад, они заранее должны были стать могилами для Т-4х. Возможно, танки-смертники не имели даже своего хода (такое бывало). Их затащили в приготовленные ямы, зарыли по пушки и завалили выезды сзади с расчётом круговой обороны. И наверняка подзамаскировали снопами или ещё чем. Наверно, для бодрости экипажи глотали шнапс, хвастались друг перед другом фотками любимых женщин и ждали своего часа.

Наверняка они подпустили первую пару “Шерманов” в упор (для своих пушек) и продырявили американцев первыми же выстрелами. Потом, не давая уйти второй паре “Шерманов”, подбили её и стали развлекаться стрельбой на короткой дистанции по неподвижным мишеням. Когда же помочь своим собратьям решил пятый “Шерман”, его повредили издалека. И пушка его была ещё бесполезна против зарытых Т-4х.

Что думали фрицы-гансы в то время? Может, гоготали от восторга, может, молились от страха? Никто уже не узнает. Но, говоря по-русски: на каждую хитрую задницу обязательно есть хрен с винтом.

Надо полагать, из глубины 35й бригады выдвинулись тэтридцатьчетвёрки. Они встали от засады на дистанции бесполезной против них для пушек Т-4х, и замечательные длинноствольные пушки Грабина стали расстреливать запиравшую проход немчуру. Сначала осколочно-фугасные снаряды разметали брустверы перед крупповской бронёй, а потом тяжёлые уральские болванки ужалили и эту броню. Убедившись в оптику в дырявости немецких башен, тэтридцатьчетвёрки стали, конечно, сокращать расстояние с остановками через полтораста-двести метров, каждый раз вбивая в немцев по одному-паре снарядов, пока те не задымились. Гитлеровские бензиновые движки хорошо ведь горят: бензин – это не соляр, как на Т-34. наверно, с тэтридцатьчетвёрок всадили в уже весело горящие фашистские танки ещё по снаряду в упор за погубленные “Шерманы”. Потом пятьсотсильные дизеля легко подняли великолепные кошкинские творения на пригорок и стали перематывать широкие гусеницы дальше на Запад.

На Запад! На Запад! И нам туда же.

Этот бег на Запад прервался поджидающим нас танком из 35й, в грязную корму которого я почти уткнул нос своего “Шермана”. Пока – приехали. Перекур. И всё такое прочее.

Это прочее длилось всего столько, сколько нашей бригаде понадобилось для “развернуться”. Едва “Шерманы” наши встали в две цепи поперёк какого-то очередного поля (кажется, заброшенного) и подпёрлись сзади приданными тэтридцатьчетвёрками и “сушками”, прошла общая команда: “Вперёд”. Имевшие простор перед собой стали выполнять её буквально, а мне пришлось сдать назад: не ехать же на собрата. Пока дёргал рычаги, давил на педали, соседние “Шерманы” оторвались метров на полтораста – маленькая хитрость.

Лейтенант, перегнувшись в мою сторону, аж изорался:

- Вперёд! Быстрее! Газуй! Газуй! Быстре-е! – и ещё чего-то по-русски: забористое и очень доходчивое.

Повоюй с моё, лейтенант. Я повёл “Шерман” зигзагом в видимом промежутке идущих вперёди танков нашего взвода. Не шибко хитро, но всё-таки лучше, чем просто ломиться в лоб, надеясь на авось.

И ведь оправдалось! В который уже раз оправдалось: когда окраина деревушки, мешавшей нашему движению на Запад, обозначилась многими дымами пушечных выстрелов в нашу сторону, разрывы их снарядов взрыли землю вокруг именно передних танков.

Выжав сцепление, я оглянулся на башнёра. Вдавив глаз в прицел, скривившись лицом, тот крутил маховики наводки. По-видимому, перекрестие прицела легло на нужное место, поскольку нога его стала нащупывать педаль электроспуска. Я успел приоткрыть рот до того, как над головой ахнул выстрел. “Шерман” вздрогнул, в ушах зазвенело, слабо жвакнул затвор, жёлтая первая гильза без звука упала в пустой приёмник, в нос и в рот полезла пороховая гарь. Заряжающий вбросил в казённик новый снаряд, клацнув затвором – башнер снова прижал сапогом электроспуск. В приёмнике звякнула гильза об гильзу. Новая порция дыма поторопилась всосаться в диск крышного вентилятора…

В полосе зеркала моего перископа я видел, как передние танки нашего взвода медленно пятились; на башне левого вспыхнула звёздочка прикосновения чужого снаряда, но, вроде, обошлось. Оставить это безнаказанным было нельзя, и почти вся наша бригада принялась швыряться осколочными по деревне, окраина которой быстро стала затягиваться дымом. Похоже, нам немного везло: дым потянулся в нашу сторону, ухудшая немцам видимость.

Когда он почти закрыл торец деревни, я предложил всем и себе лично:

- Поехали, что ли?

Услышал от лейтенанта как-то без напора:

- Давай, Витёк! – и резко врубил первую скорость. Разогнал “Шерман” до полного газа и перешёл на вторую, снова разогнал до возможного и включил третью скорость. Прижал педаль газа до пола окончательно и оставил её так. “Шерман” помчался к деревне, подпрыгивая на бугорках. Экипаж отчаянно швыряло из стороны в сторону, било о металл корпуса. В перископе прыгало: земля – небо, земля – небо, и нечасто появлялась деревенька. Одноуличная она была (огородами в бока) и я, сколь мог, направлял “Шерман” на самый левый угол левого огорода.

Быстрей, быстрей! Если бы поле было поровнее, я перешёл бы и на четвёртую скорость, но резкая болтанка никак не позволяла этого. Башнёр попытался стрелять, но, дав выстрела три, перестал посылать снаряды “за молоком”: даже стабилизатор не мог успокоить мотание пушки.

Однако попаданий в нас не было. Что-то у немцев сегодня не заладилось. Не заладилось у них. Не заладилось! Не иначе, как огонь бригады отогнал их от прицелов пушек, прижал к земле, заставил полезть в ровики-щели; да и дым заметно убавил им видимости. Не заладилось у них!

Зато заладилось у нас! И у меня первого. Метров за двести до края деревни “Шерман” перепрыгнул через начатую траншею (значит, не успели немцы зарыться в землю – нам везло и в этом). Помощник, прикипевший к курсовому “браунингу”, успел выпустить куда-то пару-тройку длинных очередей. Наверняка сам не видел, куда палил, но сделал правильно: недальний посвист пуль кого хочешь заставляет мандражить, гнёт к земле, сбивает глаз с верного прицела.

Соломенные крыши передних домов горели уже любо-дорого, и дыма от них прибавилось. Снаряды потревожили и огороды: в заборе, надвигавшемся на меня, виделись проломы. Что ж, пушки наши не воздушные поцелуи слали, а тяжёлые железки, залитые дополна взрывчаткой и заострённые чуткими взрывателями. Не сбавляя скорости, я кинул “Шерман” на забор огорода и только когда танк боднул загородку, оказавшуюся вблизи родным тыном , сбросил газ и выжал сцепление. “Шерман” мягко закачался на грядках, теряя скорость; я перевёл его на первую передачу и на полном газу погнал дальше.

Один огород отделялся от другого общим забором. “Шерман” легко ломал колья и разбрасывал жерди, наматывая на гусеницы огуречные плети и картофельную ботву. Делянки капусты сменялись свеклой и брюквой. Раза три, если только мне не показалось, под гусеницы кинулись посадки табака. Значит, здесь мужики баловались злым самосадом, на что мне, некурящему, плевать было с башни “Шермана”.

Нет, не случайно я заставил его давить огородную вкусноту: дома и яблони возле них закрывали мой танк справа, задний забор и сараи, что за ним, делали то же самое слева. “Шерман” был почти невидим и для чужих, и для своих. Мелькали в зеркале перископа головы подсолнухов, красноватые с одного бока яблоки стучали по броне. Три года оккупации как-то обошли эту деревню стороной, а сейчас вот американские гусеницы безжалостно нарушали эту обойдённость.

Когда рухнул хрен знает какой по счёту, но последний, забор, я рванул на себя правый рычаг и сбросил скорость. “Шерман” по самой крутой кривой, на какую только способен двойной дифференциал, развернулся вправо и замер. Экипаж во все имеющиеся в броне щели и дыры озирался кругом. Мне смотреть можно было только вперёд.

Жилые дома вроде бы здесь кончались. После тесноты огородов околичный простор казался неуютным: уж слишком виден был “Шерман” – чуть ли не с трёх сторон. Из-за края ближнего дома выходила широкая дорога, та самая, которая на Запад. За ней и левее, кажется, просматривался прудик с мостками.

Надо было что-то делать. Но вот что? Экипаж дружно молчал.

И как в самой страшной-престрашной сказке: из-за угла дома не спеша выкатилось что-то жёлтое-прежёлтое и на вид симпатичное. Это что-то катилось задом тоже на гусеницах (с четырьмя большими опорными катками) и грозилось туда, откуда приехало, набалдашником пушки, более длинной, чем у “Шермана”. Пока экипаж обалдело таращился на жёлтую неожиданность, та остановилась, вроде как задумалась и плюнулась снарядом вдоль невидимой от нас улицы.
Экипаж враз очухался и заорал на четыре глотки:

- Самоходка!
- “Мардер”!
- Из Африки !
- “Куница” ! – последнее слово осталось всё-таки за мной.
- Бей по рубке! – выдохнул лейтенант.

Пушка обычно грохнула – снаряд ударил выше креста, подтверждающего фашистскую принадлежность жёлтой симпатяги, и разлетелся брызгами в мелкие кусочки. Осколочный. От него мало проку против бронированных тварей, хотя бы и жёлтых-прежёлтых, но людские макушки, мелькавшие над срезом рубки, исчезли.

- Бронебойным! Туда же! – завопил командир.

Самоходка дёрнулась назад и стала разворачиваться вправо: явно по наши души. Заряжающий что-то медлил, наверное, тряслись руки, и опять заорал командир:

- Бронебойный! Быстрее, сволочь!

Это подействовало. Я спиной почувствовал, как казённик заглотил снаряд с головкой, вымазанной в бронебойный цвет. Калёная болванка ударила “куницу” в правый угол рубки. Судя по кивку набалдашника, попало в её казённую часть. Пушку, наверное, повредило, но самоходка продолжала разворот. На руку нам было то, что в этой жёлтенькой хищнице пушка вправо от продольной оси самоходки не поворачивалась. Влево – да, и много, а вправо – нет: передумкали тут чехи-изготовители.

Чужое дуло не успело наставить на нас свою дыру – новая болванка вошла ниже первой туда, где должен был прятаться водитель. Разворот прекратился, но гусеницы тащили “куницу” назад к пруду. Нос её стал задираться, показывая днище, и туда, в тонкое брюхо, вошёл третий бронебойный. Его удар столкнул чешскую гадость задом в пруд. Гусеницы её замерли, длинный ствол косо уставился в небо. Вряд ли прудовые лягушки обрадовались такой гостье, хотя б и иностранке. Вот, разве, пиявки?

Экипаж “Шермана” молча глазел, как из щелей дохлой “куницы” стал выползать дым. Бензиновые движки загораются лучше дизелей, и дыма быстро прибавлялось. Приятно было смотреть на разгорающегося смертельного врага. Мысль, что в этой скособочившейся жёлтой коробке, задравшей вверх своё дуло, сгорали люди, только что бывшие живыми, совершенно не тревожила. Наоборот: злорадство – я вот жив, а они нет. Я ЕЩЁ жив, а они УЖЕ нет!

Вот это и есть война: они стреляют в нас, мы убиваем их. И верх того, кто сделал это быстрее. Хоть на самую малость, на секундочку, на полсекундочки; но быстрее.

Окрик командира:

- Виктор, давай направо! В улицу! – отрезвил. Я отпустил педаль сцепления и потянул правый рычаг. “Шерман” по кривой послушно выкатился на улицу деревни, оставляя слева уже начавший коптиться чешский желток. И начался весёлый разбой.
Для начала я ударил левой гусеницей пароконную незапряженную, но гружёную повозку, косо и задом вздумавшую загородить дорогу, и отшвырнул её к палисаднику, куда она, перевернувшись, и рухнула, теряя колёса, разбрасывая поклажу, ломая забор, и заодно и свои постромки.

Подав “Шерман” резко вправо, наехал на непонятно откуда взявшуюся чёрненькую легковушку. С удовольствием мягко качнулся на мнущемся тоненьком корпусе автомобильчика. По днищу скрежетнуло железом и стихло. И всё: можно было писать на седоков похоронки. И пусть их гитлеровские мамки стучатся головами о дверные косяки – я их отродьев не звал сюда оккупировать мою же землю.
И почти сразу же, прибавив газу, долбанул лоб в лоб небольшой грузовичок, не успевший отвернуть в сторону для собственного спасения. Тот не захотел сразу соваться под мои гусеницы, стал откатываться назад, потом пошёл юзом влево, но что-то удержало его за зад, и он опрокинулся набок. Только тогда стало видно, что к нему ходами прицепилось орудие (судя по короткому стволу, да ещё без дульного тормоза – гаубица). Значит, сразу ещё два очка в нашу пользу, если говорить по-футбольному. И уж, конечно, этой гаубице с уже погнутыми ходами никогда больше не стрелять в нашу сторону... Да и вообще: в переплавке ей самое место...

Двуногих тварей в кабине и кузове оставил без внимания.

С удовольствием отмечая треск обоих пулемётов: и курсового, и башенного – я высматривал, кого бы ещё переехать или придавить для порядка, но тут впереди с обеих сторон улицы, словно сговорившись, сквозь заборы выломились сразу два краснозвёздных танка и, мотнув хоботами пушек, устремились в мою сторону.
Ну, вот и подмога! В компании веселее: пусть додавливают недодавленное.

А вот дальше, за ними, дымил ещё один танк. Судя по форме башни, такой же американец. Наверняка работа чешской “Куницы”: это в размерах она маленькая, а немецкая пушка её пробивает лоб “Шермана” аж за тысячу метров. Вот и пробила гадина, и, похоже, не один раз.

По суворовскому завету “сам погибай, а товарища выручай”, мы поторопились к дымящемуся невезунчику. Количество дыма, выползающего из него наружу, исключало всякую возможность хоть какой-то жизни внутри. А вот валявшийся в сторонке куль тряпочный при сапогах и погонах – совсем другое дело.

- Возьмём это? – предложил я и, не услышав возражений, поиграл рычагами. “Шерман” послушно развернулся сколь надо и двинулся на неподвижную фигуру. Только бы она не испугалась, только бы не поползла в бок! Но сегодня мне всё время везло: лежащее не шевелилось и головой целилось как раз в мою сторону. Тихо-тихо на самом малом газу я надвинул “Шерман” на находку и остановил его, когда в перископ остались видны одни сапоги. Заглушив дизель, я сильно ткнул кулаком помощника приклеившегося к своему “браунингу”:

- Замёрз, что ли? Открывай люк в полу! Тащи этого!

Едва вдвоём с заряжающим они втащили тяжесть с погонами офицера танкиста в люк по плечи, та очнулась и неблагодарно стала орать то ли от боли, то ли от страха, и так противно, что хоть обратно выкидывай. У меня аж рот покривился как от лимона, когда заглатывал его целиком в солнечном Баку. Не дожидаясь конца возни с подобранным младшим лейтенантом, я прижал стартёр – раскалённые дизеля завелись с четверти оборота. И это вдруг подействовало: раненый офицерик подуспокоился, и мы поехали искать медицину.

Её нашли за околицей в виде полуторки с красным крестом на брезентовом верхе у недорытой траншеи. Колёса не смогли перенести грузовик через препятствие, как ранее гусеницы - “Шермана”, и медбратья, с виду торопясь, не спеша готовили переезд. Они явно обрадовались возможности повозиться с подвывающим раненым: можно было на законном основании повременить с въездом в горящую деревню, откуда ещё доносились хорошо слышимые выстрелы, и где ещё убивали...

Потом мы подобрали свой десант у того самого прудика, пиявки в котором, наверно, уже попробовали на вкус тевтонское мясо. Всегда не понимал: как десантники ухитряются отыскать именно тот танк, на котором они уже катались. Конечно, на каждой щеке башни по белому номеру, но ведь все “Шерманы” – близнецы. И в этот раз именно наши пассажиры отыскали-таки именно нас.
Поубавилось их. Если убыль в них мерить в штыках – то всего на один штык, а если четвертями – то аж на целую четверть. Почему-то в четвертях убыль казалась гораздо большей...

И опять та же дорога повела нас на Запад. Всё туда же: к гитлеровскому логову. И до логова этого стало уже поближе. Всего-навсего на длину одноуличной белорусской деревеньки. Но ближе! Ближе!

Хорошо было гнать “Шерман” по следу ушедшей вперёд бригады! Люк был открыт, солнце грело левую щеку. Ветер приятно дул в лицо, отгоняя пыль из-под гусениц за корму. Хорошо, когда пыль стелется сзади и не хрустит на зубах. Сегодня и в этом везло.

Сегодня вообще везло. Немцы были какими-то квелыми, и мы шли в глубину прорыва как мутовка сквозь тесто. Очередную деревню бригада обтекала с двух сторон, вламывалась в неё через огороды и палисадники и, как положено в таких случаях, достреливала и додавливала всё то, что по недоумию своему не убралось оттуда заранее.

Мы пили из колодезных вёдер, плескались остатками воды, размазывали рукавами почти несмываемую грязь на лицах. Запихивали в рты неошкуренную картошку “в мундире” (если угощали деревенские жители), присыпая её крупной солью из своего припаса, делились этой солью с угощавшими нас и клялись им, что фашист поганый сюда больше никогда, ну никогда не придёт. И опять гнали свои танки и самоходки на Запад, оставляя позади себя тех из нас, которым сегодня не было удачи…

Когда “Шерманов” осталось меньше половины того, что входило в прорыв, бригада оседлала перекрёсток дороги на Запад и рокады . Наверное, это было главной задачей нашего бега на Запад, поскольку наличные офицеры сначала поторопились на военный совет к комбригу, а потом принялись расставлять танки и самоходки широкой подковой выпуклостью на Запад с приказом зарыться в землю.

Тэтридцатьчетвёркам, как самым мощным, доверили вершину подковы, “Шерманы” вперемежку с “сушками” разъехались по бокам. Моему достался левый край подковы…
Уже был красноватый закат. И было большое ржаное поле, крестом рассечённое двумя дорогами. И вся рожь стояла здесь в бабках, от которых тянуло теплом, накопленным за день. А от пропылённого “Шермана” несло вонью газойля, смазки, пороха и нашего пота.

Какое-то время я ещё копался в танке по своей части. Мало ли что! Как-никак километров сорок пять отмотали гусеницы сегодня, если считать по прямой. А со всеми зиг-гагами наверняка набегало больше семи десятков. Да ещё броски на заборы и прыжки через траншеи. Ну, и сам “Шерман” любил ласку. Американцем он был от роду, и требовал к себе большего внимания чем, скажем, русский Т-34.
Потом я оставил на водительском сиденье две свои личные лимонки, чтоб не мешали, накрыл их американской многокарманной курткой и прямо из своего люка спрыгнул к копавшим в уже начатый капонир.

Нас было семеро с половинкой, считая лейтенанта за полкопателя. Значит, на каждого приходилось почти по три кубика сухой августовской земли. И ещё надо было спешить. И за нас никто эту работёнку делать не собирался. И мы её делали и спешили. Очень спешили.

Американским топором-кайлом с очень длинным и кривым топорищем рубили корни и рыхлили грунт. Расплющенным концом тяжёлого американского лома выворачивали камни. Американскими длинными лопатами с поперечинами в концах черенков швыряли землю на три стороны возникающего капонира с расчётом непробиваемого для бронебойных снарядов бруствера.

Не лишними были и малые сапёрные лопатки десантников.

Яма не хотела углубляться. Голые по пояс, мы копошились в ней, выбрасывая землю чуть ли не по горстке, толкали друг друга в тесноте, ненужно лязгали инструментом об инструмент.

Солнце ушло за горизонт, и мы рылись при фонарике от аккумулятора “Шермана”. Передыхали по одному. Очередник валился на ржаные снопы, жевал американскую свиную тушёнку из НЗ , грыз галеты, запивал водой из канистры, пахнувшей газойлем.

Это была каторжная работа. Менялись инструментом: топор – лопата – лом или обратно. Ловили ртами воздух, не нужно часто прикидывали на глаз уже выкинутую глубину. Задевая соседа, замечали его неприятную скользь. Сопели, ругались, по-чёрному поминали Гитлера и всё его логово с девкой Евкой в придачу. И грызли, грызли твёрдую землю.

Это тоже была война. Самая что ни на есть. Грязная. Препротивная. С вонючим потом. Со слезающей кожей на ладонях.

А главное: угнетала видимая никчемность всего этого. Ну, в самом деле: с рассветом бригада уйдёт отсюда. Обязательно уйдёт. И никогдашеньки сюда уже не вернётся. И капониры эти проклятые никому не будут нужны. Трактора, если только они в ближайшем колхозе найдутся, не смогут ползать среди этой вот подковы здоровущих ям, а колхозные лошади-клячи обязательно будут ломать здесь свои тощие ноги. И оставшимся в наличии колхозникам непременно придётся всё это зарывать, проклиная совершенно им не нужные ямы, а заодно и тех, кто их невесть для чего вырыл.

Уже далеко за полночь кой-как доделывали спуск, и я спиной ощущал тоскливые взгляды в мою сторону. Едва выдавил, сипя: “Хватит”, - все полезли по скату спуска наверх из замучившей нас ямы.

Обтёршись нижней рубахой и напялив её снова, я по свету лейтенантского фонаря ввёл повернувшего назад пушку “Шермана” в свежий капонир. Никто не орал “ура” и не прыгал от радости. Все выдохлись напрочь. Башнёр ещё помотал для пробы опущенной до предела вниз пушкой по кругу и оставил её смотреть вперёд. Те, кто был с лопатами, без приказа подправили, где нужно, бруствер.

Валились спать, кто где мог. И я, вернув лимонки в надколенные карманы неизносимых немецких штанов и натянув американскую куртку, скрючился на водительском сиденье. Поднял воротник, спрятал кисти рук от звеневших кровососов-комаров в рукава, вытянул сколь можно ноги в английских ботинках, уткнулся буртом советского шлема в бортовую броню и отключился.

* * *

Сердито помигивая фарами, “Шерман” укоризненно помотал головой-башней и, как в сказке, заговорил железным голосом: “Хоть ты, Витька, и сержант прославленной Слуцкой 37й танковой бригады Красной Армии, а одет опять не по форме: заместо русской гимнастёрки – куртка американская со многими карманами, заместо приличного галифе – штаны немецкие толстенные, заместо кирзовых сапог – ботинки английские высоченные, да ещё с корсетной шнуровкой... Всё! Терпение моё лопнуло, и из капонира твоего я сейчас вот выпрыгну!”

Не успел я сказать, что он слишком тяжёлый для этого, как “Шерман” затрясся, захлопал крышками всех люков и стал бить меня по щекам рваной галошей.

“Зачем же рваной-то – целой не нашлось, что ли?” – почувствовал я обиду.

- Да очнись ты, очнись! Ну никого не добудиться! Хоть ты, сержант, очухивайся – голос из железного становился лейтенантским, - заводи дизеля!

Настырная рука трясла за плечо так, что голова не шутя билась о броню, звенящий окрик командира ввинчивался в уши:

- Выводи танк из капонира! Идём в разведку! Приказ комбрига!

По крыше “Шермана” раздражающе лязгали подковки каблуков, внутри противно шевелилось. Нет, не дадут доспать, гады! Разлепив глаза с помощью пальцев, попытался понять, который час: маленькая стрелка приборных часов была где-то на цифре 3. Но в открытый уже люк по-прежнему заглядывала звёздная ночь. Неужели спалось меньше часа? Невезуха.

Голова была тяжёлой, во рту копилась горечь слюны, в животе неприятно слабело. Щуря от рези глаза, прохрипел помощнику:

- Проверь, пусто ли за кормой? – и прижал нужную педаль. За спиной взрыкнули дизеля. Привычная дрожь железного корпуса создавала походное настроение. Увидев воткнувшуюся в люк руку помощника с оттопыренным до отказа большим пальцем, послал “Шерман” назад. Взревев, тот с натугой полез в подъём, отравляя капонир выхлопами. Сизый газ проникал даже внутрь, вызывая кашель. И в который раз я подумал, что не мешало бы дизелям иметь побольше мощностёнки. Ну как на Т-34. Эх, американцы, не на том экономили!

Пугая ночь рыком дизелей, боднув пару подвернувшихся бабок, “Шерман” замер с наружной стороны капонирной подковы, подрагивая как стреноженный конь.

- Где наводчик? Куда он засунулся? Найду – башку оторву! – залютовал комвзвода. – Ну кто хоть его видел последним?

Никто не видел. Это было совершенно невозможно: в капонире копались – был наводчик, а в разведку идти – нет наводчика. Случайность вроде бы исключалась: человек уже в годах – аж вдвое старше меня (к нему и на “ты” - то обращаться было неудобно). И деревеньки рядом никакой, чтоб по надобности житейской туда заглянуть: молочка, к примеру, попросить, на юбку покоситься. Но вот пропал человек ночкой тёмной, и следка не оставил. Сколь ни кричали, ни аукали, ни взывали к совести – тю-тю: ни ответа, ни привета. Пропал “донской казачок” . Сгинул. Испарился. Растворился в темноте без остатка.

А без наводчика в разведку соваться было просто глупостью. Лейтенант куда-то отбежал и довольно быстро вернулся на пару с незнакомым капитаном. Чтоб наводчиком танка вызвался быть офицер, да ещё и в капитанском чине – такого на моей памяти ещё не бывало. И слышать подобного не приходилось. Однако два ордена на капитанской гимнастёрке вызывали уважение. Зазря ордена не дают.

- Вперёд! – и “Шерман” пошёл по дуге, обходя подкову с наружной стороны.

Лопасти траков в очередь ложились на сухую землю, пропускали над собой опорные катки, отрывались от земли ленивцем и над поддерживающими катками устремлялись к раздвоенной звёздочке.

По бокам и чуть сзади шли во взводном клине ещё два танка, разбрасывая снопы из бабок. Справа мрачно чернели верхи бронекоробок...

Скулы кривила непроходящая зевота...

Почувствовав в вершине подковы твёрдость дороги, “Шерман” довольно развернулся и направил свои гусеницы вдоль неё. На Запад. Луны не было, но светлеющая полоса дороги не давала заблудиться. В перископ что-либо видеть нечего было и пытаться, и наши с помощником головы торчали из люков по носы. Страшновато было за целость черепушек, но что делать?

По бокам мрачнели бабки, потом рожь кончилась и пошла луговина. Где-то справа отчернела и отодвинулась назад низина с кустами. Лицо ощущало прохладу ночи, а снизу из люка тянуло теплом дизелей и людей. Экипаж молчал. Ночь тяготила. В любую секунду можно было получить удар снаряда в лоб и в борт и даже в корму. Темнота могла (и должна была) расколоться вспышками выстрелов со всех сторон. Меж лопаток натягивалась кожа и пробегал холодок. Глаза пялились в ночь. Но что так увидишь?

Спереди стала подступать кайма леса, ставшая потом изострённой стеной. Она всё больше загораживала горизонт неба и ничего не обещала хорошего. Прохода в ней не просматривалось. Сближающийся с боков лес напоминал вершу, что ставят на Ярославщине рыбаки в дырах заездка . Рыба в сужающуюся дыру верши залезает свободненько, не подозревая, что в конце её ждёт тупик, из которого вылезти назад почти невозможно.

Ну, рыба – дура, а мы-то зачем лезли в эту явную ловушку сами? Ведь дураками немцам надо быть кончеными, чтобы не сделать в узости, что впереди, засаду! А мы почему-то упорно залезали в эту вершу.

Эх, разведка, в ночку тёмную! Рас-так её! Да ещё на танках! Не ждать от неё ничего хорошего. Что-то будет! Что-то будет?..

И выплыла навстречу нам из ночного неба печная труба. А ниже её обозначился верх крыши. Дорога стала уходить немного вправо, но я не тронул рычаги, и “Шерман” подъехал почти к самому домику, где, судя по его мрачности, самое место было для нечисти.

“Шерман” в раздумье встал метрах в тридцати от домика. Все глаза пытались прощупать его тёмную стену, а я зачем-то почти закрыл свой люк. Щёлка осталась только для глаз – бережёного, знаете...

В тёмных глазницах окон мелькнуло ещё более тёмное, и из дома выбежала чёрная фигура.

- Стреляй! – толкнул я помощника. Дульные вспышки пулемётной стрельбы враз ослепили. Чёрная фигура припала к тёмной земле и стала невидимой. Стрельба быстро оборвалась, но виднее не стало. Я потихоньку потянул правый рычаг, собираясь объехать дом справа. Не успел...

Трижды в щелях люков полыхнула молния, трижды “Шерман” пытался подпрыгнуть, задирая левую гусеницу. Железный грохот обрушился на уши, перегар раскаленного железа и краски шибанул в глотку и прочно застрял там. Враз замолкшие дизеля пропустили другие звуки. Что-то тяжёлое закаталось с железным звяканьем по полу.

За бронёй совсем рядом грохали пушки, Молниевыми вспышками отмечаясь в дырах люков. И каждый раз казалось, что опять в НАС. Именно в НАС!

Внутри “Шермана“ мешались друг-другу выкрики:

- Подбили!
- Батарея бьёт! Слева!
- Давай назад!
- Осколочным, огонь!
- Стрелять некому – капитана убило!

И главное:

- Нас уже три раза пробило!

Нога через стартёр опять возбудила дизельный рёв, но одиноко шевельнувшаяся стрелка тахометра не обрадовала. И не зря: тихо-тихо отпущенное сцепление остановило дизель. Руки-ноги заученно стали повторять движения: пуск – сцепление – дизель встал, пуск – сцепление – тахометр на ноль. Эх, американцы, твари заморские – что толку с пары ваших дизелей? Места больше, веса больше, деталей много больше – а надёжности меньше: половина их дизельной силы не могла сдвинуть тридцать тонн “Шермана” на травяном грунте. А вот на Т-34...
Экипаж уже выпрыгивал дружно наружу, а я всё ещё насиловал уцелевший дизель. На пятой попытке сдёрнуться с места стало ясно, что всё зазря, а после седьмой – я бросил этот идиотизм. Всё: совесть моя чиста – теперь дай Бог ноги! Но по-умному! По-умному!

Одному (если не считать валяющегося на полу мёртвого капитана) в танке было шибко просторно. А из верхнего люка уже доносилось невозможное: “Рус, хальт!” Это было совершенно не приемлемо, и я из надколенного кармана немецких штанов извлёк русскую рубчатую лимонку.

Лимонка – мощное оружие: у неё разлёт осколков до 200 м; и бросать её полагается из укрытия – из окопа, например, или из танка. Вот как сейчас. Но, если по-честному, я берёг её (и её подругу) в основном для себя.

Если выдернуть чеку, прижать лимонку к груди (там, где совсем рядышком сердце) и отпустить предохранительную скобу, то жизни останется ровно 4 секунды – как раз столько горит запал. И ничто уже не нарушит этот срок. В общем, я твёрдо не хотел попадать в плен. Это нехотение появилось после того, как я побывал (в качестве освободителя, конечно) в лагере для наших пленных и повидал там кое-что не для слабонервных. С тех пор для меня всякая мысль о плене стала ненавистной.

Надо по-умному! Вырвав чеку, я придвинулся к дыре верхнего люка, примерился к броску, отпустил скобу-предохранитель (резво скакнувшую вбок и лязгнувшую о снаряды в надгусеничной нише), просчитал помедленнее “двадцать один – двадцать два” и, что было силы, швырнул гранату вверх и влево с расчётом взрыва ещё в воздухе.

Дождался после гранатного хлопка лязга осколков по броне и кинулся в люк. Вправо вылезать из башни мешал зенитный “браунинг”, пригнувший в безделье ствол к её передку, и я перевалился назад (на крышу), и сразу же скатился оттуда на землю у правой гусеницы. На что-то мягкое и, похоже, живое.
По закону войны одной рукой схватился за кобуру с парабелом , а другой стал нашаривать горло у мягкого. Мешала темнота, но когда левая рука почувствовала выступ чужого кадыка, послышалось сдавленное: “Свой, свой я!” По шинели признал десантника и заорал:

- Беги, дурак! Беги! – и рванул его в бок от “Шермана”.

И побежали. Пригибаясь до неудобства, спотыкаясь на бугорках, падая на ровных местах, забирая вправо и вправо...

Два других “Шермана” уже уходили вдоль дороги к нашим, а башни их, развернутые в корму, плевались осколочными в сторону немецкой батареи. И не напрасно: уже только двумя пушками фашисты часто-часто били бронебойными по неясно торчащим из темноты башням танков. Попаданий не было. Наверняка наводчики ослеплялись при каждом выстреле и швыряли снаряды почти наугад. И танки уходили, уходили на зигзагах, и башни их погружались в темноту. Поняв, что с бронебойными удачи не будет, немцы стали кидаться вдоль дороги шрапнелью. Та с визгом низко над землёй улетала во мрак, убивая всё живое, подвернувшееся её пучку.

А мы бежали левее, сторонясь смерть несущих бракованных шариков для подшипников. Тень, кинувшаяся сбоку, оказалась ещё одним десантником. Побежали втроём. Задыхались, хватали воздух разинутыми ртами и увеличивались в числе.
Ботинки путались в высокой траве, потом кололись о жнитво. Парабел как-то сам перепрыгнул в левую ладонь, а правая сжала рубцы второй (и последней) лимонки. Уходящие танки правильно перестали огрызаться на безопасную для них шрапнель, и немцы потеряли ориентиры башенных вспышек. Стрельнув в темноту наугад ещё раза четыре, они смолкли.

И стал слышен хрип наших дыхалок и топот наших ног, толкавших землю на Запад. И, значит, сами мы бежали сейчас на Восток. Вот так-то! Наступая на Запад, мы сейчас драпали на Восток. И почему-то драпающие десантники вроде бы жались ко мне.

Когда из полосы кустов, тёмным забором вставших на нашем драпе, выкрикнуло не по-нашему: “Wer ist da?” – я, нисколько не удивившись, просто поднял ствол парабела и стал нажимать на спуск, стараясь выбрасывать пули веером по горизонту. После третьего моего выстрела ударили автоматы сообразивших, что к чему, десантников и редко стал бухать чей-то винтарь.

Почувствовав пустоту в парабеле, сдавил зубами кольцо от лимонки и рванул её тело в сторону, проверяя, что прочнее: зубы или чека. Граната, оставшись свободной, неясным мячиком взлетела над макушками кустов, а я ткнулся под их край лицом в росу травы. С чёткой мыслью, что 9 мм из парабела в самую середку виска ничуть не хуже, а может, и вернее, чем лимонка против сердца. Только про последний патрон для этого не забыть бы.

Пока запал сжигал свои четыре секунды, успел выщелкнуть пустую обойму в траву, не заботясь нисколько об её сохранности. Секанувшим по макушкам кустов осколкам как предложению вставать я не поверил. И не ошибся: раз за разом в кустах рванули четыре ручные гранаты десантников и макушки кустов надо мною явно поредели. С патроном (из последней обоймы) в стволе, вскочив рывком, выплюнул кольцо от гранаты: “Вперёд!”

Кинулся в кусты, сберегая глаза от старавшихся залезть в них веток. С боков с хрустами ломилась вся ватага. В сторону каждого тёмно-подозрительного давил на спуск и громко вёл счёт убывающим патронам. На числе “шесть” внезапно выскочил из кустов в чистоту поля. С кромки жнитва в пол-оборота послал в остающуюся позади заросль седьмую пулю, поддержанную залпом моего “войска”. И вывел нажимающий палец из такой удобной дырки предохранительной скобы: последний патрон – мой личный патрон, и нечаянность выстрела должна была исключаться.

Немцы не гнались следом и даже не стреляли в спину. Может, подвернулись обозники?..

Волочили ноги по жнитву, натыкались с руганью на уцелевшие бабки, с надеждой взглядывали на сереющий впереди рассвет. И ангельским показалось резкое предложение спереди:

- А ну, стой, где стоишь! А то... – с отчётливым поминанием “святой матери”.

Со стонами, хрипами и человеческими матюками валились на колючую щётку жнитва. Без сил шевелиться. Между капонирами, из которых торчали башни таких родных “Шерманов”-иностранцев...

- Молодец, сержант! Отдыхай покудова! – благословил меня на передышку комбат...

И стал я безлошадным. И залёг в одиночку на снопы в своём уже пустом капонире, смакуя последний кусок подаренного дружком сухаря. Раструсил для тепла сверху ещё пару снопов и отключился.

Закончилась удачная ночная разведка. Да-да – именно удачная! Мы ведь нашли противника в двух километрах отсюда и сумели доложить начальству об этом. Ну, а то, что потеряли в ночи одну коробку? Так ведь на то и война. Она без потерь не бывает. Никогда!

А я остался жив опять и, значит, мог воевать дальше. Повезло!.. Но и уменье было...

* * *

Грохот, разбудивший меня, - ещё не повод вскакивать оглашенно. Трясущаяся земля и вытряхивающиеся из колосков последние пересохшие зёрна тоже не причина для особого волнения. Эка невидаль!

Вставать люто не хотелось. Так приятно было лежать, вытянувшись во всю свою длину вдоль короткой стены пустого капонира. Да ещё на мягком и в тепле. Да и толку от меня безлошадного не было сейчас никакого. Единственное моё оставшееся оружие – неуставный парабел – имел всего один патрон для личных дел и стоял, как и положено, на предохранителе.

Полезшие в капонир со всех сторон десантники нарушили-таки мою идиллию. Пришлось вылезти из-под ржаных стеблей.

- Стреляет, сволочь!
- Бьёт, собака!
- Из танков лупит!
- Не лафа нам!
- Подмога бы нам нужна!
- До подмоги, говорят, аж 10 км.

Только последнее заслуживало внимания. Остальное было словесным мусором, и я предложил всем кратко и, на мой сержантский взгляд, вразумительно:

- Заткнись!

Потом постучал пальцем по ближайшей чьей-то лопате и им же ткнул в три стороны бруствера. Этого оказалось достаточно, чтобы в нём начали проделываться смотровые щели в указанные стороны – вполне полезное занятие для отвлечения десантуры от вредной для их же здоровья ненужной болтовни...

А в пробитую на Запад смотровую щель стоило поглазеть. Из леска, где я с семериком десантников пугнул каких-то квеленьких фрициков, сейчас напористо били в нашу сторону гитлеровские танки. Если я что-нибудь понимал в ненаших танках, то это были средние Т-4 с не очень длинной пушкой. Сколько водилось там этой дряни, быстро не сосчитывалось: дав 3 – 4 выстрела, танки прятали свои пятнистые тела в кустах, а потом высовывали те же морды в других местах. Но мерзости этой пятнистой явно было больше двух десятков. И это не радовало.

Появляясь для выстрелов на опушке, немцы выцеливали прежде всего высокие башни “Шерманов”, спрятать которые в землю не было никакой возможности. Конечно, на такой дистанции попасть именно в башню не так-то просто, и большинство снарядов летело “за молоком”, но и попадания были. Были, а как же. Иначе б рикошеты не кувыркались с визгом и над нашим капониром.

“Шерманы” отвечали. Но 620ти м/сек начальной скорости американского снаряда не хватало для протыкания крупповской брони на случившемся расстоянии. Так вничью можно было пошвырять весь остаток бригадного боезапаса. А это засчиталось бы в пользу фрицев-гансов.

И в дело вмешался единственный у нас взвод Т-34ок. Это сразу же изменило бой: их замечательные пушечки привычно нащупали слабые места в Т-4х, и стало ясно, кто на этом ржаном поле сейчас самый главный.

Когда на опушке задымил четвёртый или пятый пятнистый гад, оставшиеся Т-4е разом подались назад и растворились в кустах. А с нашей стороны стрельба прекратилась без команды: надо было беречь снаряды – новых взять пока неоткуда. Ветер быстро согнал дым выстрелов над нашей подковой, а на немецкой опушке продолжали чадить четыре, нет, уже точно пять Т-4х.

Этот бой остался за бригадой.

На радостях десантники, кучкующиеся в моём капонире, подкормили меня американской тушёнкой с сухарём, дали запить это водой из фляжки и на закуску поделились главной новостью, что подмога уже всего-навсего в восьми километрах.
Восемь – это меньше десяти, но всё-таки не “рядом”!

Следующие часа полтора прошли скучно. Впрочем, свои часы (трофейные, конечно), я утратил пару недель назад в увлекательной забаве “махнём не глядя”.

* * *

Свист настильного снаряда и сопутствующий резкий выстрел со стороны клятого леска известили, что у гансов появилась неприятная для нас стрелялка. И точно: с опушки пялились в нашу сторону набалдашники длинноствольных “пантер” .
И началось! Фугасными снарядами “пантера” разбивала в куски бруствер на выбор и била уже бронебойными в обнажённую грудь “Шермана”. 50 мм её толщины прекрасно справлялись в войне сэшэатовцев с Японией на всей тихоокеанской территории, годились для войны в Северной Африке, имели успех в Италии, но совершенно были бесполезны в дуэли “Шерман” – “пантера” на дистанции в 1000 м здесь, на ржаном поле Белоруссии.

Это был чистый расстрел. Уцелевшие из экипажей лезли наружу через нижние люки, волокли за собой орущих покалеченных, пытались отлежаться на спусках своих же капониров. А подмога задерживалась!

Беда не приходит одна. Забухали пушки в боков нашей подковы. Ай-яй-яй! Да ведь это те самые Т-4е, что пару часов назад стреляли по нам спереди. Немцы явно охватывали нашу бригаду и с боков. Так могли и совсем окружить. Только этого и не хватало для полного нашего удовольствия. А подмога, пожалуй, уже опоздала!

И на закуску над головами противно заскрипело, и в середине подковы встал фугасный фонтан – немцы подключили против нас и небо в виде реактивных мин шестиствольного “Ванюши” . От его скрипяще-воющих “ванюшат” в капонирах было не отсидеться. Всё! Теперь дай Бог нам ноги!

Комбриг показал, что не глупее меня – и мы побежали. На Восток. К своим. А до них было ещё целых шесть километров. По открытому полю. Ржаному. Со снопами в уцелевших бабках.

Первыми выбежали из своих ямок шустрые “сушки”. Маленькие, вёрткие на острых зигзагах, отчаянно коптя сизыми выхлопами, они быстро сбежали в безопасность. И уже оттуда повернули дула своих пушчонок в нашу пользу.

* * *

Люди бежали среди своих “Шерманов”.

Немцы били бронебойными сзади, слева и справа.

38 мм брони в корме протыкались “пантерами” играючи.

Т-4е с боков выцеливали ходовые части, раскалывали звёздочки и ленивцы, выворачивали опорные катки, просто рвали гусеницы.

И “Шерманы” замирали. Они ещё суетливо дёргали башнями туда-сюда, плевались снарядами на три стороны, пока очередной бронебойный с “пантеры” в башню или под её погон не умертвлял очередного американца окончательно.

С водилой-дружком из Тамбова мы бежали рядом. Падали вместе, вместе старались держаться перед мордами “Шерманов” в призрачной надежде на их защиту. Держались бок о бок, но срубленный осколками упал и уже не смог подняться только дружок из Тамбова. Как же он закричал, почуяв через боль смертушку близкую!

Дулом парабела я уговорил ближнего десантника помочь мне. И мы потащили орущего тамбовца вдвоём. Отставали от других, но тащили. Воздуха не хватало, но тащили. Руки отваливались, но тащили. И за нами оставались всё более частые красные кляксы горячей крови друга.

А он кричал. Страшно кричал, с подвывом:

- Бросьте!.. Бросьте меня!.. Больно!.. Бросьте!.. Витька, друг, брось меня – прошу!

И розовая пена на его губах всё гуще стекала с его подбородка.
И мы послушались, и оставили его одного в ямке-воронке лицом на Запад и с артиллерийским карабином в руках.

- Беги! – он мне – очень кратко.
- Держись! – я ему – чуть длиннее.

И побежал на Восток, а крик тамбовца побежал рядом.

Я опять падал. Отползал от накатывающихся гусениц. Харкал солёной слюной. Обжигал глотку раскалённым воздухом. И снова бежал, с трудом переставляя заплетающиеся ноги. А крик друга бежал рядом.

Я слышу его и сейчас.

* * *

Это очень непросто – наступая на Запад, бежать под перекрёстным огнём на Восток.

Уже километрах в двух от наших не стало никакой мочи. Ноги не слушались, дыхалка отказывала. Ближайший их последних трёх “Шерманов” настигал.

Пан или пропал? В панах вроде лучше... “Шерман” замер для прицельного выстрела назад, и я в последнем рывке прыгнул на его лоб. Обеими руками ухватился за кронштейн для крепления пушки по-походному, левым ботинком упёрся в выступ правого фальшборта, правое колено закинул на решётку левой фары, голову, вжав в плечи, уткнул между перископами и распластался на крутом скате брони. И поехал к нашим безбилетным пассажиром. Вот так-то!

Возмущению “Шермана” не было предела. Он мотал туда-сюда башкой-башней, подбрасывал меня, брыкаясь на буграх, пытался стряхнуть, ныряя в воронки, бил железом в челюсть отдачей выстрела. Всё впустую. Я клещом мёртво висел на его железном лбу.

Тряхнув напоследок посильнее на прыжке через уже нашу переднюю траншею, бесплатный конь притормозил. Изо всех люков “Шермана” на меня пялился экипаж. Незнакомый водитель подсунул к моему носу оттопыренный большой палец (в знак особого восхищения), его же помощник выразительно покрутил таким же пальцем у своего шлема там, где прятался висок (в знак полного презрения).

Я разжал руки и сполз с горки в 56°...

Мощные наши пушки-гаубицы отогнали “пантеры”. Пораньше бы!

И осталось от сильной изначально бригады: два “Шермана”, пять “сушек” и за сотню людей. Впрочем, с нейтралки могли ещё приползти отставшие. Не обязательно целые, но...

И комбриг наш пропал. А его уцелевший почему-то адъютант-лейтенант клялся (и чуть ли не божился), что тот, кого он был обязан холить и беречь больше, чем самого себя, уж точно погиб на глазах этого самого адъютанта. Бывает и такое, но...

* * *

А ведь ничего особенного не случилось.

Знамя бригадное комендантский взвод уберёг.

Начштаба бригады жив.

Остальное приложится.

Бригаду не расформируют! Это главное. А железом и мясом она обрастёт.

И, как ни крути, а бригада отвоевала у немцев – фрицев-гансов – почти 30 км глубины. Совсем не мало...

А пока я залёг в чужой норке-землянке на чужой лежак. Это был непорядок, и меня много раз трясли за ноги, пытаясь согнать с лежачего места, пока чей-то голос, наверняка уважаемый в этой норе, не высказался в мою пользу: “Пусть лежит. Видать, парнишка совсем выдохся”. И я заблаженствовал в отключке.

* * *

Кто-то рывком сбросил мои ноги с лежалки, прислонил меня (упорно не просыпающегося) к стенке, да ещё прыснул в лицо водой. Настырный. Не открывая глаз, разлепил губы:

- Чего надо?
- Водила нужен! Срочно.
- Зачем? – выдавил я.
- Зачем? Зачем? А всё за тем же! Говорю: водитель нужен!
- Чего водить-то?
- Танк, чего же ещё?
- Бывает “виллис” , бывает “студик” , бывает...
- Нет, танк!
- Какой хоть танк-то?
- Американский. “Шерман”!
- Моего “Шермана” ещё вчера продырявили. Далёко отсюда, - простонал я.
- А это другой “Шерман”. Его ночью ремонтники с нейтралки приволокли и уже дырку в нём залепили.

В лицо опять прыснуло и сильнее прежнего:

- Проснёшься или как?
- А ты-то сам хоть кто?
- Гришка-артиллерист. Ты – водило, я башнёр. Двоечка нас. Это уже, считай, экипаж.

“Не отвяжется, гад”, - я приоткрыл один глаз.

- Ага, один глаз есть, скалился напротив младший сержант с золотыми танками на чёрных погонах, - давай наружу и второй! Не боись – хуже не будет!

“Вот зараза!” – пришлось открыть второй глаз, и так (на всякий случай):

- Пожрать бы.
- Чего проще? Эвон котелок. Хлебушек – само собой. Подкрепись для начала.

А вот это было уже серьёзно. Жратва (еда, по-книжному) – вопрос, брезговать которым на войне – преступная глупость. Щей в котелке было доверху – редкий случай.

- С кем делить? – с тайной надеждой хотя бы на половину хлёбова.
- Всё твоё.
- Многовато что-то, - посомневался я.
- Так ведь едоков у вас вчера поубавилось шибко. Или запамятовал?

Поубавилось – это верно. Крик дружка из Тамбова ввинтился в уши. Значит, мне сейчас есть и за него. Такой, значит, расклад. Ну, что ж. На мне вины нет – голодный солдат много не навоюет.

Щи, конечно, пристыли, но их было много, а это главное. Маленькими кусочками для большей сытности откусывал хлеб, зачерпывал полной ложкой варево, грыз без остатка мясной хрящ. Не спешил. Оставлять ничего не следовало – когда-то ещё придётся вот так, чтобы в удовольствие?

- За что звёздочка красная ? – отвлёк от насыщения несерьёзный вопрос.
- За Слуцк, - с полным ртом ответ был неразборчив, но башнёр новый кивнул понятливо.
- Про “потуги” не спрашиваю, а вот ещё у тебя медалька какая-то странная. Я такой, вроде, ещё не видывал.
- За Кавказ .
- Ух ты! Так сколько же ты на войне трубишь?
- Два года, считай.
- Ого! И как же ты уцелел-то?
- Я старался. Второе будет?
- Обязательно! Вот, - и на свет извлёкся кисет, - махорочка “вырви глаз”.
- Без меня. Кисет, небось, от девушки?
- Угу, - из складок выглянуло красное мулине: “Защитнику. От Ани”…

Котелок был вычерпан до донышка. Невычерпывающееся вылито в ложку и оприходовано. Хлеб кончился. Ложка вылизана. Я потяжелел.

Пощупал живот – решил, что наелся на весь оставшийся день. Вдохнул – выдохнул:
- Ну, показывай свой Бэ-У .

* * *

Это был сильно обшарпанный, весь-весь исцарапанный, закиданный грязью по самую маковку, да ещё и пробитый ветеран. Всё тот же “Шерман” М4А2.

На левом борту, чуть сзади траверза водителя красовалась свежая заплата. Размер её явно соответствовал дырке от бронебойного калибра 75 мм. Обычное дело. Имей борт наклон (как у Т-34) – может, пробоины бы и не было БЫ. Может, поскользнулась БЫ фрицевская остроносая болванка на скате и ушла БЫ за “молоком” в кувырках рикошета. Но… не додумкали американцы до такой простоты-полезности, сидючи у себя за морем-окияном. По Америке ведь предлинноствольные “пантеры” отродясь не ползали, и нужды позарез в повышенной непробиваемости брони у американцев пока не возникало. Эх, разка бы хоть три выпустить создателей “Шермана” против “пантер” – поумнее стали бы…

Огонь электросварки выжег защитную краску, замер на броне брызгами – ремонтники, заезженные бесконечной работой, не сочли нужным зачистить и закрасить след своего вмешательства. Да простится им это.

Ходовые части ещё вполне годились, а вот расположение заделанной пробоины почти против водителя ох как не нравилось.

Ну, начнём знакомиться ближе!

С правой ноги: раз ступил – опорный каток (и ухватился за скобу для подъёма всего танка), два – верх балансирной тележки, три фальшборт. Сунул голову в люк помощника – оказалось, в его могилу.

Весь угол помощника был забрызган засохшей кровью. И не только: в правую стенку были буквально вбиты короткие тёмные волосы и мелкие сероватые кости черепа. Вниз по белой броне тянулась полоса розоватого цвета, а на полу, под сиденьем помощника, лежала грудка розоватого мозга.

Болванка, выскочив из левого борта, прошла за затылком водителя (повезло тому), столкнулась с головой помощника, впечатала её в железо, выплеснула жидкий мозг туда же и забрызгала всё вокруг кровью и ещё чем-то... человеческим. Потом мозг сполз по вертикали стенки вниз, под сиденье. Лёгкая смерть! В этом-то повезло помощнику: не мучился ни полкапельки.

Скорая мысль: так мог сейчас вот лежать именно мой мозг, только в другом танке и в другом месте – выдернула голову наружу, судорогой передёрнула спину, аукнулась пониже живота.

Внутрь полез невозмутимый башнёр и скоро выбросил чужеродное тело. Кусок почерневшего железа, сильно сплюснутый с носа, не казался сейчас страшным, но был противен. Брезгуя прикасаться рукой, я отпихал ботинком безмозглого убийцу подальше, в ямку, и закидал чем попало. Будь он тридцать три раза проклят... вместе с породившим его Гитлером!..

Башнёр долго уничтожал следы смерти на белом нутре “Шермана”, а потом мы ещё обкурили там всё хвойным дымом на газойле. И всё равно запах свежей смерти выветрился не скоро. А я ещё и через неделю старался не прикасаться к местам, сохранённым в моей памяти как заляпанные человеческим мозгом.

Ну, а дальше как обычно: нажать на стартёр, прогреть дизеля, топливными рейками выверить одинаковость оборотов (синхронизировать), долить электролит в аккумулятор и подзарядить его. Всё пощупать, всё подёргать и не забывать смазывать, смазывать... что положено.

И вставить в пустую глазницу приборной доски светящиеся в темноте часы с шестидневным заводом (пропадали почти всегда).

Веселья ради Гришка проверил пушку двумя выстрелами (в немецкую сторону, конечно) и заодно спараллелил ось прицела с осью канала ствола – точность стрельбы повышалась.

Подвезли снаряды. Каждый в картонном цилиндрическом пенале. Совали снаряды внутрь, в надгусеничные ниши корпуса, до нормы (48 – бронебойные, 49 – осколочные = 97 штук). Костром из порожних пеналов разогревали в котелках еду – всё польза от американской упаковки.

Появился заряжающий, и башнёр не отказал себе в удовольствии отматерить ни в чём ни повинного новенького за длительное отсутствие. Уже без меня они насытили ленты зенитного пулемёта тремястами патронов калибра 12,7 мм в чередовании: трассирующий – бронебойный – зажигательный – и опять: трассирующий – бронебойный... Треск пробных очередей оставил в синей части неба дымный росчерк трассеров.

Донельзя заскорузлые пальцы допихали-таки в ленты калибра 7,62 мм последние из 4750-и патронов с обычными пулями. И опять треск пробных (но заметно более редких) выстрелов из обоих пулемётов.

Для личных нужд я без особого труда раздобыл патроны и запасную обойму к своему любимому парабелу. Ощупал каждый патрон, снарядил обе обоймы, остаток патронов ссыпал в карман неуставной куртки – наверняка пригодятся. Пистолет мне, в общем-то, по уставу не полагался, но длительная военная практика вынудила обзавестись личным стволом. И я как-то даже, может быть, не очень вежливо, снял парабел вместе с кобурой с немецкого унтер-офицера, мудро поднявшего руки перед самыми гусеницами накатывающегося на него “Шермана” и почему-то не бросившего заранее восмизарядную “игрушку”, запросто убивавшую человека за две с половинкой сотни метров. Не поторопись унтер вскинуть руки, я не счёл бы нужным тормозить и не стал бы проверять: осталось ли что от ганса, и в каком состоянии. Война на этом для унтера, как ни странно, кончилась, и он потопал в наш тыл на Восток – сбылась, наконец, мечта идиота увидеть русскую Сибирь. А я опять повёл свой “Шерман” на Запад «добивать фашистского зверя в его логове”. В плену нашем бывшему унтеру тому парабел был вовсе ни к чему, а мне так очень и очень полезен.

Вбив в рукоять обойму, я флажком предохранителя закрыл слово “GESICHERT”. Как оно буквально переводилось на родной мне русский язык, я имел смутное представление, но точно знал, что этим поставил пистолет на предохранитель. Хорошо потрудившийся в последнем бою парабел лёг отдыхать на своё излюбленное место: в кобуру – вычищенный, смазанный, снаряжённый... до новой полезности.
В особых случаях я загонял в ствол девятый патрон. Это можно, если потрудиться...

До ночи бухали орудия где-то на северо-северо-западе. Не очень далеко.
В сумерках приползли в бригаду пять “Шерманов” из ремонта – нашего полку прибыло.

Уже в ночи глотали скипячённый на последних американских пеналах жиденький чаёк. Обжигали губы об металл кружек, подслащивали сахарином , размачивали в кипятке сухари.

Американская растопка корчилась в огне.

Слабо подмигивали звёзды.

Засыпал, завернувшись в брезент, на крыше “Шермана”, счастливый, что можно свободно вытянуть ноги. Ныли неистребимые комары.

* * *

С утра загрохали пушки на юго-юго-западе.

А у нас было тихо. Откуда-то вынырнул мой новый помощник и немедленно был приставлен к чистке и мытью танка снаружи и особо: закрасить пробоину и прочие сильно облезшие места.

Мы же с Гришкой устроили себе что-то вроде неположенного однодневного отпуска в пределах своей части – отсутствие командира всё-таки расхолаживало.
Средь дня я понадёжнее отогнул усики предохранительных чек и положил в надколенные карманы штанов две лимонки. С ними спокойнее. В свободный карман куртки лёг свежий индпакет , в другой – большой сухарь. Личная подготовка к наступлению на этом была закончена...

К ночи пришли ещё “Шермана”: три из ремонта и целых два взвода новеньких – прямо из Америки. Силы бригады росли на глазах.

Нашему же танку не хватало самой малости. Командира.

* * *

Он появился следующим утром в виде молоденького-премолоденького младшего лейтенанта с цыплячьей шеей, болтающейся в стоячем воротнике гимнастёрки. Худоба выдавала скудость училищного харча, кирзовые сапоги – бедность снабжения. Но для войны этого хватало.

Новый командир попытался было тонким голоском сказать что-то про неуставность одежды экипажа, но почти сразу же бригада пошла в наступление, словно только и ожидала появления младшего лейтенанта. И вопрос неуставности одежды отпал сам собой…

Шестнадцать “Шерманов” и пять “сушек”. Безлошадные и десант на крышах.

Невелика сила, но…

Немцев перед нами не оказалось! Сгинули, пропали, испарили-ись! Впереди было совсем пусто – хоть шаром покати!

В это не верилось, но ведь уже двое суток шло у соседей успешное наступление, жёсткими клещами охватывающее пространство перед нашей бригадой. Немцам не нужен был ещё один Сталинград, хотя бы и крохотный. И они толково отошли, а наша всевидящая разведка это проморгала, за что ей всыпать следовало по первое число: не лови ворон.

Тупым клином на все шестнадцать наличных “Шерманов”, раздвинувшись от края и до края просторного поля, шла бригада вперёд, имея остаток “сушек” во второй шеренге. Чуть дальше торопилась следом за рычащей бронёй пехота-матушка.
Ничто не мешало в этот раз! Исчезли, как не были, длиннохоботные “пантеры”, не донимали шестиствольные “ванюши”, куда-то подевались настырные Т-4е. Всегда бы так!

Ложился под плоские траки гусениц ёрш жнитва, разваливались от дрожи земли последние, уцелевшие было, бабки. 37я Слуцкая танковая бригада шла хорошо знакомым ей путём в победное наступление. Сбиться было невозможно: та же дорога вела на Запад, и вдоль неё как мрачные вехи торчали подбитые “Шерманы”. Возле каждой такой вехи притормаживали – безлошадный экипаж и ремонтники спрыгивали с чужой брони, волокли к подбитому танку запчасти и обещались вскорости догнать любимую бригаду на почти новом “Шермане”.

Обязательно догонят – не впервой.

Бригада не спешила – давала возможность пехоте не отставать.

Хорошо было вести “Шерман” на малой скорости, по твёрдому грунту, при хорошей видимости, не рискуя получить в лоб проламывающую броню калёную болванку.

Хорошо! Но мой люк был наглухо закрыт. Мало ли, знаете, что? Бережёного и Бог бережёт – проверено! Днём и в перископ всё-всё прекрасно видно. А если новый командир высунулся из своего люка до пояса, то это его личное дело. Я дуракам не указчик. Сколько их уже на моей памяти перерезало пулемётной очередью, срубило шрапнелью, искалечило миной, швырнувшей для порядка свои осколки в открытый командирский люк.

Ну, вот случай, к примеру.

* * *

В конце осени (ещё не было снега) в тогдашнем прорыве мы удачно заняли танковым батальоном какой-то совершенно безлюдный посёлок.

То ли всех жителей немцы в Германию угнали, как скотину, то ли эти жители в лесу попрятались – не знаю точно, но скорей всего: и то, и другое. Дело было к ночи. Надо было думать о ночлеге. Командиры танков компанией ушли куда-то греться под крыши, а экипажам наказали сидеть в танках в повышенной готовности.
Насчёт готовности оно бы вроде и верно. Но холодно же внутри! И даже очень-очень холодно. Кругом же стылое железо, а движки для согрева не гоняли – с топливом уже был напряг. Так можно было запросто и дуба дать к утру.
Прочувствовав гусиной кожей со стылым ознобом холодноватость положения, помощник и башнёр расстарались притащить из брошенных домов спасительное утепление: матрацы, одеяла, и даже подушки. Стало заметно веселее. Ну, и я завернул ноги в одеяло, запихнул за спину пуховую подушку, засунул руки в рукава ватника, скорчился на своём сиденье и так ночь более-менее прокуковал.

А на рассвете, как водится, поднялась стрельба. Откуда-то немцы полезли. Прибежал командир-лейтенант из тепла, но в “Шерман” и влезть нельзя – всё в перинах и подушках. Как заматерился он по такому случаю – любо-дорого слушать, однако просторнее от этого в “Шермане” не стало. Принялись мы утепление мягкое через верхний люк выбрасывать, а по броне уже пули застегали явно крупнокалиберные. Отшвырнул командир наш один матрац, просунули ему снизу второй. Вытянул он из люка и этот, и вроде как ойкнул: перерезало его из крупнокалиберного пулемёта. Наискось и слева направо. Как тащил матрац, перегнувшись вправо, так очередь, идущая по горизонту, и пересекла его наискосок. Пока мы внутри соображали, что там наверху, пока вылезали сквозь подушки-одеяла, а он уже и дышать перестал. Вообще-то: скорая смерть – не мучился. И опять тогда не стало у нас командира.

И опять пришлось вести “Шерман” в атаку мне: и за водителя, и за командира. Это, конечно, от плохой жизни.

Тогда батальону нашему повезло: немцев, поднявших пальбу спозаранок, оказалось мало. “Шерманы” их быстро опрокинули и погнали… погнали, не давая передышки: и за околицу, и полем, и вогнутой дугой выкатились следом к железнодорожной станции. Крайние танки толково перехватили её вход и выход, и рухнули поперёк рельсов двухрукие семафоры, отлетели далеко под откос красно-зелёные стекляшки их зрачков. И началось разорение станции.

“Шерманы” растоптали стрелки, расшвыряли склады, от станционного здания оставили одни торцевые стенки.

От прямого удара крутым лбом поперёк серёдки опрокидывались вместе с грузом открытые платформы, наглухо закупоривая проезд.

Завидя цистерны, “Шерманы” били по ним в упор из зенитных пулемётов короткими точными очередями. Бронебойные пули дырявили под прямым углом встречи корпуса из котельного железа, зажигательные – воспламеняли струи бьющего наружу бензина негасимым огнём. Получалось дёшево и впечатляюще.

Экономя снаряды, одним бронебойным дырявили брюхо-котел паровозу, безнадёжно калеча и внутренности. Мощь паровоза быстро вырывалась через незатыкаемую дырку пушистым облаком, а клокочущая вода сквозь пробитые кишки-трубы заливала огонь в топке, щелями ржавых колосников кипятком выплёскивалась на шпалы, гнала паровозников на тендер и ещё дальше… под пулемётные очереди “Шерманов”.
Опрокинув в кювет подвернувшийся грузовик с тупым рылом (наверно, чешскую “Шкоду”) и выбежав к водозабору, мой “Шерман”, балуясь, сломал Г-образную шею гидранта для заправки паровозов водой. Потом, как кот, отряхивающий лапы, нечаянно попавшие в воду, попятился от забившего из корня гидранта мощного фонтана, поблескивая мокрыми траками и сердито задирая пушку до предела (25°), пока она не уставилась на утолщённую голову напорной башни. Фугасные снаряды разломали кирпичный цилиндр прочнейшей, ещё царской кладки, обнажив хранителя всей здешней воды – бетонный стакан. Новые снаряды, обрадовавшись такой возможности, раскололи монолитность бетона, вызвав недолгий водопад.

И засох фонтан из корня гидранта, и нечего стало пить жадным до воды паровозам на этой станции, название которой я не удосужился узнать. Оставить надолго без воды целую железнодорожную станцию – дорогого стоит на войне!

Когда из прицелов исчезли последние фигуры в шинелях мышиного цвета, я отвёл разгорячённый “Шерман” к остаткам станционного здания. Взмыленный экипаж без команды дружно полез “на воздух”. Где-то ещё постреливали, но неприятность обнаружилась совсем в другом: десантники-недоумки торжественно выстраивали у уцелевшего торца станционного здания свеженьких пленных. Навскид: не меньше дюжины. Ну надо же было напоследок устроить всем такую бяку? Или буку? Разницы я не знал: не нянчил ещё детей, но что налицо была пребольшая пакость – сомнения не было.

Ну что стоило тем же десантникам, лопающимся сейчас от гордости, перестрелять по-человечески этих вот фрицев (или гансов, или адольфов, или как там их ещё?), когда только те надумывали проситься в плен, поднимая для наглядности безавтоматные руки выше своих гансовских голов? И по-человечески оставить их подыхать где-нибудь за вагоном или под забором, или в других, подходящих для такого случая местах?

Нет же, притащили эту мерзость сюда, словно нарочно нам в наказание.

С пленными надо было что-то делать. И я догадывался, что именно. И принимать участие в этом “что-то” не испытывал ни малейшего желания. Будто ничего не вижу и ничего не знаю, стал копаться в ходовой части “Шермана”, держась к пленным спиной – авось обойдётся и без меня ЭТО.

Не обошлось. Почему-то именно на меня, словно другим не доверял, наставил в упор свои еврейско-чёрные зрачки замполит батальона, постучал обломанным ногтем по кобуре моего парабела и чётко так процедил сквозь лошадиные зубы: “Отомсти за своего командира!” И для верности ещё повёл горбатым шнобелем в сторону пленных. Вот так!

Вроде бы и не приказал расстреливать, вроде бы и не факт: убивать безоружных! Но повторного уточнения не прозвучало – и так всё было ясно. Мы ведь в отрыве от своих, и оставлять немцев в живых было никак (ну никак!) нельзя. Везти их с собой на “Шерманах” не было возможности – самим тесно. Опять же: кормить их надо и охранять, чтоб не сбежали. А у нас у самих – пайки уже урезаны и людей для охраны одних “Шерманов” не хватало. И отпускать их было тоже не с руки: они ту же сыскали бы меж уцелевшими вагонами какие-нито стрелялки и принялись бы с наслаждением пулять из них в наши отъезжающие спины в твёрдой уверенности, что к “иванам” понятие тевтонской чести не относится. Проверено! И не раз!

С патроном в стволе я широко пошагал к самому правому немцу в их нестройном ряду. Вблизи он оказался много старше меня и сразу понял, что я иду не целоваться с ним. Как же задёргался он, показывая мне фотографии, где были он сам, две или три девочки и пожилая женщина – наверное, жена. Зря только дёргался.

Ну, да – дети! Да, конечно – жена! Наверное, и даже наверняка, они ждали отца и мужа домой. Только дом-то их был далеко-далеко отсюда на Запад: где-то в Гитлер-ляндии – может, в солнечных горах, может, возле дюн пляжного берега с озоновым ветром и солёными брызгами. Но здесь-то, здесь, где мы столкнулись, была хмурая, неласковая и такая родная мне Русь! И каждый не советский здесь – оккупант, пришедший сюда за “жизненным пространством” для себя лично, для своих домочадцев, а главное: для своих потомков, то есть, навсегда.

Но свободного “жизненного пространства” для любого пришельца здесь нет. Оно давным-давно занято русскими и их братьями – славянами. И потому вышло неумолимо, что он (немец) и я (русский) быть живыми на этом месте одновременно не могли никак: или только он – или только я. Такой вот выпал расклад!
И главный козырь в этом раскладе: пистолет – оказался в данный момент именно в моей руке. Верх был мой!

В таких случаях не надо смотреть в глаза и всё надо делать быстро. И я трижды (как смог быстро) спустил курок, держа дуло парабела против сердца оккупанта, сующего мне бесполезные фотки. Тот завалился левым боком на уже мёрзлую русскую землю, и я добавил четвёртую пулю в висок. Вот и получил он “жизненное пространство” лично для себя в вечное пользование. Я не жадный, тем более что пространства этого понадобилось всего сажень в длину. Вот так!

Не интересуясь соседней пальбой, сразу отошёл к своему “Шерману”. Остальных пленных достреляли и без меня… Опять зарычали моторы “Шерманов”, ядовитый выхлоп сизо застелился по неприсыпанной ещё снегом земле.

Батальон покидал то, что уже никак не могло считаться важной, а главное – действующей, железнодорожной станцией…

Мы примчались сюда на “Шерманах”, чтобы здесь не стало ни одного оккупанта. Мы торопились отсюда на тех же “Шерманах”, потому что здесь не осталось ни одного живого оккупанта. Мёртвые не в счёт.

За тот удачный прорыв мой “Шерман” не удостоился никаких наград. Просто-напросто не нашлось, кому написать наградные. Ведь командир нашего “Шермана” (и одновременно взвода) погиб, а замполит батальона (тот, что еврей по нации), не забыв про награду для себя, напрочь запамятовал про мой “Шерман” – обычное дело. Самому же напомнить о себе и товарищах по “Шерману” я по молодости лет постеснялся… Честно сказать – и девятнадцати мне ещё не было. Но это не главное.

Главное – выйти живым из любого боя!

И довоевать до Победы!

Так плевать же на награды.

А лейтенант тот, по-моему, погиб глупо: не гонись на войне за уютом.

* * *

Расколов свой строй надвое, живая бригада обтекла с двух сторон свою мёртвую подковную часть. Двадцать один пушечный ствол злым ежом уставился на три стороны, сберегая самоё себя и железное кладбище.

Невесёлая картина.

В вершине подковы в своих полузасыпаных капонирах замерли дырявые тэтридцатьчетвёрки. Они не сдвинулись в бою назад ни на сантиметр. Каждый из них до последнего выполнял положенное ему: прикрывал отход бригады. Нормально.
Против лома нет приёма: и уральская броня средних Т-34 не выдержала дуэльного расстрела тяжёлыми танками - “пантерами”. Если бы были вместо Т-34х тяжёлые ИС-2 , шарахнулись бы от их стадвадцатидвухмиллиметровок “пантеры”, как черти от ладана.

Если бы, да кабы – во рту росли бы грибы. Чего не было, того не было. “Иэсов” нет у нас и сейчас. В других местах они, видать, нужнее.

“Шерманы” дохлые замерли вкривь и вкось там, где их настигла танковая смерть. Впрочем, про это уже говорено – не будем повторяться. Нормально.

От танков нехорошо пахло. Воняли наши ребята-танкисты. Немцы не сочли нужным извлекать их из-под брони. А может, так увлеклись похоронами своих, что до наших очередь и не дошла. Бывало и так. Нормально, если можно так сказать.
Кликнули охотников тянуть мёртвых наших наружу. Я не пошёл – не смог. А Гришка-башнёр пошёл. Гришка, похоже, всё мог. Ну, да поглядим ещё: кто и на что годится. Война ещё не кончилась!

Не отстающий от меня крик дружка из Тамбова заставил поискать его ямку-воронку среди многих-многих других таких же. Найти нужную было трудновато, помог всё тот же голос: навёл, куда нужно. Дружок так и лежал в том месте, где захотел остаться, издырявленный многими пулями от автоматов. Он по-прежнему держал руки на карабине, но уже без затвора. По-видимому, расстреляв все патроны, дружок вынул затвор и как-то спрятал его, выполняя последнюю обязанность солдата – испортить оружие. Немцы добили его в упор, и, торопясь убивать побольше других “иванов”, беззатворным карабином побрезговали. А ведь и сейчас карабин оставался холодным оружием – дубинкой – и вполне годился для рукопашной.

Никто из наших не решился забрать оружие у погибшего танкиста, и он ушёл в землю вооружённым. Возможно, лет через сто или больше историки-гробокопатели отыщут эту могилу. По типу винтаря они быстро сообразят, что это был советский солдат, а вот отсутствие затвора наверняка вызовет среди гробокопателей глубокомысленную перебранку: герой обыкновенный или трус паршивый? Через десятилетия клятвенно свидетельствую: дружок мой Женька Косарев, что из Тамбова, погиб как настоящий герой – с оружием в руках и лицом к заклятому врагу. Недалеко от перекрёстка двух дорог, в поле, что западнее Слуцка.

* * *

От самых дальних, непонятно как уцелевших, хлебных бабок, шатаясь хуже в усмерть пьяного, загребая пыль подкашивающимися ногами, двигалось невесть откуда взявшееся привидение. Оно было таким всамделишным, что часовые равнодушно глазели на него, не хватаясь за автоматы: привыкли на войне ко всякой чертовщине – видывали и не такое.

Вблизи у привидения обнаружилась сумка с красным крестом, а само оно оказалось бригадной медсестрой. Ей догадливо влили в рот всёвылечивающей водки и втолкнули туда же пребольшой кусок американской свиной тушёнки. Давясь твёрдым жиром, очеловечившееся привидение стало тыкать пальцем себе за спину, и не зря. Под бабкой на границе жнитва нашли нашего комбрига! Конечно, тяжело раненного, конечно, без сознания, но живого. Живого… Даже медаль “Золотая Звезда“ была при нём.

Медсестра-девчонка затащила его уже без сознания под крайнюю в поле бабку, где чем-то поила, чем-то подкармливала, и ещё буквально согревала своим телом все трое суток. Как немцы их не нашли – загадка. Но не нашли!

Сработали быстро и как положено: комбрига в госпиталь на “санитарке”, медсестричку к награде (то ли к “Отваге” , то ли к звёздочке красной – неважно), лейтенантика-адъютанта же, бросившего в бою своего комбрига, не стряпая, расстреляли в ближних кустиках. Нормально.

И по тому, как стрелки быстро вернулись из этих кустиков, выходило, что труса-адъютантика не зарывали. Разве что присыпали мусором для вида. Всё верно – звёздочки на офицерских погонах не только для того, чтобы форсить перед девками. За них и спрос особый. Лейтенантик бывший этого так и не понял…

Среди мёртвого железа немного заинтересовал меня как технаря полностью выгоревший изнутри “Шерман”. Он как-то ненормально был разут на одну сторону. Если бы гусеница была порвана, так и вопроса никакого. А тут она целёхонькая валялась в сторонке от положенного ей места. Случайностей в таких делах не бывает. Вот и тут: на наружной щеке звёздочки не хватало многих зубьев. Явно отсекло крупным осколком “ванюши”. Пустяк, но целёхонькая гусеница соскочила, а весь “Шерман” стал неподвижной мишенью.

Грустно, но даже к середине 1944 г. американцы не поняли, что к серьёзной машине – танку – нельзя относиться как к несмышленой легковушке. Ну что им стоило сделать нераздвоенную звёздочку, как на Т-34? Чихала бы она на любые осколки. Так ведь нет…

* * *

Новенький командир нашего “Шермана” обрадовался возможности сходить в составе взвода в разведку. Прямо засиял от оказанного ему доверия. Эх, молодо-зелено!

Опять три танка. Опять та же дорога. Опять то же направление. Но виделось днём всё иначе. Быстро добрались до того самого домика. Оказалось – жильё лесника. Война кругом, а он лес стережёт. Как и от кого стережёт – непонятно.

Мой старый “Шерман” стоял на том же месте. В левом боку чётко зияли три пробоины: две в борту и одна в башне. По размеру дырок снаряды были калибра 50 мм. Вот это-то и спасло меня. Энергии такого некрупного снаряда хватило для продырявливания одной стенки. И только. На рикошет, всё уничтожающий внутри танка, её уже не осталось. Передний снаряд прошёл за рычагами поворота сантиметрах в десяти от моих рук. Так близко! Но мне ничего не оторвало и даже не поцарапало. Опять повезло! Уже в который раз…

Ну, и броне вязкой спасибо. Она у “Шермана” что надо: пропускала сквозь себя бронебойный снаряд, когда не было уже никакой мочи ему сопротивляться, но не трескалась и не кололась на брызги, а значит, не калечила и не убивала прячущийся за ней экипаж. Что хорошо, то хорошо! Поболтав двумя сложенными пальцами в пробоине, обязанной убить меня, я сдёрнул свой шлем. В знак уважения к броне… Впрочем, было жарко, и голова в шлеме чесалась.

И ещё повезло в расстоянии. Стреляя со ста метров (в упор), немцы не сомневались в попадании всех трёх снарядов первого залпа неполной батареи. И справедливо решили, что одному танку этого вполне достаточно. Железу “Шермана” этого действительно хватило, а вот экипажу его – нет. Люди оказались живучее: погиб только пришлый капитан-башнёр…

Оказалось, что нет. То есть, не погиб сразу. Немцы нашли его, поняли, что тот жив, хоть и истекает кровью, и долго пытали, надеясь что-то узнать. По словам тутошних жителей, этот капитан так ничего им и не сказал, и умер под пытками, истекая кровью. Это на немцев произвело такое большое впечатление, что они похоронили капитана с почестями в отдельной могиле и даже поставили на ней свой немецкий крест. Вот это вообще удивительно. Такое я видел впервые.

Мы спилили с креста его поперечины, набили на столбик полагающуюся пятиконечную звезду и трижды стрельнули в небо из имеющихся у нас личных стволов. Говорили, что капитан родом с Урала, и что он – отец пятерых детей. Наверное, на Урал пошла похоронка, что муж и отец пятерых детей погиб смертью храбрых. И это была святая правда. Для меня же он так и остался капитаном-башнёром без имени, дважды орденоносцем, настоящим русским мужиком…

А “Шерман” мой старый отремонтируют. Это уж точно. Всего-то три дырки заварить да движок сменить – эка невидаль. И будет он опять как новенький. Ну, почти…
Мы попили по полстакана молока, что наскребли нам в лесниковом хозяйстве, и снова полезли под броню. Зарычали моторы: траки, переступая в очередь друг другу, понесли тело “Шермана” вперёд.

Правый рычаг потянул танк правее, в обход уцелевшего домика и пристроек. Прижимаемая педаль газа увеличивала скорость. Быстрее. Навстречу новому закату.
Ещё быстрее! На Запад! Только на Запад! К логову фашистского зверя.
На Берлин! И если придётся завернуть на север, ко второй немецкой столице – Кенигсбергу, чтобы навести порядок и там, то это всё равно по пути на Запад.
Я переключил скорость на большую и прижал педаль газа до упора. Закатное солнце било через перископ в глаза.

Плевать! Дойдём до Берлина! До него мне сейчас стало ближе ещё на ЦЕЛЫХ два километра.


От автора.

Года три назад автор попал в больницу по сердечным делам. Когда врачи подавили эффект инфаркта и понемногу восстановилась возможность разговаривать, состоялось приятное знакомство с ближайшим соседом по палате. Тот оказался ветераном навсегда Великой для подлинно русских войны и интереснейшим человеком по жизни.

Малую часть услышанного от него автор положил на бумагу.

2005 г.

P.S.1.Танков “Генерал Шерман” М4А2 с короткоствольной пушкой калибра 75 мм было поставлено в Советский Союз всего 1990 шт.

При создании и производстве “Шерманов” сэшэатовцы отталкивались от и из своей сверхмощной автомобильной промышленности. Это позволило им быстро создать конструкцию и наладить крупносерийное производство. Но свойственная автомобилестроителям легкомысленность перенесена была ими и на танк, который изначально должен быть обязательно серьёзным.

Ну, вроде бы, пустяк: поставить в ходовой части звёздочку не в корме (как у Т-34), а в носу. Но сразу же и навсегда вздыбился передок: лоб стал крутым (это ухудшило его бронесопротивляемость), “Шерман” вырос (и стал заметной мишенью), возрос его вес (снизилась проходимость – очень важный показатель для хляби чернозёма и болот), увеличилась площадь силуэта (возросла возможность утыкания в неё миллионов гитлеровских снарядов, жадно искавших каждый квадратный сантиметр преграды, чтобы лопнуть на сотни осколков, убивая всё живое вокруг, или, что ещё страшнее для танка, раздвинуть преграду, протиснуть в неё своё тонкое калёное тело и рушить за ней всё, что попадётся, вырывая из людей куски мяса или вышибая из черепов мозги, круша узлы трансмиссии, дырявя топливные баки, вызывая детонацию боезапаса).

И сама звёздочка (важнейшая деталь ходовой части) оказалась в зоне, излюбленной для посещения бронебойных снарядов.

Вот вам и, вроде бы, пустячок!

Нет, нельзя игривого дизайнера по легковушкам ставить главным конструктором серьёзного танка – к хорошему это не приведёт.

И не привело: М4А2 оказался плохо сбалансирован по тактико-техническим характеристикам. В целом, “Шерман” был рождён для увеселительной прогулки с небольшой потасовкой (вроде действий тогдашних наших союзников в Северной Африке).

Для войны не на жизнь, а на смерть, когда решались судьбы воюющих государств и людских поколений, “Шерман” как один из решающих факторов, конечно, не годился. И в голове танковой группы “Шерманов” всегда шли более приспособленные для настоящей войны советские танки, пробивая своими более прочными лбами, своими более мощными пушками и жизнями своих экипажей дорогу для заокеанских слабаков.

И вспоминается из Джека Лондона (наилучшего из известных автору сэшэатовских писателей) презрительное словечко: чечако.


P.S.2.Был ли М4А2 полезен для Красной Армии? – Безусловно.

В такой войне, какую вела Красная Армия, находилась работа любому оружию. И сколько угодно.

Если уж и дедовские дробовики (ещё из царского времени) вынужденно палили (и не безуспешно) по ненавистным оккупантам за неимением картечи мельчайшим бекасинником, то пушка 75 мм (пусть и с нешибко длинным стволом) на гусеничной повозке, да ещё под бронёй, да ещё усиленная пулемётами – ох как была полезна! Её снаряды редили атакующие (и отступающие) цепи врага, прекращали лай пулемётов, жалили расчёты пушек и миномётов, дырявили лбы бронетранспортёров и лёгких танков. В подходящем случае удавалось поджечь и средний Т-4, а при удаче – порвать гусеницу толстобронной “пантере” или ещё более толстобронному “тигру” .

Герой этого повествования уверял, что его предпоследний “Шерман” перебил гусеницу аж самому непробиваемому ни с какой стороны “Фердинанду-Элефанту” . Награждение за это экипажа “Шермана” было быстрым и любопытным, а именно: денежным – мать моего героя получила нежданно-негаданно целых 750 рублей (того времени). И они не были для неё лишними.

* * *

Но давайте не будем забывать, что все “Шерманы” были получены из США не бесплатно. Не бесплатно!

И кровь миллионов советских людей, погибших во вторую мировую войну (включая войну с Японией), сэшэатовцы к оплате не принимали. Вот так!

P.S.3. Вся техника, упомянутая в тексте хотя бы и вскользь, демонстрируется в настоящее время на Поклонной Горе. И каждый (горящий желанием поймать автора на откровенно-бессовестном вранье) может убедиться, что в описании этой самой техники не наврано ни на полчуточки.

г. Москва.
2005 г.

--------------------------------------------------
Примечания.

 “Шерман“ – танк производства США в период второй мировой войны. В армии США танк, стандартизованный под индексом М4, назывался “Генерал Шерман” в честь генерала, командовавшего войсками северян во время гражданской войны в США 1861-1862 гг. Существовало шесть моделей танка “Генерал Шерман”: М4, М4А1, М4А2, М4А3, М4А4 и М4А6, которые принципиально мало отличались друг от друга. Здесь – танк “Генерал Шерман” М4А2 с короткоствольной пушкой калибра 75 мм, обеспечивавшей начальную скорость полёта бронебойного снаряда 620 м/сек – явно маловато.
Танки поставлялись в Советский Союз по так называемому “ленд-лизу”. Запасные части, патроны к пулемётам, снаряды к пушке и топливо (газойль) тоже прибывали из США. Поставки осуществлялись тремя маршрутами: северным (через Мурманск и Архангельск), восточным (через Владивосток) и южным (через Иран и Кавказ). В Красной Армии для удобства снабжения и эксплуатации “Шерманы” сводились в большие танковые группы: полки, бригады, дивизии. Обычно к наименованию таких танковых групп добавлялось ещё: “отдельный-ая”.
По советской классификации (по весу) “Шерман” относился к средним танкам.
 Сейчас трудно поверить, что весь период производства танков “Шерман” сэшэатовцы мыкались с подбором двигателей: то ставили карбюраторные, т. е. бензиновые, то дизели (на газойле), то опять карбюраторные. Стремление использовать уже существующие автомобильные двигатели вынуждало для получения необходимой мощности устанавливать по нескольку движков. Глупость, конечно, но факт.
На модели М4А2 устанавливалась спарка шестицилиндровых дизелей GMC6046, расположенных параллельно: крутящий момент с обоих передавался на один карданный вал. Установка двух двигателей вместо одного (как на Т-34) увеличивала общий вес силовой установки, усложняла её обслуживание и уменьшала её надёжность.
Силовая установка имела общую мощность 375 л. с. (совсем немного) при 2100 об/мин. Запас хода едва достигал 190 км (безобразно мало). Коробка передач была механическая 5искоростная (5 – вперёд, 1 – назад). В качестве механизма поворота использовался двойной дифференциал (это не позволяло делать разворот на месте – опять недостаток).
Вниз пушка “Шермана” М4А2 склонялась до 10о от горизонтали.
 Ходовая часть танка “Шерман” М4А2 на один борт: звёздочка, ленивец, три балансирные тележки и гусеница.


Автомат. - Очень широко распространённое и изначально неправильное именование пистолетов-пулемётов того времени. Судя по наличию прикладов, это должны быть ППШ (Шпагина, скорее всего) или ППД (Дегтярёва, менее вероятно). Все советские серийные пистолеты-пулемёты были разумно созданы под один и тот же пистолетный патрон от “ТТ”.


Машиненгеверы. - Немецкие пулемёты.


Браунинги. Здесь – все пулемёты “Шерманов”. Изготавливались в США по бельгийским разработкам.


Финка. Здесь – штурмовой нож десантника (штатное холодное оружие Красной Армии). Не путать с самоделками хулиганов-бандитов. Название, конечно, пришло из Финляндии, когда она ещё входила в состав царской России.


 Т-34 – основной танк Красной Армии периода ВОВ. Здесь – первый вариант Т-34-76 (конструкция Кошкина). Специально разработанная пушки Ф-34 (конструкция Грабина) с дульной мощностью 144 т/м; на расстоянии 500 м бронебойный снаряд под прямым углом встречи пробивал броню толщиной 76 мм. Специально разработанный дизель мощностью 500 л. с. Максимальная скорость 55 км/час, запас хода 430 км. Удельное давление 0,83 кг/см2 (очень низкое). Толщина лобовой брони башни 52 мм. Два пулемёта калибра 7,62 мм. Экипаж – 4 человека. До курской битвы Т-34-76 не имел себе противника более сильного или хотя бы равного.
Самый массовый танк мира: всех вариантов было выпущено 56250 шт. Превосходил свой аналог “Шерман” М4А2 по всем статьям (кроме стабилизации пушки по вертикали). Заслуженно считается лучшим танком мира во второй мировой войне. Танк-красавец. Легендарный танк.


 Рубка – неподвижная надстройка над бронекорпусом самоходки. Место размещения орудия.


 “Сушка” – ласковое именование первой советской серийной самоходки СУ-76. Изготавливалась на базе лёгкого танка Т-70 (конструкция Астрова) установкой дивизионной пушки ЗИС-3 калибра 76 мм (конструкция Грабина). Активно применялась до конца ВОВ. Очень удачная самоходка.

Колобки. - В описываемое время на Руси ещё не перевелись колобки, т. е. съедобное шаровой формы. Колобки делались хлебные и картофельные. Последний раз автор видел колобок ранней весной 1948 г. Колобок выпекался на костре из перезимовавшей в поле прошлогодней картошки. Съедобно!


 Звёздочка – здесь: ведущее колесо ходовой части. Зубьями наружного диаметра она передаёт вращение от своей оси на гусеницу. На “Шерманах” звёздочка была раздвоенной и цепляла гусеницу двумя рядами зубьев.


 Контрэскарп – очень крутой спуск поперёк направления движения танка. Здесь – трамплин, имитирующий контрэскарп. “Проходить контрэскарп”: на положенной скорости танка спрыгивать с трамплина, не прекращая движения и не снижая скорости после прыжка; очень серьёзное испытание для водителя. В учёбке инструктора явно не зря если свой хлеб.


 Противопехотная мина. Имела весовую установку срабатывания 30 кг и обязательно взрывалась под гусеницей бронетехники. Но, имея заряд, рассчитанный только для выведения из строя солдата или какой-нибудь животины, она была беспомощна против танка.


 Ход – важная честь возимой пушки. Длинная балка (часто труба) позади казённой части пушки. При стрельбе служит для удержания пушки на месте. При возке пушку цепляют транспортным средством именно за свободный конец хода. Обычно ходов у пушки – два; но бывает и один, и три, и даже четыре.


 ПТУ – переговорное танковое устройство: микрофоны, наушники, провода, и т. п.


 “Юнкерс с колёсами наружу” – это, конечно, немецкий пикирующий бомбардировщик Ю-87. Был настоящим бедствием для Красной Армии во время её отступления, т. е. до конца Сталинградской битвы. На пикировании он мог включать воздушные сирены, и их дикий вой парализовывал слабонервных на земле.
Очень хороший пикирующий бомбардировщик, но к описываемому времени изрядно подустарел и количество его в воздухе сильно поубавилось стараниями Красной Армии.


 Т-4 – основной танк гитлеровской Германии (и её пристяжных) в период ВОВ. По советской классификации – средний танк. В начале ВОВ имел пушку калибра 50 мм (для военных действий в Западной Европе и Северной Африке этого вполне хватало), потом для драки с Т-34м немецкие специалисты поставили калибр 75 мм и утолщили броню.
Хороший танк, но Т-34му он всегда уступал. “Шерману” М4А2 бороться с Т-4м было непросто.


 Грабин – самый лучший и основной советский конструктор пушек для ВОВ. Наиболее известны его разработки: пушки 76 мм и 85 мм для танка Т-34, дивизионная пушка ЗИС-3 (76 мм), и противотанковая пушка ЗИС-2 (57 мм). Эти пушки изготавливались десятками тысяч.
Менее известно, что им было налажено сверхскоростное производство этих пушек – жутко важно для ВОВ.


 Кошкин – первый главный конструктор танка Т-34. В 1940 г. он сумел создать самый “сбалансированный“ танк всей второй мировой войны. В основу был положен мощнейший дизель и самая мощная танковая пушка того времени. Все броневые листы (непривычно толстые сами) были наклонены для увеличения бронесопротивляемости. Широкая гусеница и пять опорных катков обеспечили небывало низкое удельное давление на грунт и сделали танк буквально вездепроходящим. Это был танк без недостатков. Крайне важно, что ещё он был прост в изготовлении и в нём заранее имелась возможность дальнейшего улучшения. Гениальная конструкция, и создать её мог только гений. Он умер перед ВОВ, недопустимо простудившись на испытаниях своего детища. А в общем, Кошкин сгорел как сверхновая звезда: ослепительно ярко и неумолимо быстро. Могилу растерзала война, и памятниками ему стали его Т-34, увенчавшие десятки пьедесталов на гигантской территории от завалящей речушки Эльбы до границы между Кореями.


 Тын – здесь: забор, делающийся без единого гвоздя из вертикальных кольев и горизонтальных жердей, переплетаемых толстыми прутьями.


"Из Африки!" - Бронетехнику, предназначенную для использования в Северной Африке, гитлеровцы красили в жёлтые цвета.


 “Мардер” (в переводе - “куница”) – здесь: “Мардер III М”. Немецкая самоходка чехословацкого производства. Изготавливалась на заводах ЧКД в Праге на основе чешского же лёгкого танка LT-38. Вооружалась немецкой пушкой калибра 75 мм PAK 40/3. бронебойный снаряд массой 6,8 кг покидал ствол орудия с начальной скоростью 750 м/сек и на дистанции 1000 м пробивал 91 мм брони.
Серьёзная гадость!
Таких самоходок (кроме прочей многочисленной бронетехники) Чехия передала Гитлеру 974 шт. Таков был подлый чешский вклад в войну с Советским Союзом.


 Рокада – дорога, параллельная линии фронта.


 НЗ – неприкосновенный запас. На “Шерманах” в состав НЗ часто входила американская свиная тушёнка.


"Донской казачок". - Упоминание Виктора о донском происхождении башнёра наводит на мысль, что исчезновение его не было случайным. “Тихий” Дон в ВОВ оказался заметным поставщиком предателей Советского Союза. Практичные гитлеровцы формировали из них охранные роты, т. е. использовали изменников как полицейские части по охране своего тыла и для борьбы с партизанами. Ротам этим гитлеровцы не очень доверяли, и правильно делали: часть этих “казачков” перебегала к партизанам и вымаливала себе прощение.


 Заездок (ез) – перегородка из кольев и прутьев через речушку с одной или двумя дырами для установки в них верш.


 Парабел – любовное сокращение от “парабеллум” – «готовься к войне” (вторая часть латинской пословицы “Хочешь мира – готовься к войне”). Пистолет немецкого производства. Первая модель появилась в 1900 г, то есть, парабеллум уже отметил своё столетие. Был основным пистолетом в гитлеровской армии. У Виктора была явно модель “08” модификации 1914 – 1917 гг. калибр 9 мм, в обойме 8 патронов. Отличался хорошей ухватистостью и мощным боем. Был достаточно надёжен и пользовался уважением в Красной Армии. Очень удобен был для танкистов.

И сейчас парабеллум стреляет в горячих точках планеты. Автор не сомневается, что этот пистолет будет по-настоящему стрелять и в свои сто пятьдесят лет.


"Смерть несущих бракованных шариков" - Экономные немцы использовали бракованные шарики подшипников для начинки противопехотных мин и шрапнельных снарядов. Дешёво и толково.


 “Wer ist da?” - “Кто здесь?”


 “Пантера” (или Т-5) – тяжёлый немецкий танк. Создан как ответ советскому Т-34у. При массе 45 т имела длинноствольную пушку калибра 75 мм с высокой начальной скоростью снаряда и толщину брони лба 80 мм. Впервые (в больших количествах) была задействована на Курской Дуге в отчаянной (и последней серьёзной) попытке Гитлера повернуть ход войны в свою сторону.
Бесполезно!


 “Ванюша” – советское прозвище немецкого шестиствольного реактивного миномёта. Очень серьёзное оружие, хотя и уступало русской “Катюше”, то есть, БМ-13.


 Карабин – винтовка с укороченным стволом. В Красной Армии было два типа карабинов: казачий (с очень коротким стволом) и артиллерийский (со стволом промежуточным по длине между казачьим и полным винтовочным вариантом).


 «Виллис» - легковой вседорожник американского производства. Прекрасная автомашина. Использовался в основном командным составом Красной Армии.


 “Студик” – искажённое от “студебеккер”. Мощный грузовик-вседорожник американского производства с тремя ведущими осями. Мог иметь впереди грузовую лебёдку. Использовался и для “катюш”. Очень уважаемый автомобиль в Красной Армии.


 Орден “Красная Звезда”. - Самый распространённый боевой орден в Красной Армии.


 Медаль “За боевые заслуги”. На армейском жаргоне: “За боевые потуги”. Здесь – ещё короче: однословно. Награждение этой медалью могло быть неопределённым, неконкретным. И Гришка правильно не спросил: за что?


 Медаль “За оборону Кавказа”. Географическая параллель Кавказа проходит много южнее Белоруссии, и там уместнее было увидеть медаль “За оборону Москвы” или “За оборону Ленинграда”. Любопытство “настырного” Гришки оправдано.


 БУ – бывшее в употреблении. Здесь армейское презрительное отношение к старому, потасканному, кое-как отремонтированному.

В равной степени может относиться и к людям, например: комдив-БУ (снятый с должности командира дивизии); или более современно: президент-БУ (президент в отставке).


 Сахарин – бесцветные сильно сладкие кристаллики, плохо растворимые в воде. Жалкое подобие сахара. Усиливал мочеиспускание (проще говоря, после него чаще хотелось писать). Но и ему были рады. И это тоже была война.


 Индпакет – индивидуальный перевязочный пакет. Поскольку ни в художественной, ни в мемуарной литературе (известной автору) не описывалось, что это такое – осмелюсь пояснить. Это, конечно, вариант перевязки, но специальный вариант: для перевязки непосредственно на поле боя самому раненому или с помощью товарища. Размером в пол-ладони, он состоял из двух тампонов обработанных обеззараживающим составом. В зависимости от состава цвет тампонов разный: розоватый, зеленоватый, голубоватый, и т. п. Один тампон скользил по связующей их марлевой ленте. Очень удобно для перевязки сквозного ранения. Каждый тампон закрывал свою сторону ранения, а бинт туго обматывал пораненную часть тела.
Руками любой степени грязности берутся только за наружные стороны тампонов. Великолепная упаковка обеспечивала сохранность индпакета на многие годы. Такими индпакетами должны были снабжаться почти все бойцы, идущие в атаку. Индпакеты спасли буквально миллионы советских солдат.
Гениальное изобретение. Жаль, что индпакеты не продаются свободно в аптеках.


"В стоячем воротнике гимнастёрки". - В первую половину ВОВ советская гимнастёрка имела отложной воротничок. К описываемому времени воротник стал почему-то стоячим. Наверное, экономии материала ради. В обоих случаях полагался ещё белый сменный подворотничок.


 ИС-2 – советский тяжёлый танк. Лучший тяжёлый танк мира периода второй мировой войны. Был хорошо сбалансирован по тактико-техническим характеристикам. От его длинноствольной стадвадцатидвухмиллиметровой пушки шарахались в стороны и “пантеры”, и “тигры”.


 Медаль “За отвагу” – самая уважаемая медаль в Красной Армии


 “Тигр” (или Т6-H1) – тяжёлый немецкий танк. Длинноствольная пушка калибра 88 мм. Лобовая броня – 100 мм. Максимальная скорость – 38 км/час (маловато). Вес – 56 т (тяжеловат). Танк посредственно сбалансирован по тактико-техническим характеристикам, ну, хотя бы: в полном комплекте “тигр” не проходил в железнодорожный габарит – последствия такого пустяка были огромными.
Для стремительного наступления “тигр” не годился. Нашёл основное применение как оборонный танк с Курской Дуги.


 “Фердинанд” (он же “элефант” или по-русски – слон) – немецкая самоходка на базе неудачного варианта танк “тигр”. Пушка калибра 88 мм с очень длинным (71 калибр) стволом. Впервые был опробован на Курской Дуге. Всего-навсего было изготовлено 90 (девяносто) “Фердинандов”. Заметного влияния на фронте они, конечно, не оказали. Зато сказалось сильное психологическое воздействие на бойцов Красной Армии в виде “фердинандобоязни”.