Ему виделось, что он идёт по лесу ещё бледному, оттаявшему от зимы; еловые сучья хрустят под ногами; в лицо плещет прохладой, словно брат в детстве, стоя по пояс в холодной реке, искупал его в потоке водяных брызг. Птицы уже встрепенулись, расправили крылья; шёпоты, тайны свершаются в высоких ветвях. Всё умиротворённо вокруг: и деревья, и облака, и небо; жизни впереди через край, и молодость, не та глупая, не помнящая себя молодость двадцатилетних, но та, что сохраняет ещё в теле гибкость пружины, и в то же время уже умеет ценить наслаждения, придавая им остроту прожитых лет.
Сколько ни дыши, не надышаться свободой, будто тяжёлые вериги пали, разбились окончательно, казалось, ничто уже не может помешать той лёгкости, с которой он ступает по земле, и всё же, что-то смутное, тревожное бередило его сознание, – подобное смешение чувств иногда может вызвать некий предмет, лежащий на дне неглубокого колодца. Очертания его видны твоему глазу, но темнота теней, отбрасываемых заиленной колодезной стеной в солнечный день, не позволяет рассмотреть предмет полностью; и тем мучительнее становится эта неопределённость, чем дольше ты в неё вглядываешься, пытаясь постичь её суть.
Заноза, засевшая в мозгу, доводила его до самоистязания; и, вдруг, в какой-то момент он начал понимать, в чём причина его терзаний: ему никак не удаётся вспомнить собственное имя. То ли Самуил, то ли Самсон – на языке вертелась проклятая «с», - он точно знает, что эта буква непременно должна там быть, но каждый раз, как только он напрягал память – имя ускользало от него, словно женщина, которую никогда не дано полюбить. Отвращение к самому себе поднялось из глубин его нутра, тошнота, выходящая за рамки просто физической; на мгновение он замер и бормотал невнятно, раскачиваясь, словно маятник часов, который вот-вот должен остановиться.
« Белый, белый, белый…», - твердил, будто во сне, а между тем, игольник, копившийся годами в этой части леса, словно болотная топь, поглощал, пожирал его ноги – ещё немного и ничего уже будет невозможно предпринять. Тогда, стряхнув с себя остатки наваждения, он обхватил себя с обеих сторон под коленом той ноги, которая ушла вглубь более другой, делая невероятное усилие напряжением всех мускулов, чтобы выдернуть всю ногу целиком; тяжёлая одышка сердечника мешала вдохнуть ему полной грудью. Переждав, он проделал тоже самое и с другой ногой, наклонился почти вплотную к земле и увидел пред собою серую мышь-полёвку. Она лежала окоченелая, подогнув под себя лапки с почти игрушечными пальцами; мордочка обострена, ощерена, ряд мелких, зубов завершает дурную гримасу.
Белый – так он себя теперь называл – заворожено смотрел на бесчинство смерти устроенное здесь в его честь, и внезапно ему показалось, будто мышь дрогнула, пошевелилась. «Но этого не может быть», - он огляделся в поисках сухого прута, при помощи которого можно было бы её поддеть, но под рукой не нашлось ничего подходящего, и тогда перед его глазами возникла молодая берёзка, растущая неподалёку.
« Откуда в еловом лесу берёза?» - пронеслась мысль в его голове, но время на обдумывание не было, слишком явными становились судорожные движения мыши.
Белый обломал берёзовую верхушку без сожалений, очистил от лишних веток и осторожно дотронулся ею до мышиного тельца, перевернул и, на мгновение, потеряв равновесие, очутился на спине - ужас прилип к ней вместе с рубашкой. Тонкая, истлевшая шерсть разъехалась, словно старый тулуп по швам, и из растревоженного нутра врассыпную кинулись чёрные жуки, впереди себя то скрещивая, то разводя лакированные клешни; в диком танце закружились моли, на лету оплодотворяя друг друга; выползли сиреневатые личинки, похожие на рассеченные пополам лопатой картофельные клубни. Он хотел бежать, но ноги не слушались его, вязкие, чужие ноги.
И час, и два и несколько столетий подряд он вынужден был лежать вот так, будто ледяная глыба, отколотая от материка, не в силах прекратить кошмара. Вдруг, откуда-то сверху, на помощь к нему пришёл голос тихий и как будто знакомый, и тогда Белый понял, что Бог всего лишь проверял его, ниспослав свою долю мучений, как библейскому Иову.
- Это ты, Анна….
Он вгляделся в вышину и увидел, как навстречу ему идёт жена в элегантном светлом костюме, с подобранными кверху волосами.
- Ты же знал, знал, что мы приглашены сегодня вечером к Сташевичам?! Ну, зачем, ты так поступаешь со мной? - она была похожа на рыбу с печальным ртом, которой никогда не одолеть океан.
Он ничего не ответил - какой смысл было что-то скрывать, как, впрочем, и оправдывать, и только тряхнул головой, пытаясь прийти в себя.
Анна в отчаянии заходила по комнате, нервными, крупными шагами, готовая расплакаться. Она остановилась у окна и провела ладонью по лбу. Медовый, тяжёлый шмель угодил в ловушку между двух рам. Он ударялся о стекло, падал вниз и снова набирал высоту, принимая его за мнимую свободу простора. Ещё налитый силой, которой наделила его природа, шмель повторял бесконечное количество раз свой маневр, но пройдёт день и наступит ночь, а за ней новый день, в котором он вновь и вновь станет черпать свою отвагу. Инстинкт не подскажет ему, что он обречён погибать вот так мучительно, долго, потому что его инстинкт и сам окажется в западне. Казалось, в мире не было никого несчастнее этого шмеля.
Анна не выдержала и присев на край кровати, закрыла лицо руками.
- Скоро не останется ничего, что мы могли бы вспомнить из трёх лет нашей совместной жизни, - сказала она.
-Ты же знаешь, я пытаюсь бороться, - сказал он.
- Прошу тебя...
- У меня больше ничего не осталось, - он солгал и посмотрел ей в лицо, которое когда-то нравилось ему своим детским естеством, теперь же выглядело выцветшим, даже жалким.
Анна держала голову чуть наклонённой вниз, и он с неприязнью отметил залёгшую складку под подбородком.
« Если бы не чёртово безденежье».
Он вдруг ощутил, как приступ холодной ярости подбирается к его горлу, отдаваясь стуком в висках.
Ему захотелось развернуться и ударить её, чтобы ощутить кровь на своих руках, а потом этими самыми руками исчертить, осквернить стены их новой спальни.
« Нет, этому нельзя дать произойти, только не таким образом», - подумал он и закрыл глаза.
Помолчали.
Анна подошла совсем неслышно и обняла его сзади:
- Алекс, у меня кроме тебя никого нет, ты же знаешь. Не заставляй меня быть столь одинокой.
Он ненавидел, когда она произносила подобные фразы, но сейчас ему было на них наплевать.
«Вот ты и нашлась», - подумал он о потерянной букве, прозрачной словно насекомое, лишённое солнечного света.
Он принял душ и расчесал прямые волосы широким гребнем жены. Из внутреннего кармана пиджака, который заранее вынул из шкафа, и который собирался надеть, достал пакетик с порошком и развернул его. Всё было решено – оставалось пересечь коридор и войти в ванную комнату. « Да», - сказал он. «Да». Один, два, три…восемь шагов, если начать отсчёт от чёрного пианино. Нервным движением руки высыпал приблизительно треть содержимого пакета в раковину и включил воду; потом замер, будто одумавшись, прислонился к кафельной стене в душной испарине, мучительно, долго смотрел на золотой орнамент плитки, пытаясь найти различия в рисунке, затем перевёл взгляд на оставшуюся, спасённую им часть порошка и медленно запечатал пакет.
- Ты скоро? – Анна постучала в дверь кончиками пальцев.
Какой неизбывной тоской веяло от всего, что окружало его теперь - впору было заснуть и никогда более не просыпаться или же броситься однажды к растворённому окну и кричать, что есть силы, кричать до тех пор, пока что-то не надорвётся в тебе.
А надорвётся обязательно, если ты вступил на тропу, по которой и всем скопом страшно пройти, не то, чтобы в одиночку. « И кругом эти люди, люди», - думал он в те часы, когда оставался один на один с собой, обводя взглядом мглистый проспект.
Приятелей жены он ненавидел с особой жестокостью, противопоставляя миру их очевидности, мир иллюзорный, отчаянный, почти совершенный. Иногда, понимая, что заходит слишком далеко, он испытывал чувство раскаяния в ослеплении этой тоской, но никогда не мог заставить себя замолчать. Те, в свою очередь, платили ему сходной монетой, отыгрываясь на Анне за её «любовь к «экзотическим растениям». Когда бы не порок, который на время освобождал его от необходимости бороться с навалившейся массой душевных увечий… но ему нужны были деньги, нужна была Анна, и он не находил выхода из замкнутого круга.
«Если задаться целью и объединить счастливые мгновения жизни воедино, наберётся половина дня, и того оказалось бы немало», - однажды сказал он самому себе.
Было четверть восьмого, когда в вестибюле их встретила девушка в шёлковом кимоно на манер японской гейши и проводила за столик, где уже поджидали Сташевичи.
Она, ещё довольно молодая, вёрткая и некрасивая, похожая на приручённую ящерицу, он – самовлюблённый, с растёкшимся, словно кремовый пирог на солнце, лицом, и чрезвычайно неразвитым телосложением инфантильного ребёнка. Женщины расцеловались и защебетали.
Заказали ужин на четверых; пока официанты бегали, накрывая на стол, Сташевич рассказал анекдот – дурной по своему обыкновению, затем, насмеявшись вволю, завёл разговор, будто о человеке, хорошо известном, всем присутствующим, но как бы вскользь, не глядя в глаза, пытаясь придать своему тону оттенок снисходительной насмешки:
- Ну, а как дела у Алекса? Как всегда « покой нам только снится»? – тонкая нитка слюны потянулась от его нижней, полной губы.
Анна попыталась свести ответ на шутку, чтобы сгладить неловкость, но подали закуски в плоских, звенящих тарелках , и Сташевич, потерял к ней интерес, принялся с жадностью отправлять в рот еду, капая соусом на скатерть .
Алекс наблюдал за ним с отвращением, как, вдруг, страшная боль поразила его внутренности и разлилась, растеклась по всем клеткам, – будто тысячи блестящих клинков вонзил в тело невидимый ярмарочный факир. На минуту он вовсе перестал слышать и, как ему показалось, дышать, окружающие в его глазах стали похожи на глухонемых, бессмысленно открывающих чёрные подвалы ртов, и только благодаря жестам, можно было понять, что они пытаются объясниться между собой.
Он же оказался за стеклом, точнее под стеклянным колпаком, который накрыл его сверху, как накрывают мучители зверька, чтобы понять, сколько тот способен протянуть без кислорода . Осторожно, чтобы не выдавать себя, Алекс обвёл взглядом зал и выбрал несколько человек из посетителей. Троих он отмёл сразу, а ещё двое, в тёмных до безобразия одинаковых костюмах и галстуках не оставляли никакого сомнения – ими были милиционеры, переодетые в штатское. Исподлобья, они украдкой наблюдали за происходящим, и Алекс понял, что им должно быть всё известно.
«Они шли за мной с автобусной остановки с того самого момента, когда я задержался у киоска, чтобы купить табаку, потом отсиделись в подъезде, видели, как мы с Анной поймали машину, поехали следом…» Ничего лучшего придумать было нельзя.
Алекс, как будто даже признал участкового в том, что разглядывал теперь его голубоватыми, жидкими глазами – он давно ходил кругами вокруг их дома, всё вынюхивал, высматривал, Алекс отчётливо расслышал, как участковый произнёс слово
« брать». Внизу живота защемило, заныло, словно у бегуна перед стартом. Он хотел выпить минеральной воды, но руки его не слушались – никак не удавалось сделать глотка так, чтобы края стакана не ударялись о зубы. Вцепившись пальцами в рукав жены, он с жаром зашептал:
- Нам надо уйти, Анна. Как можно скорее. Те напротив, видишь? Они возьмут меня, как только я встану из-за стола.
Она посмотрела на него, не понимая. Лицо его выглядело напуганным, под тонкой кожей проступили розовые прожилки.
- О чём ты говоришь, Алекс?
- Там, в углу. Ты, что ничего не видишь? Они меня станут обыскивать. Слышишь, они найдут чёртов порошок.
Не дождавшись от неё ответа, Алекс окликнул официанта и потребовал, чтобы он немедленно вызвал охрану. Официант стоял в недоумении, и тогда Алекс принялся кричать, угрожая, что завтра же лишит его места. Официант, действительно, подумал, а не вызвать ли ему охрану, и Анне пришлось извиняться, указывая на отпитый графин.
Но Алекс не был пьян, он всё с большей и большей ясностью осознавал, что эти типы от него теперь просто так не отстанут. Они ухмылялись, словно давая понять таким образом: ну-ну, вертись – не отвертишься, срок-то твой у нас вон он где, поглаживая себя по животам и ляжкам. Решение пришло само собой.
Он рывком выпрыгнул из-за стола, пересёк зал, дернув за латунную ручку двери с надписью « персонал», и очутился на кухне. Внутри несколько женщин в передниках сервировали блюда; они уставились на человека, который метался от стены к стене в поисках « чёрного хода». Одна из них вскрикнула от неожиданности, выронив нож. Он вдруг остановился, огляделся, понимая, что здесь нет того, что ищет, и бросился обратно к двери, принялся толкать её не в том направлении; дверь же никак не желала поддаваться, и он, распалившись, ударил несколько раз по ней ногами, наконец, нашёл выход, и выбежал из помещения. Как потом рассказывали свидетели, человек со всего духу кинулся в соседнюю дверь уборной и заперся изнутри.
Анна поняла, что произошло нечто ужасное, что рано или поздно должно было произойти. Она поднялась с места, уронив салфетку с колен.
« Я сейчас», - сказала она Сташевичам и направилась вглубь зала с тяжёлым сердцем.
Тем временем, оставшись один на один с собой, Белый немного успокоился и взглянул на своё отражение – по ту сторону зеркала на него смотрел незнакомец, с которым ему придётся нелегко. Незнакомец открыл кран и, набрав в ладони воды, умыл лицо и прополоскал рот. С минуту Белый стоял заворожённый какой-то звенящей пустотой, которая вдруг приняла очертания комнаты с салатовыми занавесками и геранью на подоконниках, потом нагнулся и из ботинка достал спрятанный пакет с остатками порошка. « Не найдут» - подумал он и высыпал порошок на сверкающую мраморную столешницу. Пелена зыбкого тумана, до этого момента, мешавшая ему оценить хорошенько происходящее, постепенно рассеивалась, наступала полоса холодного прозрения. Тыльной стороной ладони он отёр губы и подбородок, ещё раз взглянул на себя в зеркало – струйка крови сбегала вниз от его левой ноздри. Ему показалось, что кто-то пытается открыть дверь. Вспышка яркого света озарила помещение, и он ощутил нечто вроде толчка в спину. «Что это было?», - пронеслось в его голове. Он попытался развернуться лицом к нападавшим, но оказался на мокром полу, не в силах пошевелиться. Голоса, которые склонялись над ним, перепутались между собой, словно женские волосы. Он попытался приподняться, чтобы ухватиться за них руками, но внезапно и они исчезли.