С этого я начал много лет назад. Мне показали здания, где надлежало развернуть онкологический диспансер. Говорят, здесь жил знаменитый генерал, герой первой Отечественной. Победив Наполеона, генерал вернулся в свой город и построил для себя основательный двухэтажный дом. Господа жили на втором этаже, а на первом — челядь. Я прикинул, что операционно-перевязочный блок и чистые хирургические палаты следует развернуть на втором этаже, а хозяйственные и административные отсеки, и гнойную патологию - на первом. Во дворе генерал построил себе молельню, похожую на бастион. Сам Бог велел поставить сюда аппараты лучевой терапии: радиация будет надежно экранирована могучими церковными стенами. Греха тоже не будет, ибо спасение страждущих! К молельне примыкает кирпичное строение позднейшей кладки — стены уже не те, но для рентген диагностики годится. Еще есть флигель во дворе — довольно ветхий, полудеревянный, его надо преобразовать в поликлинику.
Все эти помещения исполняли различные функции, в них жили разные люди, и запахи здесь были разные. В главном корпусе размещалось студенческое общежитие. Горячая, пьяная кровь кипела в артериях будущих ветеринаров. Зимой окна в общежитии были распахнуты на улицу. Шел пар. Надрывалась гармоника. Студенты угощали водочкой студенток, а потом они вместе разыгрывали сценки из «Декамерона». Пахло здесь потом, чем-то еще и перегаром. Впрочем, запахи долго не задерживались — окна почти не закрывались. В бывшей молельне обитала колония преподавателей. Коммунальная квартира... кухня... Пахло керосином, пережаренным салом и пылью. Запахи были устойчивы и тяжелы. Окна здесь открывались по случаю. Во флигеле, во дворе, проживали две бабушки. Комнатки у них гладенькие и светлые, как пасхальные яички. Воздух был чистый, хоть и с привкусом какого-то благовония. Старушки лечились липовым медом и отваром из липы.
Как ни странно, это обстоятельство послужило мне вскоре удачной ассоциацией. Дело в том, что ректором этого сельхозинститута в те годы был академик Липа. Он не пожелал переселить студентов из общежития и освободить здание для диспансера. Завязалась длительная и нудная переписка. Победить академика один на один, конечно, нельзя, но на моей стороне стоял горком. Липа оборонялся яростно и толково. На каком-то этапе потребовалась поддержка печати. Раздумывая об этом, я зашел однажды к пасхальным бабушкам во флигилек. Здесь меня осенило, и я написал статью «Это дело пахнет Липою...» Говорят, фамилии нельзя обыгрывать в печати, но время тогда стояло безалаберное, веселое, и мой фельетон прошел. Был шум, обострение. Студентов все же пришлось отселить в другое здание, и фронт строительных работ, как говорится, был открыт.
А сделать предстояло многое. В домах не было канализации, и население пользовалось дворовым туалетом типа «сортир». Водопровода тоже не было. Полсотни жестяных умывальников висели во дворе двумя рядами. Мутные мыльные ручейки текли по земле и собирались в лужицы на неровностях почвы. Железные скребки были вбиты у самых дверей. Здесь очищали обувь от грязи: во время дождя двор превращался в болото. Нужно было провести канализацию, сделать водопровод, положить асфальт и разбить клумбы. А комнаты перепланировать — под операционный блок, например, в главном корпусе, под лучевую терапию в молельне, в поликлинику у пасхальных бабушек, а из молочного склада сделать рентгендиагностический кабинет. Бабушки топят печки углем -туда нужно кинуть теплотрассу и разводку отопления. А еще — электрика, штукатурные работы, покраска.
В будущем стационаре, в поликлинике и во дворе руки у меня относительно развязаны — можно импровизировать. А в лучевом отделении жесткая регламентация: строго выдер-живаются площади, объемы, вентиляция, внутренняя радиационная защита. (О наружной позаботился старый генерал, когда ставил метровые стены!)
Итак, мы начинаем. Студенты уже ушли, преподаватели и бабушки получили новые квартиры. Двор опустел. Пора! Пора!
Строительство начинается с проекта и сметы. Потом я узнаю, что смета всегда перевыполняется, а проекты наоборот — не соблюдаются. Стройка идет стихийно — где что плохо лежит — хватай побольше, кидай подальше. Опыт еще придет. А пока знакомство с инженерами и техниками проектно-сметного бюро. Они составляют документацию, которую нужно сдать в техотдел ремстройконторы. Сметчики из бюро — интеллигенты, белые воротнички — любезные, трезвые и совершенные бездельники. То есть они, может, и работяги, только у них там своего разного столько наверчено, что им уже не до заказчиков. Кроме того, они очень жестко связаны между собой и надежно купорят работу друг друга. На них все время нужно давить. Еще нужно самому искать, находить и вышибать пробки, сталкивать с мертвой точки, формировать движение.
В ремстройконторе — народ грубый, своенравный, себе цену знает, к середине дня все уже косые. Здесь давить бесполезно: на них и не такие давят —лужеными глотками в шесть этажей, да все равно без толку. Им бутылку надо показать и поговорить душевно, как человек с человеком:
—Я тебя уважаю, понял?
—Понял...
Значит, делаем так. Сначала — немного технической документации, самую малость, чтобы сдать в РСУ и выманить рабочих на место. Им важно начать, потом их в любое дело втянуть можно, завлекая бутылками и разными другими стимулами. Теперь сметчики не мешают, не держат: рабочие уже во дворе и делаем, что придется, что под руку идет. Есть трубы - укладываем. Есть асфальт - кладем. Потом асфальт порубим - еще трубу положим. Оно, конечно, не очень хорошо, не экономично, даже глупо. Например, штукатурить, красить, а потом электрики рубят штукатурку и ведут в штукатурных канавах потаенные провода. А затем штукатуры снова заделывают канавы сверху и опять красят. Получается скрытая проводка. Да это что, мелочь. Иной раз полы по три раза срываем и по новой стелем.
Впрочем, и это ерунда! У нас сантехники вели теплотрассу от котельной по двору. Асфальт, конечно, рубили, клумбы ломали и, разумеется, ничего не восстановили. Но не в этом суть, а в том, что трасса замерзла. Они ее плохо утеплили. За ними же надо смотреть все время, ежеминутно, и нужно понимать самому, что они делают, что творят. У них поразительное отчуждение от результатов своего труда. Их результат — это форма 2, через нее — получка. А что будет в жизни, на земле после их работы, этого они просто не знают, это даже какое-то чудачество о таких вещах мыслить...
И теплотрассу они уложили побыстрей, кое-как. Трубы замерзли. Они не удивились и не огорчились, начали строить новую трассу — в обход размороженной. Опять рубили асфальт, ломали клумбы, укладывали трубы. Тут уж я понял специфику (научился!), следил, наблюдал, заставил положить как следует и утеплить.
Переделывать все приходилось по несколько раз. На стройке иначе нельзя: каменщики, штукатуры, сантехники, электрики, газовики — строительных специальностей много, и все они разобщены, не стыкуются. Материалов у них, как правило, нет. Работают на том, что я достал. А в их конторе бесконечные неувязки, прорывы, ЧП. Их перебрасывают с места на место. Стихия!
По вечерам эти люди уходят на шабашку. Им выгодно — со своим материалом. Воруют беспощадно, а уследить трудно: все же нет-нет - приходится от них отлучаться. Хотя в ответственные моменты за нужным каким-нибудь дефицитным мастером я даже в туалет ходил: стерег, чтобы не убежал. Это у них манера такая —убегать. На шабашку или просто отдохнуть. Глаз за ними нужен постоянный. И все время что-то делать, двигать с мертвой точки. Черт с ним, что потом будем штукатурку рубить для проводов. Сегодня рабочие на месте, раствор завезли, алебастр подвернулся — штукатурь! Завтра не будет ни рабочих, ни алебастра.
Работяги своих бригадиров называют Бандурами. Бандурша — женского рода. Бригадир мужчина — значит Бандур. У сантехников был свой Бандур, у электриков — свой. Штукатурный Бандур высокого роста, глаза у него полузакрыты, кажется, он что-то обдумывает и вот-вот скажет. Но он молчит. На работу этот Бандур приходит не торопясь, усаживается в густую тень, удобно облокачивает спину на какую-нибудь вертикаль и начинает перекур. Ребята располагаются рядом. Перекур —дело святое. Ладно, подождем. Начнут же и они когда-нибудь.
Время тянется медленно, я не ухожу, стерегу, чтоб не разбежались. Не размыкая свои веки, Бандур произносит задумчиво: «Раствора нет, не привезли. Чем работать? Пальцем?». Ребята подхватывают: «На соплях что ли класть? Где раствор? Чего мы сидим?».
Все вопросы ко мне: я заказчик. «Сейчас, ребята, будет раствор,— говорю.— Не волнуйтесь. Подождите. Только не убегайте».
Наш будущий врач Руслан Белкин живет у пасхальных бабушек. Я оставляю его сторожить штукатуров, сажусь на мотороллер и еду на растворный узел. Собственно, раствор нам официально занаряжен — вот и рабочие под него пришли. Только эти вещи обычно не стыкуются. Раствор и рабочие.
Начальник узла что-то буровит, но я не слушаю, а сразу ему наливаю. Он становится собранным, деловым, сам находит телегу и лошадь. Теперь лошадь не хочет идти, опять наливаю. Так. Все готово, едем назад: я впереди, телега с раствором сзади. Для мотороллера очень медленная езда — сплошное мучение, но не будет же телега бежать галопом.
Белкин надежно стережет штукатуров.
—Ну вот, ребята,— говорю я,— есть раствор. Можно работать.
—Работать, конечно, нельзя,—сказал Бандур.
—То есть как это нельзя? Ты что?!
—Я что — я ничего. Только без алебастра работать нельзя.
—Это верно,— загудели ребята,— без алебастра не пойдет. Рассыпется. Ты можешь понять? Алебастр нужен для сцепки.
—Бандур, ты почему раньше не сказал?
—Я тебе что, учитель? Наше дело — штукатурить. И чтоб раствор был, к примеру, и алебастр.
—Ладно, сейчас алебастр привезу, подождите, не разбегайтесь! Белкин, смотри за ними!
—Да где ж ты его достанешь? На растворном узле алебастра нет уже неделю.
—Найду, найду, не волнуйся!
Выезжаю из ворот на главную улицу. Куда ехать? Где искать алебастр? Сам я этого не знаю, спросить не у кого.
Еду наугад в Промышленный район, может быть, там что-нибудь строят? И алебастр? По дороге приходит идея. Буду спрашивать у прохожих: не скажете, где здесь поблизости стройка?
Вроде стройка здесь и в самом деле есть, только я заблудился. Буду объезжать поселки и спрашивать. Хоть какой-то выход. А то ж бессмыслица полная. Еду, останавливаюсь, задаю свой вопрос. Ответа не получаю. Наконец, какая-то женщина сказала: «Да вы не туда заехали. Вам нужно этот квартал объехать, завернуть в переулок, там и стройка ваша». Легкая надежда ковырнула предсердие. Мотороллер выносит меня на огромную стройплощадку.
—Ребята, вы не видели здесь где-то алебастр? Куча целая.
—А черт его знает, где он. Ты у Мишки спроси!
—Миша, простите, вы не видели где-то здесь алебастр? Куча?
—Да на том вон цоколе под навесом.
—Где? Где?
—Да вон, за краном. Там Виталий Иванович как раз с ребятами.
Я уже вписался, за своего принимают. Готовлю резервную бутылку и еду на алебастр!
Виталий Иванович — мужик пожилой и солидный. Ребята у него серьезные. Я его по имени, отчеству, знакомлюсь. Рассказываю кто я, откуда, и как будем лечить рак. Ребята проникаются, отказываются от бутылки, всю кучу мне просто так отдают. Но куда? Не в кулёчек же? Машина нужна. Выскакиваю на трассу. Вот где бутылка пригодилась! Завернул грузовик, начал с ребятами алебастр кидать за борт, в кузов. Ветерок, глаза слепит, пурга химическая. Тут и шофер помог — разохотился. Ребята еще руками махали на прощанье, пожелания говорили.
Я впереди на мотороллере как Дед Мороз — белый, а за мной грузовик с алебастром. Это не лошадь, едем быстрее, только встречный ветер выдувает мой драгоценный порошок из машины. Замедляю ход, встречный ветер уменьшается и потери тоже. Заезжаем во двор. Работяги курят.
—Ребята! Вот вам алебастр! Теперь уж все — можно начинать.
Бандур говорит:
—Ну, пока ты ездил, у нас раствор увезли.
—Как увезли? Кто!!?
—Да лошадь с телегой, с растворного узла. У них там не хватило, они здесь и забрали.
—Да как же ты отдал, падло?!!
—Так я ж смотрю: алебастра нет...
—Куда ты смотришь, сука!!!
—Подожди, подожди, не шуми, все поправим, я тебе говорю.
—Так и поправляй, чего стоишь?
—Не спеши, не спеши,— сказал Бандур.— Я вот сейчас расскажу тебе сказку. Если ты ее поймешь правильно, значит, все у тебя будет хорошо, а не поймешь — он развел руками и скривил свою морду, символизируя крах, тупик и запустение. Работяги придвинулись слушать.
—У одного царя было семь дочерей,— начал Бандур, пыхтя Беломором,— вот царь и думает, чего же мне с ними делать? Думал, думал и придумал. Вызывает он, значит, первую дочку и спрашивает: «Скажи-ка, дочка, мне по совести — ты целка или нет?». Дочка отвечает: «Батюшка, скажу тебе по совести, что я —целка». Обрадовался тут царь, велел вина принести, гостей собрал. Гуляли они хорошо, а на следующий день позвал царь вторую дочку. И тоже ее спрашивает: «Скажи-ка мне, дочка, ты целка или нет?». И дочка ему отвечает: «Я целка». Опять обрадовался царь, вино принесли, и гуляли они до утра. На третий день вызывает царь третью дочку: тут Бандур поднял указательный палец и запрокинул голову, как бы намекая на что-то серьезное, на какую-то сердцевину. «Ну, моя третья дочка,—говорит царь, что ты мне скажешь, целка ты или не целка?» Посмотрела дочка на царя и говорит...
Бандур замолчал.
- Что дальше? — заорали работяги.— Чего дочка сказала?
Бандур посмотрел на часы:
- Рабочее время закончилось, - объявил он, - пора по домам, завтра доскажу.
Алебастр остался во дворе. А завтра — снова на растворный узел: лошадь, телега, раствор. Бандур сказку так и не досказал, но работу немного сделал. И так - медленно, шаг за шагом, мы ползли и шли крестными путями нашей «великой стройки», конца и края которой не было видно.
Особенно неистовыми были сантехники. Трезвыми я их не видел. Зато амбиции у них были высокие, на каждую трубу, на каждый радиатор они требовали проект. Белые воротнички из проектной конторы захлебывались, не успевали, работа остановилась.
Между тем на другом конце двора мощный экскаватор уже копал громадную пещеру - будущий септик для канализации. Горы земли и глины высились по краям этой ямы, ревел двигатель, мотался ковш, и вообще чувствовалось преимущество автотранспорта перед гужевым. Экскаватор достался тоже не сразу. Он был занаряжен давно и все никак не прибывал к месту назначения. То есть он выезжал со двора ремстройконторы, но куда-то исчезал в пути. Пришлось его конвоировать на мотороллере, описывая круги около медленно ползущей машины. Теперь мне стало ясно, куда исчезает экскаватор: его перехватывали конкуренты, вооруженные бутылками. Таким же способом я переманивал потом рабочих со строительства городского планетария. А что важнее, в конце концов: рак или небо в алмазах?
Септик потянул другие проблемы. Сантехники не рекомендовали заливать яму асфальтом - на тот случай, если произойдет какая-либо авария и придется туда залезать. Этого, к счастью, за прошедшие 18 лет не случилось, но предвидеть такие вещи заранее нельзя. Я решил перекрыть септик большой цветочной клумбой: яркое цветное пятно посреди двора. Теперь нужно было связать эту клумбу с остальными, поставить бордюры, наметить плющ и зеленый виноград — да так, чтобы получился ансамбль. Нужно было еще оставить свободные проезды для транспорта, чтобы машины могли развернуться, не задевая клумбы и бордюры.
Эти задачи надо решать самому. Мы же никому не поручаем расставлять мебель в собственной квартире. Я взял миллиметровую бумагу, проставил масштабы, вырезал отдельно клумбы в виде квадратиков и кружочков и положил мои бумажные клумбы на миллиметровку. Здания тоже были здесь нарисованы в масштабе. Теперь я вырезал квадратик грузовика в проекции на плоскость. Между бумажными клумбами я проводил бумажный грузовик, поворачивал его, разворачивал, нагружал, разгружал и следил, чтобы не задеть за клумбу или за стену здания. Оптимальные варианты получались не сразу. Пришлось менять расположение клумб на миллиметровке, варьировать их величину и форму. Получилось очень хорошо.
Миллиметровку я использовал потом для размещения в операционной столов и оборудования. Здесь нужно было все расставить таким образом, чтобы каталка могла подъехать к операционному столу и свободно уехать с пациентом. И опять бумажная каталка строго в масштабе двигалась по миллиметровой бумаге, и по ходу ее движения я отодвигал бумажные столы и столики. И сегодня, когда больного вывозят из операционной, я вспоминаю свои упражнения на миллиметровке: каталка свободно обходит углы и препятствия.
А денег для осуществления моих проектов не хватало. Тощая казна горздравотдела не могла обеспечить даже плановую смету. О перерасходах же и говорить нечего. Дефицит моего бюджета покрывался (и покрывается) за счет добровольных пожертвований. В роли меценатов выступают так называемые «первые лица». Это директора крупных заводов, управляющие трестами. Вторые лица финансовые вопросы не решают, но влияют. Директор, скажем, и захочет дать деньги на больницу, а главбух эти средства возьмет, да и не найдет...
Так что проблема доставания денег — дело живое, интересное. Психологические этюды. Давать, собственно, никто не обязан. Однако дело можно повернуть в свою пользу, если правильно держаться и умело аргументировать. И каждый раз аргументы другие (или с другим акцентом), и твое поведение тоже меняется потому, что разные, совсем не похожие люди сидят напротив тебя в начальственных креслах. Как начальники, как человеко-единицы -все, вроде, под одну гребенку. А как человеки они разные. Деньги они дают, как человеки. Значит, из этого и надо исходить.
Один под рубаху-парня (а может, и правда - рубаха?). Другой - четкий, собранный. У третьего народная мудрость в глубине. А вот честолюбивец (комплименты ему!). А этот трус (как Вы отважны, Боже мой!). А тот —лирик (ему о страданиях, о вечности...).
Холерик? - В быстром темпе разговор, с блестками и серпантином, веером, неглубоко.
Меланхолик?— Основательно и раздумчиво, самою суть — до корней, до прожилок.
Любит выпить?— «На-а-а-лей, выпьем немного еще...»
Начальники такие же разные люди, как и мы с вами. Двух одинаковых не бывает, у каждого свой подход и свой ключик. Интересная работа — доставать деньги на больницу.
Тогда я их, начальников, еще не знал в лицо, заходил наугад, разбирался на месте, принимал позу или стойку, щупал их радарами изнутри и, как правило, уходил с чеком. Эти посещения и знакомства действительно были случайными. Скажем, иду по улице, вспоминаю давнишний разговор с участковым терапевтом. Это выглядит примерно так:
—Почему Вы заподозрили у этой больной рак печени?
—Да очень просто. Я спросила: болит? Она ответила: болит. Я говорю: где? Она говорит: справа. Я подумала: что справа?— Печень... Уж не рак ли печени?
Эти мысли у меня в голове, внутри. А снаружи — на приземистом двухэтажном доме вывеска: СТРОЙБАНК. Теперь уже мысли бегут по накатанной дорожке. «Что это? Банк. «Что в банке? Деньги! Уж не дадут ли мне денег в банке?» Бессмыслица какая-то, ерунда. И все-таки захожу наугад.
Управляющая — очень милая и толковая женщина. Здесь же в большом кабинете ее бухгалтеры и экономисты. Денег они мне, конечно, дать не могут. Но им по роду службы хорошо известно финансовое состояние подведомственных организаций. Просто они знают, где есть деньги, а где их нет. И для них не составило большого труда позвонить СВЕРХУ в низовое предприятие и подсказать гуманную идею о помощи онкологическому учреждению. После этого поездка, например, к директору кирпичного завода была только формальностью: сумму оговорили заранее.
На многие годы сохранились прекрасные отношения и самые добрые воспоминания о женщинах Стройбанка. Мы не раз еще выручим друг друга. С директором кирпичного завода я тоже сблизился. Так завязывались очень нужные человеческие и деловые связи. Эти ниточки протянулись в будущее.
Скажем, директор кирпичного завода Иосиф Александрович Гоглидзе (Ёся) стал впоследствии заместителем председателя горисполкома. Разрешать с ним наши проблемы или, как говорят на канцелярском арго «решать вопросы», было относительно легко. Хотя характер у него был кавказский. И в минуты раздражения попадаться ему на глаза не следовало. Однажды я попал именно в такую минуту. Онкологический институт одолевала очередная комиссия. Ревизоры от науки привязывались по мелочам и явно томились. Решено было их вывезти на свежий воздух и показать достопримечательности. Некоторые, особенно важные и деликатные заведения требовали разрешения сверху.
Я пошел к Гоглидзе, но Ёся не принимал. Кое-как перешагнув через секретаршу, захожу в кабинет. Здесь весьма странная картина. Двое зэков в характерных своих черных робах пытаются открыть сейф. У них ничего не получается, несмотря на то, что они пользуются новенькими отмычками в ассортименте. Поодаль скучают конвойные солдаты. Полковник, начальник ИТЛ, в ярости: «Зачем я этих дураков в тюрьме держу?! С простым сейфом не сладят! Ты представляешь,— заорал он и посмотрел на меня значительно, как бы приглашая в свидетели,— представляешь?! Шесть часов колотимся. Отмычки им, паразитам, на заводе делаем!».
—Гражданин начальник,— забормотал зэк,— примите во внимание, замок сложный, отмычка не идет...
—Какая тебе, падло, отмычка?! Ты пальцем обязан, ногтем!
Полковник горестно махнул руками:
—Нет, зачем я этих идиотов держу в тюрьме? Да они же калитку в детских ясельках не откроют. Медвежатники... Говно собачье.
Гоглидзе сидел за своим письменным столом и ломал карандаши, его лицо было серым, а из глаз на стол сыпались бенгальские огни. С часу на час ожидали московскую комиссию. Приготовленные для нее бумаги лежали в сейфе, ключ от которого Ёся потерял накануне.
Яростные кавказские зрачки остановились на моей переносице:
—Тебе чего здесь надо,— зарычал он и хрустнул очередным карандашом.
В интересах разрядки я сказал, улыбаясь всем присутствующим:
—Да вот, услышал, что у вас сейф не открывается... пришел помочь...
—Так чего стоишь? Помогай!— рявкнул хозяин.
Продолжая игру, я деликатно кивнул, подошел к сейфу, вытащил из кармана свой ключ и вставил его в замочную скважину. Ради хохмы даже сделал попытку повернуть ключ в замке: КЛЮЧ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОВЕРНУЛСЯ, ЗАМОК ЩЕЛКНУЛ. Я обалдел и повернул ручку сейфа: дверца легко распахнулась. В кабинете началась заключительная немая сцена из «Ревизора». Зэки, полковник, хозяин и я открыли рты одновременно, солдаты тоже потеряли бдительность. Потом все засмеялись.
—Зачем же ты все-таки пришел?— ласково спросил хозяин.
Узнав в чем дело, он немедленно удовлетворил мою просьбу, и мы расстались еще большими друзьями, чем прежде.
Задолго до этого случая Ёся, еще будучи директором кирпичного завода, помогал мне деньгами и кирпичом. Другие начальники давали сантехнику, краски, олифу и, разумеется, деньги. Ухала и безобразничала ремстройконтора: в помещениях и даже во дворе дымились перекуры и перегары. И все-таки дело двигалось, хоть и не шибко. А чуть отвернешься — и все остановится! Но я не был освобожденным прорабом и жил к тому же в другом городе.
На рассвете я выводил мотороллер и уезжал на работу. Работа в больнице начиналась с 8 утра. Заведующий отделением Аким Каспарович Тарасов был человеком строгим и жестким. Планерка и обход начинались минута в минуту. После обхода я имел возможность улизнуть на стройку: Тарасов относился ко мне хорошо и смотрел на это сквозь пальцы. Но с 18 часов начиналось ночное дежурство по скорой помощи: отсюда не убежишь. Везли в основном аппендициты, прободные язвы желудка и 12-перстной кишки, попадались ущемленные грыжи, травмы — различные переломы, ножевые ранения, вывихи. Редкая ночь проходила спокойно. Утром — лицо бледное, отечное, тело ватное. Однако ежели душ холодный и чашка кофе — все восстанавливается, потому что молодость еще не ушла и цель впереди, и надежда...
Опять планерка, опять обход. И снова бегу на стройку. А вечером — верхом на мотороллер и домой на отдых. День да ночь — сутки прочь.
А дежурства бессонные — десять-пятнадцать операций за ночь. Но в перерывах, когда меняют больных на столе, можно облокотиться спиною на стенку в операционной, растопырить стерильные руки и спать несколько минут. Я так научился — очень помогает.
Ночью мы едим сообща. У меня большие куски сала и аджика. Угощаю. Завязываются хорошие отношения. Хирурги иной раз ревнивы, как женщины. Стараюсь не зарываться, не лезть вперед, не демонстрировать. У всех спрашиваю: как это, как то. Я же здесь новичок, онколог, в неотложной хирургии что понимаю? Это нравится. Мне охотно объясняют. А если нужно получить настоящую помощь — иду к старику Тарасову. Он земский врач. Молодым докторам он говорит: «Если бы ты знал то, что я забыл, то из тебя получился бы хороший доктор».
...Ночью привозят годовалого ребеночка. Кричит, пищит, ножками болтает. Животик, может, у него болит, а может, и нет? Срочно ему в живот залезть, или оставить до утра? В любое время и в любую погоду — и в дождь, и в пургу, вечером или на рассвете — всегда можно позвонить заведующему, и он обязательно придет через 15 минут. Проникновенными своими зрячими пальцами пощупает младенца, посопит, покашляет и скажет: «Не трогай, в животе все спокойно». Или: «Острый аппендицит. Оперируй». Старик никогда не ошибался на моей памяти.
Правда, были у нас и неудачи. Мы не вытащили молодого дружинника с ножевым ранением в сердце. И еще одного парня — с ножевым ранением, в ресторане его порезали, и петли кишечника через живот и крахмальную рубашку вылезли под пиджак. Тоже не вытянули... А еще привезли девочку 15 лет, учащуюся ПТУ. Нашли ее за городом, на берегу озера, без пульса. Белая, как полотно. Внутреннее кровотечение — это ясно. Только откуда? Ошибиться нельзя, нужно точно выйти на источник кровопотери, иначе помрет эта девочка прямо на операционном столе.
Здесь же, в приемном покое, секретарь комсомольской организации ПТУ, тоже девочка, но постарше — лет двадцати. Выяснилось, что накануне у них было бурное комсомольское собрание. Обсуждали как раз нашу пациентку. У нее аморалка получилась. Спуталась с одним стариком сорокалетним. Моральный облик и все прочее. Выходит, эта девчонка жила половой жизнью, и вот теперь — внутреннее кровотечение. Гинеколог заподозрил внематочную беременность, пункцию заднего свода сделал и пошел мыться. Все было правильно, однако у меня возникли сомнения: что делала девочка на берегу озера? Почему она ушла на рассвете за город? Встречать там свою внематочную беременность? Я отозвал секретаря комсомольской организации: «Узнай у нее, что она делала на озере. Если она тебе скажет правду, мы ее спасем, если не скажет — она умрет. Постарайся...».
Мы все вышли из комнаты, оставили их вдвоем. Через несколько минут моя новая союзница сообщила, что наша пациентка отправилась на озеро с целью самоубийства. Здесь, на берегу, она вытащила из волос металлическую приколку, проколола ею кожу под левой грудью и начала медленно пропихивать эту приколку в глубину, в сторону сердца. Внезапно приколка исчезла, девочке стало плохо, и она упала на траву. Ее подобрала случайная машина и привезла в больницу.
Приколка в сердце?! Я срочно вызываю шефа и везу девчонку на рентген. Определить металлическое инородное тело за экраном большого, в общем-то, труда не представляет. Однако мы его не увидели. Неужели она опять наврала? Заметил приколку самый слепой из нас — Гриша Левченко. Оказывается, мы смотрели на нее спереди, с торца, и в этой проекции видели точку, которая двигалась к нам и от нас. Заметить точечку было трудно. Развернули девчонку боком и увидели приколку, которая двигалась вместе со стенкой сердца.
Девчонку —на стол, гинеколога —в сторону! Помылись сами. Быстро раскрыли грудную клетку. Сердечная сорочка туго заполнена кровью — тампонада сердца. Вскрываем сорочку, кровь выливается, сердце колотится. Теперь в этом колотящемся сердце нужно найти приколку. Щупать неудобно, оно прыгает на ладони. Это в крупных клиниках, в специальных отделениях можно остановить сердце на момент операции, заменить его насосом. У нас ничего такого нет. И времени нет совсем. Сейчас оно остановится, и мы его не запустим. И крови много потеряла.
Быстрей, ах, быстрей!!!
А когда нужно быстро, да неудобно и скользко, и зубы стучат — как получится? Кажется, вечность прошла и вдруг — вот он, кончик приколки из сердца торчит, чуть возвышается.
Зажимом хватаю, дергаю: из этой дырки кровь хлюпнула, и приколка опять куда-то исчезла. Ищем проклятую, а время уходит, и жизнь... Ковыряемся мы... Ковыряемся!!!
Санитарочка старенькая нырнула под ноги, елозит, тычется в колени головой. Потом поднимается и кричит: «НАШЛА! НАШЛА! ВОТ ОНА!».
Приколка у нее в руках: мы ее на пол уронили в суматохе.
Швы на сердечную стенку (бьется, бьется под иглой!), швы на сердечную сорочку. Быстрей назад, ноги унести! Швы на кожу. Повязка. Все. Девчонка потом выживет.
А мне завтра - опять на стройку: олифу доставать, с малярами ругаться. Проблем невпроворот. Нужен листовой свинец для внутренней изоляции в лучевой терапии, моторы для вентиляции, да и сами вентиляторы тоже. Еще надо найти вентиляторщика-специалиста, чтобы он это все сделал. Говорят, есть такой мастер, он недавно в кафе напротив вентиляционные короба ставил, а сам пенсионер, живет где-то рядом, поискать надо. А других нет, другие загубят — работа тонкая.
В поликлинике свои неувязки. Окна в кабинетах будут выходить в приемную. Окна заложить — слишком темно, и днем с электричеством — нехорошо! Решаю заложить окна рифлеными стеклами — свет проникает, но ничего не видно, можно раздевать больную или даже усадить ее в гинекологическое кресло — через окно не видно, а свет падает.
А стекла где взять? А листы свинца? Моторы? Вентиляторы? Вентиляторщика? Арматуру? Деньги?
Поток вопросов и дел прерывается неожиданно. Заднее колесо моего мотороллера заклинивает на скорости 80 км/час, и я падаю на дорогу. Потеря сознания, переломы ребер, сотрясение мозга и громадные по всему телу ссадины, густо притертые дорожной пылью. Теперь я уже не хирург, не строитель, не финансист, а пациент. Это очень больно.
Коллеги раздевают меня догола и смазывают мои громадные ссадины крепким марганцем: я всхожу на костер и начинаю дымиться, как Ян Гус на аутодафе. Но у того были высокие мысли, идеи. И ему было легче гореть. А от моего костра только и останется, что протокол о несчастном случае по форме Н-3. И даже в отчет (под названием Т-7) в конце года я не попаду: случай хоть и связан с производством, но произошел по дороге на работу, и значит, из общего свода Т-7 исключается. В общем, не ради славы, не для позы, не из-за денег мы стараемся.
А для чего? Самое время подумать на больничной койке.
Что-то идет из глубины и бросает на сложные операции, на растворный узел, в Стройбанк и на кирпичный завод. Заставляет читать и перечитывать мудрые фолианты, искать и узнавать, терпеть поражения и страхи, терять себя и снова находить в достижениях и надеждах. И все время кого-то будить и толкать.
А Вы, Прекрасная Королева из полусонной проектной конторы, Вы сухо прощаетесь и не подымите глаз потому, что я грубиян и горлохват? Эх, Вы... Да я покажу Вам скоро онкологический диспансер, операционный блок, перевязочную, палаты, лучевую терапию. Вы понимаете, Королева, мы поставим кое-какую преграду на пороге Вечности и сделаем это своими руками — не в белых перчатках. Но посмотрите — спасенная женщина, благодарная и немая от счастья, ловит мои руки, и ее слезы катятся мне в ладони. И белокрылые ангелы (те самые, что возле Вас!) уже подставили свою посуду. Они соберут эти слезы и сохранят до случая. И потом, на Страшном Суде, положат их на весы. И эти слезы перевесят мои грехи, которых немало...
Сотрясенные мозги продуцируют сентиментальные мысли, а ссадины тем временем быстро заживают, эпителизируются, переломы ребер срастаются. Меня выписывают на амбулаторное лечение. Слабость и головные боли пока при мне. Напрягаться нельзя, нужно отдыхать.
Стройка, конечно, остановилась, работяги исчезли — дел у них и без меня достаточно. «Отряд не заметил потери бойца». Потом придется начинать все сначала.
Моя травма и мои заслуги ускоряют решение о предоставлении мне квартиры. Обещали две комнаты, но в последний момент выделяют одну. Это несправедливо. Я обижен, ищу правду, истину (мозги же сотрясены), отказываюсь от одной комнаты и думаю покинуть этот город. И знаю: слишком много на мне завязано, и с моим отъездом стройка окончательно рухнет. Последующие события подтверждают эту мысль: вот уже 12 лет в нашем дворе продолжается ремонт конторы «Ремвоз». Все это время контора содержит шофера, сторожа, гараж и грузовик. Шофер даже имеет счет на междугородние телефонные разговоры. Куда-то он выезжает, с кем-то разговаривает. Временами из области прибывают роскошные «Волги», из них выходят розовые, отфыркивающие, многозначительные. Они делают короткие энергичные жесты, цедят слова и отбывают восвояси. А контора «Ремвоз» по-прежнему в руинах и строительном мусоре, который перекрыл и уничтожил роскошную цветочную клумбу над септиком. Нет хозяина, нет мотора, и нет движения. Об этом я думаю почти безучастно — дескать, так вам и надо, не дали двухкомнатную, еще вспомните обо мне. Уезжаю, до свидания, никто меня ведь не держит.
Оказывается, не так это просто: стены держат, асфальт, клумбы, теплотрасса на поликлинику, та штукатурка и эта малярка. Радиаторы, которые притащил на себе, не пускают, сходы, сгоны за ноги цепляются. Застрял я здесь, приручили... Ладно, подождем, дадут же когда-нибудь и две комнаты. Стройка продолжается.
Аким Каспарович Тарасов относится к будущему диспансеру скептически.
—Бросай это дело,— говорит он.—Я назначу тебя старшим ординатором, будешь моей правой рукой. Будем работать вместе. И чего тебе еще надо?
—Аким Каспарович,— отвечаю я ему,— мы все очень уважаем и любим Вас, и Вы сегодня на коне. Но есть одно обстоятельство, против которого Вы бессильны. Вы не молодеете. В конце концов, возраст не позволит Вам приходить сюда в любую погоду и в любое время. Неотложная хирургия... она же ни с кем не считается. А в онкологическом диспансере Вы сможете преклонить голову на старости лет. Потому что я буду главным врачом.
Аким Каспарович задумывается, а я продолжаю:
—Между прочим, я познакомился с Вами заочно. Я тогда еще ходил в четвертый класс. И вот, на пионерском костре в конференц-зале школы № 42 я обещал Вам учиться на отлично. Собственно, костер был не настоящий — просто лампочки накрыли кумачом, меняли напряжение реостатом и казалось, что-то там горит. А мы, пионеры, обещали героям финской войны учиться на отлично. Самих героев, правда, не было, но были их портреты. А Вас в это время наградили Орденом Красной Звезды...
Аким Каспарович оживился:
—Тогда наградили трех врачей из Ростова — меня и еще двух хирургов.
Мы начали вспоминать это время - каждый со своей колокольни. Я с пацанами еще играл в войну, а он уже воевал, я смотрел про доктора Калюжного в кино, а он оперировал на Карельском перешейке. Потом пришла Большая Война.
И опять Тарасов под огнем, и Японская кампания не обошла. И по сей день хирургия нашего города практически на его плечах. В общем, он уже все сделал, что смог. Сидеть дома на пенсии таким людям невыносимо. И я сказал, что он, Аким Каспарович Тарасов, будет работать на старости лет в онкологическом диспансере столько, сколько сможет и захочет.
Забегая вперед, скажу, что так все и случилось. Из больницы скорой помощи ему пришлось уйти, когда сроки исполнились. И я пришел к нему домой, он был подавлен и в смятении. Я напомнил ему наш давнишний разговор, и он начал работать в нашем диспансере. Его огромные знания и опыт нередко нас выручали. Иногда он ставил такие диагнозы, которые нам и не снились: от земских врачей шла эта еще не убитая Божья искра. Но силы его убывали и нарастала забывчивость. Последние годы он уже не мог стоять у операционного стола, уходил домой пораньше. И снова приходил на следующий день и, даже будучи уже смертельно больным, все равно приходил, пока ноги держали, потому что сидеть дома ему было нельзя. Мы похоронили его в 1981 году и по дороге бросали цветы на асфальт...
Но в те годы, когда я заканчивал свою стройку, Аким Каспарович был еще сравнительно молод, он следил за своей внешностью, интересовался женщинами, был проницателен и строг. Его советы пригодились мне при оформлении операционной и перевязочной диспансера. Я прошел с ним по всему зданию. Операционная сверкала белым кафелем, под которым шли кислородные разводки, электрические линии и контуры заземления. Кислород подавался не только в операционную, но и в реанимационные палаты. Стены были весело покрашены теплым колером. В столовой знакомый художник нарисовал русские березки по голубому фону, здесь повесили на стене расписные деревянные судки, ложки, солонку. Исправно работало отопление (а какой ценой было сделано — об том и бумаге доверить нельзя!), булькали бронзовые краны, захлебывались белоснежные унитазы — пока еще непорочные и чистые.
Солидно раскинулся под ногами толстый линолеум на дерюжной основе. Два раза окрашенные белилами, сверкали подоконники, окна и двери. Громадная отремонтированная веранда пахла свежей доской. Витую парадную лестницу старого генерала я выкрасил в красный цвет, и она действительно громыхнула парадными литаврами. Легкая деревянная пристройка у пасхальных бабушек напоминала палубу корабля. Казалось, что она даже немного качается (это чуть прогибались доски под ногами). А в кабинете заведующего поликлиникой художник нарисовал на стене Дон-Кихота и Санчо-Пансу, которые ехали сверху вниз, от потолка к полу по кипарисовой аллее.
Жестяные умывальники во дворе давно уже сняты. Под свежим асфальтом, на глубине, идут линии теплотрасс, водопровода, канализации. Асфальт прорежен цветочными клумбами, которые не мешают маневрам транспорта. В лучевой терапии еще не закончена вентиляция, еще нет проекта на лучевые установки, но изоляция, сложная радиационная защита, системы блокировки, отопление, водопровод уже готовы. Все новенькое, веселое, пахнет свежей краской и ждет хозяина. Пора заселяться.
И кто же мог подумать в это время, что наше предприятие уже обречено, что прахом должной пойти — собаке под хвост. Ах, еще одна формальность осталась, да такая мелочь, что и думать забыли. Нужно получить койки и штаты для вновь открывающегося учреждения. То есть не железные койки, не живые штаты — в смысле живых людей, а бумажку с графами: число коек –40, штатных единиц -32. И печать.
Но поскольку облздравотдел сам затеял этот диспансер, а горздрав уже торопит с открытием, наседает, а горисполком даже выделил квартиры, чтоб отселить пасхальных бабушек и колонию преподавателей, а горком помог одолеть Липу и переселить студентов из моего дома, и вся общественность ожидает, и местная газета уже отрапортовала, и операционная уже под кафелем, и перевязочная, и кислородные проводки, и радиационная защита уже готовы, и блокировки работают, и сотни тысяч уже затрачены на это все, и онкологических коек в области не хватает, и больные раком становятся в очередь (В ОЧЕРЕДЬ!) за лечением — да кому же придет в голову, здесь, на финише, что не получишь ты эту бумагу с печатью. Ни коек тебе, ни штатов... Стоит дом пустой, играет своими красками и кафелями — бессмысленно и бесполезно. Вызывает председатель горисполкома: «Ты видишь, я все сделал, помог, чем мог. Но дом не может стоять пустой до бесконечности. Даю тебе две недели сроку. Бери у своего начальства штаты и койки. Не получится — размещаю в этом доме клуб...»
КЛУБ?! Я лечу в область, а сердце колотится — и дрянь, и отчаяние по венам и артериям и в капиллярах. Значит, все эти годы я строил клуб? В операционной они будут танцевать, а в перевязочной — женсовет какой-нибудь...
Один интеллектуал знакомый ухмыльнулся: «И в самом деле, зачем ты сюда вкрутился, зачем оно тебе нужно? Что ты Гекубе, что тебе Гекуба?».
Облздравотдел от меня отказывается: сделать ничего нельзя, койки и штаты делит облисполком. Весь прирост они уже раздали в другие учреждения.
Почему в другие? Куда? Мы же диспансер построили, готовый стоит, все службы... С вами же все согласовано. Вы же сами говорите —быстрей, быстрей! Так вот, все готово, можно начинать — давайте штаты, койки — завтра начнем! Зачем же мы все это сделали?!
Черт возьми, ничего не помогает. Койки и штаты распределяет почему-то не облздрав, а какой-то человек по фамилии Сиводед. Этот Сиводед руководит агитацией и пропагандой в облисполкоме. А причем тут медицинские штаты и онкологические койки — неизвестно, непонятно, да и узнавать некогда — времени же нет.
Кубарем назад, разыскиваю главного врача БСМП Веру Семеновну Зотову. Она депутат областного Совета. Ее нужно взять на прием к Сиводеду — будет солидно.
У Зотовой тромбофлебит, она дома, болеет. Ходить опасно, но я подгоняю машину к самому ее порогу. Вера Семеновна не отказывает, дай Бог ей здоровья, и мы опять летим в область.
Сиводед принимает в огромном кабинете, который похож на стадион, вернее, на каток, потому что пол гладкий, скользкий, ноги разъезжаются, и мы смутно видим себя в зеркале паркета. Хозяин очень красив, чертовски красив. У него чистая румяная кожа, энергичный четкий профиль и стилизованная седая прядь в густой шевелюре. Он ухожен, весел, чуточку игрив. На нем отличный легкий костюм, на столе бумаги и папки, но еще лучше пошли бы сюда гусарский мундир, попона и чаша, полная вина...
Мужчина-гусар напускает на свое чело задумчивость и Державу, его брови сходятся к переносице — короткой фразой, энергичным жестом он выставляет нас из своего роскошного кабинета. Разговор окончен. Даже рта не успели открыть. Со своим тромбофлебитом Вера Семеновна уезжает с водителем назад к себе домой.
Теперь, кажется, все... Последний, яростный всплеск моей деятельности.
Стоп! Есть же еще газета. «Помогите, готов диспансер, дом пустой, рак... смерть... лечение...» - «Неужели клуб?» - «Фельетон, не правда ли? Так и просится... А?»
Не слушают, не интересно, не хотят связываться...
Облздрав, поймите, наше здание медицинское! Наше оборудование... наша больница! Неужто отдадим чужому дяде, собаке под хвост?! Помогите - наше, наше же!!!
А им плевать: ваше, наше - подумаешь.
Мечусь по кругу, надежды нет.
Ах, может товарищ поможет, сокурсник, он высоко забрался, под самую крышу. Звоню ему с последней надеждой, а голос уже срывается, дрожит, легкой мальчишеской беседы не получится, но просительно, искательно, снизу — вверх... И трубка уже понимает, тяжелеет, отвечает солидно и весомо: «Принять не могу. Выезжаю с руководством...».
Раздавлен я совсем. Иду куда глаза глядят, и сердце выстукивает по пищеводу: Ду-рак! Ду-рак! Ду-рак!
Облздрав снова перед глазами. Ноги принесли сюда машинально. Не могу сойти с круга. (Но бесполезно же, все бесполезно!) Теперь я уже ничего не прошу у них. Я их рассматриваю. Хожу из отдела в отдел. Они пишут, расписываются, ставят печати, заслушивают друг друга, ведут протоколы, переговариваются, пересмеиваются, едят бутерброды. У них свои лица, свои улыбки, свои морщины.
Что я Гекубе?
За мутной неверной перегородкой, которую мне все равно не переступить, идет своя жизнь: машина запущена — крутятся шестеренки на приводных ремешочках, стыкуются люди-винтики, вяжутся тексты, визы, резолюции, леденеют коллегии, верещат инструкции, стучат «Ундервуды», рычат оргвыводы...
Что мне Гекуба?
Так зачем же я, какого черта?
Два года: вакханалия, вдохновение и каторжный труд, и цель перед глазами, и надежда, и уверенность в конце...
А скольких я переломил на своем пути: академик Липа отступился, и Бандуры покорились. И было сопротивление материалов, и не было денег, свистела пурга и хлюпала распутица, шипели сплетни и слухи ползли (как и во всяком деле!). А я превращался из хирурга в чернорабочего, становился проектировщиком, садовником, актером, финансистом, дипломатом и матерщинником.
Не хватало материалов — и они находились, исчезали рабочие — я их возвращал, не было уже сил - и силы появлялись, и второе дыхание, и дело шло, и вот уже все готово.
«ДЛЯ ЧЕГО? ДЛЯ КОГО?» - это я вслух, машинально уже кричу. Элегантная женщина смотрит на меня с удивлением и сочувствием. Она заведует каким-то сектором. Где-то по касательной мы уже встречались, в круговерти здоровались, чуточку перемигивались боковым зрением, но со значением и озорно. И тут же разбрасывало нас в разные стороны.
—Вы хотите штаты и койки? — спрашивает она и улыбается.
—ХОЧУ? Да я никогда еще так не хотел...
—Ну что ж, я вам, пожалуй, помогу... Сейчас пойду к Сиводеду и постараюсь...
— И я с вами! (Это у меня по инерции вырвалось.)
Женщина усмехнулась, чуть изогнулась, и кислый просургученный кабинет стал будуаром. Она задумчиво погладила ладошкой свою талию и крутое бедро.
—Я сама,— сказала заведующая отделом и быстро покинула кабинет. Примерно через час она принесла мне сорок коек и штаты.
Диспансер состоялся.
Я стоял перед ней взъерошенный и немой. Я плакал, она смеялась. Ах, самые прекрасные цветы к ногам этой женщины — свежесрезанные, чтобы с росой. Чайные розы какие-нибудь, орхидеи, гвоздики, лилии — что там еще? Набираю громадную корзину с верхом. Гора цветов. Теперь — стихи. В прозе не пойдет. Нужно выразить благодарность божественной нашей спасительнице, между строк, как-то вскользь, сказать, что это только начало, что все впереди, и, наконец, мою записку прочтет ее муж. Так, чтобы ревности не получилось! Указанную триединую задачу я решаю следующим образом:
Средь бухгалтерских неустоек,
И всяких прочих страшных бед,
Вы нам отбили сорок коек,
И поднял руки Сиводед...
Каким молиться нам Богам?
Что к Вашим положить ногам?
Найдем ли мы, по крайней мере,
Такую бронзу или медь,
Чтобы навеки в Диспансере
Ваш образ нам запечатлеть?
Волшебство продолжается: заведующая отделом выбивает еще 25 коек и к ним дополнительно штаты. Во двор диспансера закатывают новенькую «Шкоду» с красным крестом на фюзеляже.
Теперь мы на колесах. Удобно. Престижно. А главное — вовремя: мой старенький битый мотороллер «Вятка» уже превратился в металлический лом. Ремонту не подлежит. Прощай, старый товарищ! А мы на рессорах, в кабине тепло и сухо.
Меня уже назначили главным врачом диспансера, прощаюсь с Акимом Каспаровичем, с неотложной хирургией, с ночными дежурствами. Уходят аппендициты, ущемленные грыжи, прободные язвы, ножевые ранения. И приемный покой, и предбанник, где я защитил невинность операционной сестры, и запахи (кровь с перегаром), и сало с аджикой по ночам.