Диня имел (не подумайте чего плохого...) яйцевидную голову олигофрена и столь же характерную для душевнобольных улыбку. (Олигофреном при этом он не был. Диню безуспешно лечили от какой-то редкостной формы ши-зофрении.) Тем не менее, этой-то шизоидною улыбкой для тех кто не знает, как это выглядит: припухлые губы очень постепенно, как в замедленной съемке, разъезжаются в направлении ушных раковин и застывают на длительное время в этом положении ему удалось меня очаровать, то есть выбить из колеи при-мерно на пару недель, в течение которых я успела последовательно побывать в роли невесты, заразиться от жениха его редкой шизофренией, едва не зарезаться и только после этого вернуться в свое прежнее мирное существование. При этом некоторые специфические для шизофреников черты прилипли ко мне очевидно, вместе с дыханием, слюной и прочими продуктами выделительной системы Дини. Такова плата если не за сумасшедшую любовь, то за любовь к сумасшедшему.
“У тебя глаза медиума”, сказала я ему, начиная заражаться. Уж не знаю, какими такими должны быть у медиумов глаза, но у Дини они были и впрямь необыкновенными, не просто лучистыми, а прямо-таки лучезарными, словно подсвеченными изнутри электрическими лампочками. Признание Диню не удивило, он лишь энергично закивал, все ярче воспламеняя серо-золотистые очи. Волосы у Дини было коротко подстрижены. Чересчур коротко по тем временам. Мода на бритоголовых, впрочем, именно тогда и начала распространяться, как психическая зараза. Этот нюанс внешности должен был любого трезвого чело-века навести на определенные выводы юноша либо провел 15 суток в КПЗ, либо на днях выписался из дурдома. Но у меня его бритоголовость вызвала со-всем иные ассоциации. “В моем киносценарии есть один герой, радостно со-общила я Дине, еще не зная, что он Диня, как две капли воды на вас похож.” Я действительно написала некое литературное произведение, с целью поставить по нему фильм. Даже купила по этому случаю любительскую кинокамеру и за-писалась в студию кинолюбителей. И вот к чему привела эта кинолюбовь по-всюду теперь мне встречались вымышленные мною же персонажи.
В первое свидание Диня повел меня к себе домой. Мы шли через оживающий после зимней спячки парк, и Диня впервые поведал мне сквозь птичий гомон о своих встречах с инопланетянами. На нем была кожаная куртка рыжеватого цвета, делавшая его похожим на Дзержинского. В прошлый же раз Диня был облачен в ярко-синюю куртку, по цвету в точности совпадающей с моей сумкой. Потом он объяснял мне что-то про особенности своего цветовосприятия, и это связано было с его болезнью. Возможно, он и внимание на меня обратил именно благодаря сумке. Потому что моя сумка и его куртка были одного цвета. Позже я действительно убедилась в существовании роковой связи между его одеждой и настроением. Синяя куртка делала Диню жизнерадостным и сияющим, рыжевато-кожаная настороженным и тревожным.
Да, я ничего не сказала о профессии Дини. Он был художником, писал странные картины, которые знатоки называли не иначе, как гениальными шедеврами правда, так они говорили ему в глаза, да и об этом мне известно лишь с его слов. Впрочем, все мои мужчины были гениями. Диня исключением не был. Я же призвана была служить каждому из них музой или ангелом-хранителем так, кажется, именуют в печати несчастных девиц, принесших свое женское счастье в жертву выдающимся личностям, которые в личной жизни ведут себя как настоящие маньяки.
Диня жил в двухкомнатной тесненькой квартирке вместе с мамой и бабушкой. Мама имела (о Господи! Опять имела...) приблизительно столь же загадочную улыбку, что и ее бедный сын; бабушка же не улыбалась вовсе, а все больше ворчала. Но на ней держался быт. И еще они все трое ложились спать как-то очень рано то ли в 9, то ли 10 часов вечера. А может, даже и в 8. Но в этот раз ни мамы, ни бабушки дома не оказалось. Диня показал мне разные диковинные вещицы из комнаты, где жили мама и бабушка. Они обе ездили в Китай и вроде бы в Индию, где работали архитекторами и привезли оттуда фигурки Будды и слоников. А в комнате Дини повсюду теснились, пылясь, неоконченные картины, краски, фотоаппараты, книги... На полу я едва не наступила на некий аппарат, напоминающий патефон. Диня был одет в темно-синий свитер и темно-синие же джинсы и потому спокоен. Я же выглядела гуттаперчивой циркачкой в черной блузке с люрексом, бархатной укороченной юбочке и модных в том сезоне черных колготках в сеточку.
Диня завел патефон, поставив пластинку с песней “Darling”, и мы немного потоптались под музыку. После чего я вскоре очутилась в воздухе и на Дининых руках была отнесена на стоявшую рядом кровать с чуть ли не пружинным матрасом. Чувствовалось, что весь сценарий был тщательно продуман и вымечтан им, возможно, прямо этой ночью. Совокуплялся Диня трудолюбиво, но его энтузиазм, несколько нарочитый, мешал мне расслабиться. Потом мы пили портвейн и закусывали винегретом и студнем. Впрочем, это было совсем не в тот вечер, винегрет этот, а много позже уже после того, как мы с Диней распрощались и перестали быть женихом и невестой, а стали ненадолго на один или два раза от силы просто любовниками.
Мама Дини вернулась с работы, одарила меня своей долгой улыбкой и сказала Дине, тревожно покосившись на бутылку с портвейном: “Тебе же нельзя пить...” И даже после этого я не... Хотя... Конечно, нечто этакое угадывалось с самого начала и этот взгляд “медиума”, и рассказы про инопланетян, и ранние укладывания спать... Но слишком уж страшным казалось признаться в этом самой себе. Да нет, померещилось, отмахивалась я от собственных проницательных догадок.
Предложение руки и сердца последовало от Дини буквально в первое же свидание. “Я не хочу тебя терять,” сказал он, и в полумраке сверкнули его ог-ромные зрачки. Неужели это мой супруг? Сердце у меня бешено заколотилось. Конечно, глаза я старательно зажмуривала, чтобы не замечать очевидное. В об-щем, немного времени потребовалось на то, чтобы заразиться безумием. Я даже забрела в ЗАГС, где узнала о том, что для подачи заявлений недостаточно при-сутствия одной только невесты, а также и о том, что надо ждать месяц, чтобы проверить свои чувства. Последнее меня особенно расстроило. Зачем проверять чувства, зачем ждать? Да только начни их проверять, глядишь их уже и след простыл. Любить можно, лишь зажмурив глаза и очертя голову. Как и для чего нужно проверять то, что нами же самими и выдумано?
“Приготовьтесь выдавать дочь замуж”, эту фразу я заготовила заранее, и она вертелась в моем воспаленном сознании, как скансэйв на экране компьютера. Рано утром не было еще и восьми в кабинете администратора кинотеатра раздался телефонный звонок. Я прислонила мокрую швабру к столу, за которым часа через три будет гордо восседать наш администратор (в то время, учась в институте, я подрабатывала уборщицей в кинотеатре), вытерла руки о рабочий халат и подняла трубку. Это был он, Диня. Тревожным голосом он сообщил мне о своей любви ко мне и бессонной из-за этого ночи. В тот же день Диня пришел знакомиться с моими родителями. Накануне мы сходили в ближайший цветочный магазин, где Диня купил букет цветов для моей мамы. Словом, он старался вести себя именно так, как и подобает молодому человеку с серьезными намерениями. Но при этом с невинным смехом поведал совершенно не показавшуюся мне забавной историю о некоей девушке, что приходила давеча к нему домой и безуспешно ждала его на лестничной площадке, а он ее то ли не пускал, то ли наоборот, поимел и после прогнал. Подробности не врезались мне в память, но только этот его рассказ содержал нечто чудовищно циничное. Мне стало нехорошо. Шестое чувство с ужасом прошептало мне страшную вещь так же он и тобой обойдется, голубушка. Потерпи немного увидишь.
Настроение у меня испортилось, так же как и погода. Небо нахмурилось, под ногами, забыв о приличиях, зачавкала снеговая каша. Рядом шагал нахох-лившийся Диня, с головой утонувший в мрачной медитации. Как нарочно, он нацепил кожаную куртку...
У меня дома Диня выдал отцу краткую автобиографию, включавшую в себя основные вехи его трудового пути, от СХШ (средней художественной школы) до печатного цеха, в котором Диня талантливо печатал офорты. О своем неудавшемся браке и трехлетней дочке мой жених благоразумно умолчал. Кстати, его жена будет ломиться в его комнату, в то время как мы с Диней будем лежать в кровати раздетые. Диня будет при этом жизнерадостно хохотать, а я стараться унять неприятное покалывание в горле. Динина бабушка вступит с его экс-супругой в неравную борьбу и одержит победу судя по всему, далеко не первую в истории их родственных взаимоотношений. “Что ей надо?” спросит Диня громко, и бабушка недовольно пробурчит что-то про деньги, которые нужны на ребенка. Мне стало еще более не по себе. При всей моей богатой фантазии никак не удавалось мне вообразить, как это с Диней можно говорить о хлебе насущном. “У нас нет хлеба”, эта фраза довольно часто произносится в семьях. Хоть убей, я не смогла бы такое сказать Дине.
Праздничный обед прошел в напряженном молчании. Чувствовалось по всему, что наша прилично-благополучная обстановка действовала на его неординарную натуру угнетающе. Мамин любимый сервиз ее гордость, наполненный приготовленными по всем правилам кулинарии первыми, вторыми и третьими блюдами, явно диссонировал с незримым присутствием инопланетян, с которыми Диня общался все теснее.
Предложения никакого Диня не сделал, хорошо хоть, что не озвучила свой заготовленный скансэйв родителям. После мучительной трапезы Диня потащил меня на спектакль театра “Дерево”. Диня жил неподалеку от Ленинградского Дворца молодежи, “Дерево” выступало на площадке Дворца, и у Дини было полно знакомых среди актеров. Спектакль мы смотрели стоя, нас окружа-ли экзальтированные зрители в стиле хиппи. Я не принадлежала к хиппи, а сейчас так и вовсе чувствовала себя заблудившейся домашней девочкой. Ощущение не приятных словно в горло сыпался песок. Актеры этого самого “Дерева” все, как на подбор, бритоголовые и жутко странные, словно все они вышли из одной с Диней палаты. Хотя в тот момент я еще про палату не знала, но ведь чувство-вала...
После спектакля мне стало совсем худо. Мы направились к Дине. Бабуш-ка ворчала, что опять приходила давешняя девушка и что Диня ведет себя “не-красиво”. На что Диня загадочно усмехнулся: “Бабушка во всем ищет красоту!”. Мне не хотелось возвращаться домой, хотя и здесь было тоже невыносимо. Я позвонила домой и сообщила родителям, что хочу остаться у Дини. Для моих родителей это было чересчур. Отец выпытал у меня точный адрес моего место-нахождения. Минут через сорок он примчался сюда и уволок меня домой. Я не сопротивлялась. В душе я была даже этому рада самой мне бы ни за что не решиться покинуть дом своего возлюбленного, где мне широко улыбалось сча-стье, но увы болезненной улыбкой сумасшедшего.
Пока отец ехал сюда на метро, а затем на автобусе, меня одолевали суицидные настроения. Диня не слишком успешно утешал меня джазовой пластинкой, а заодно еще одной леденящей кровь историей, на этот раз о девушке из театра “Дерево”, которая, как и я, хотела покончить с собой. Разумеется, из-за него, Дини. Ну, не слишком ли много ангелов-хранителей у одного-единственного гения?
После этого кульминационного момента в наших отношениях произошла развязка. На этот раз с моей подачи мы пошли в театр в Александринку. Там гастролировал, кажется, “Комеди Франсез”. Диня вырядился в ну ни как не подходившую для посещения классического театра клетчатую рубашечку с короткими рукавами. Эта рубашка показалась мне крайне вызывающей. Диня словно бы нарочно подчеркивал всем своим видом, что мы с ним люди с разных пла-нет. Я старательно боролась с собой, обзывая себя пошлой мещанкой, но подлая мысль не давала покоя. Ну почему именно это он надел??? В конце-концов, и не лето на дворе. На самом деле рубашка была вовсе не причем. Да явись он хоть в тельняшке, я бы не обратила на это такого внимания, если бы не зловещие зна-ки безумия...
Мы вышли из зала посреди первого акта. Дине стало скучно, а я так про-сто не воспринимала происходившее на сцене. Внутри меня разыгрывалась, ка-жется, настоящая драма. На скамейке в Екатерининском саду Диня взял да и предложил: “Давай расстанемся!” Я сглотнула острую песчаную крошку и с улыбкой кивнула: “Давай!” Перед этим судьбоносным предложением он раскрыл мне, наконец, свою тайну про шизофрению. “А ты, наверное, хочешь детей?” спросил он, я кивнула, и вслед за этим он и сказал то, после чего перестал быть моим женихом.
На самом же деле, при всей поглощавшей меня страстной тоске, я была благодарна ему, как тогда отцу, который избавил меня от общества моего фан-тасмогорического жениха. Теперь Диня уже сам избавил меня от самого себя. Сама бы я ни за что не решилась. Иначе в недалеком будущем мне пришлось бы ломиться в его дверь, требуя деньги для ребенка либо резать вены... Вот Бог и отвел. Вот только для чего он не отвел меня и от этой безумной вспышки то ли любви, то ли наваждения?
По пути с последнего свидания меня остановила в галерее Гостиного двора женщина, торговавшая опасными бритвами. Тогда уже становилось мод-ным брить голову налысо. Особенно среди девиц. На ее предложение купить лезвие я рассмеялась: “Для чего? Разве что вены резать?” Однако вены, слава Богу, все же остались нетронутыми, а бритва не купленной мною.
На этом, однако, наши сношения с Диней не прекратились окончательно. Во-первых, Диня нанес мне пару визитов домой. Первый из них состоялся следующим образом. Что-то около семи утра в нашу комнату раздраженно постучали (а жили мы с родителями в одной комнате в коммунальной квартире). С лестничной площадки в наш мрачный коридор лучезарно улыбался не кто иной, как Диня. Оказалось, его раннему появлению я обязана самому Будде. Диня решил преподнести мне “подарочек” в виде статуэтки индийского бога из слоновой кости. Очевидно, из бабушкиных анналов. К глубокому Дининому изумлению, я сурово отвергла Будду, а вместе с ним и раннего дарителя. Потом мне придется с другим поклонником, верным оруженосцем Веней торжественно отвезти на его машине восвояси этого Будду, лукаво притаившегося между двойных дверей при входе в нашу квартиру. Диня оказался настойчив...
Следующее явление Дини в стенах нашей коммуналки произошло в мое отсутствие, зато произвело еще более неизгладимое впечатление на моих сосе-дей, нежели первое. По их словам, Диня метался по квартире, разыскивая меня, причем не оставлял попыток обследовать места общего пользования и черную лестницу. Когда возмущенные соседи пригрозили расхулиганившемуся Дине милицией, он проявил редкостную законопослушность. Я живо представила, как Диня в панике несется по нашему бесконечному коридору, перескакивая с клетки на клетку черно-белого линолеума.
Тем еще коварнее прозвучало его повторное предложение руки и сердца. Диня преподнес мне классические розы и замер, ожидая ответа. Я вообразила всю нашу, возможную с ним совместную жизнь, что вызвало невольную улыбку на моих губах. Диня же придал этой улыбке совсем иное, желательное для него значение. Но я неустанно мотала головой: нет-нет, никогда, ни за что... При этом ласково улыбаясь.
Были и еще встречи. В одну из них Диня очень прилично выглядел: отрастил аккуратную бородку, надел легкую светлую одежду, и мы рисовали вдвоем на Аничковом мосту. Он даже прихватил для меня этюдник. Ходили еще в музей Ахматовой и один новомодный университет на лекцию о Булгакове. Врач обнадежил его тем, что болезнь можно вылечить. Для этого потребуются вера в Бога и любимая женщина Но я продолжала улыбаться ласковой отвергающей улыбкой, перенятой мной у Будды.
Еще один или два раза мы переспали с ним. И вот в один из этих дней он, лежа в постели со мной, ел бабушкин винегрет. А затем, провожая меня до автобусной остановки, утопающей в летней зелени, что-то опять рассказывал про очередное озарение, нашептанное космическими пришельцами. Они-то и доконали его окончательно.
В последний раз я встретила Диню возле кинотеатра “Спартак”, где тусовались толпы золотой молодежи, помешанной на авангардном кино. Он соверешенно теперь не вписывался в это вальяжное общество. Сейчас это был жал-ий инвалид с глубоко запавшими глазами, без зубов и с палочкой. Оказалось, не так давно ему пришлось выпрыгнуть из окна своего пятого этажа, спасаясь от совершенно осатаневших братьев по разуму. На этот раз братья явились с недобрыми намерениями...
Больше Диню я не видела. Где-то ты теперь? “Белая палата, крашеная дверь?” Вместо твоей бедовой головушки олигофрена на холсте настоящего выписаны черты другого мужского лица. Но, если присмотреться, сквозь него, как это иногда бывает с небрежно стертыми набросками, упрямо просвечивает твое безумное сияние.