Чёрно-белое домино так никогда и не ставшего родным города раскрошилось ветками трещин, а в трещинах распускаются тополя. Зелёный прокрался в моё точное геометрическое отсутствие цвета. Зелёный закапал с ресниц на пуантилизм моей чёрно-белой стрекозы. Зелёный… А я от тяжестей апрельской зимы ставшая такою маленькою, ростом с батарею, шурша ворохом чёрных кружев, вскарабкалась спрятанными в длинную юбку голыми ступнями на белую краску подоконника и прижалась кожей к стеклу, вдыхая сквозь него запах взбрызнутого дождём, сжатого влагой асфальта. Как мягкий и сочный, мокрый персик, май. Не теперь… Если я отвечаю: «В другой раз», тебе должно быть понятно, что «Никогда». Такие приятные слова… наша квартира. Разбуженное солнце стекает на белую простыню. А голос отражается от пупырчатых стёкол дверей. Полмира всё равно никто не отберёт. Полмира всё равно твои. Полмира навсегда останутся с тобой. И если ты с присутствием зелёного не перестаёшь находить цвета в чёрно-белом, …половины вполне достаточно.
Я на запад – Ты на восток.
Снимать рапидом на объективы глаз мыльные пузыри, как единственное воплощение постоянства. Удивляться высушенным ветром плащам крыш и отражениям в стеклянных дверках шкафа. Разбрасывать книги по полу и волосы по потолку. Плакать глаза в глаза. Хохотать, грохаясь с балкона и собирая себя с тротуаров всех городов, бежать дальше по мерцающим, как праздничный салют, оконным бликам. Забывать приснившиеся слова. Разноцветные, упругие, текучие из телефонной трубки, вроде сальвадоровских часов, слова. Рисовать твой звук. Рисовать брошенную трубку и из неё гудки. Тяжёлые хрустальные шарики выкатываются из телефонных ушей и падают на пол. Такие они у тебя – я подглядела через плечо. А мои. …пип-пип-пип… Разбавленного серым цвета морской волны матовые пузыри вылетают из трубки и лопаются в воздухе. Рисунки. Как жаль, что никогда никому их не сможем показать. А по жилам течёт твоя томатная, моя вишнёвая кровь. Мне с тобой невыносимо, без тебя не наступит утро. Май. Камушком по батарее. И теплом твоего плеча. Не год – гораздо дольше. Больше. Удушья.
Тебе в подарок боль от меня. Мне опять поступать неправильно. Мне опять просить прощенья… Много раз по привычке, и один, забывшись, искренне. Мне опять исчезать, пропадать, растворяться, выгнанной сквозняком в вентиляционные отверстия чужих кухонь… Надарю тебе суфлёром карамельных маргариток. И фотовзглядом тебя глубоко впечатаю в такую же, как мои нервы, чересчур чувствительную плёнку. А потом внутри всей моей головы на бельевых верёвках развешанную сушить тебя стану. Несводимые к общему знаменателю, давным-давно в одну мельхиоровую ложку слипшиеся. Мы.