Соня никак не могла отдышаться. Она спасалась бегством, но ей казалось, что она не отступает, что напротив, ринулась со всей дури в бой и сейчас кинется выцарапывать противнику глаза. Но пока ее воодушевляла на бег эта неистовая священно жестокая игра воображения, реальность даже не дымилась, не сбивала ее с ног ни ветром, ни снегом, ни бесконечными бетонными и железными препятствиями, раскинувшись перед ней широким пасмурным асфальтом тротуара, пепельной прошлогодней травой и распахнутыми настежь дверьми захваченных и опустошенных зданий. Небо побледнело и казалось, прекратило дышать.
Соня бежала без оглядки, зная, что ей удалось оторваться от немого одинокого преследования. Когда перед ней спасительно замаячила приоткрытая дверь черного хода в театральные кулисы, она наконец оглянулась, и убедившись, что она одна, легко впрыгнула внутрь, вдохнув привычный прокопченный дымом дешевых сигарет запах пыльных задников с густым мускусным привкусом грима. В театре было пусто, но тишина здесь укрывала домотканым пледом из шорохов по углам и поскрипываний где-то под самым потолком, в железном вытянутом механизме надсценья.
Соня пробралась к дверям гримерных. Обе они были закрыты на ключ. Она направилась в левую кулису, собираясь нащупать ключи на табуретке у рычагов, с помощью которых поднимается занавес, под кипой сценарных страниц, где их обычно и хранили здесь. Она двигалась с осторожной легкостью, не задевая задников, почти не дыша, ловко обходя полые декорационные кубы с разложенным на них реквизитом, словно вот-вот на сцене начнется представление и ей вести первую сцену. Она шла, зная каждую щель, каждую ступеньку в полу под ее ногами. В семи шагах от заветной табуретки она услышала глухой сип двери, впустившей ее сюда. Она услышала, как в заднюю дверь вошли, и ее левая грудь окаменела, и зазудели колени, так сильно, что она не могла больше стоять и шмыгнула за отставленные к кулисной стене декорации, картонные заборы и рисованные венецианские окна.
Соня пряталась от какой-то беззвучной страшной войны. Она расчесывала до крови колени, плотно прижав руки к телу, позволяя двигаться только пальцам, чтобы не задеть своего укрытия и не обнаружить себя, зажмуривалась и видела, как за ней гонится поджарый немолодой офицер вражеской армии, как он вбегает в заднюю кулисную дверь с улицы, дверь, которую только она знала, но которую позабыла за собой закрыть. Ослабевая от усилившегося коленного зуда, Соня будто бы очутилась в шкуре того офицера и почувствовала, как он сразу попал в пыльную темноту сцены и стал на цыпочках красться к той самой кулисе, где она задыхалась, пытаясь дышать как можно тише. Когда он был совсем рядом, в том рядом, где между ним и ней был лист закрашенного картона, он остановился и замер, припав ухом к декорации. Потом он нечаянно навалился на эту зыбкую стену, но быстро отпрянул.
У Сони онемели пятки и заныла кость на правом запястье, а окаменевшая грудь становилась раз от раза тяжелей и неподъемней. Внезапно офицер отошел и уверенно зашагал на середину сцены. Когда он остановился, загорелась лампочка дежурки и осветила его спину и затылок. Соня заерзала в своем укрытии, в тесноте которого не было места ее любопытству, и осторожно протиснулась вправо. Когда она высунула лицо, ее колени успокоились, а он уже сидел ссутулившись на непонятно откуда взявшейся табуретке и плакал. Он плакал так жалобно и тихо, как плачут от какой-то сильной боли. Лицо его было искажено беспомощностью. Соня смотрела на него какое-то время, может минуту, может две, а может и целый час, а он не двигался с места, пока вдруг не свалился, оглушив ее резким ударом табуретки о деревянный пол. Она пошатнулась и вышла на сцену, но он уже не двигался. Она, поглаживая нервной рукой поясницу, подступала все ближе, чтобы прислушаться к его дыханию, но ничего не могла расслышать. Она обошла его так, чтобы разглядеть его лицо. Свет падал на его лоб, разглаженный и успокоенный, глаза его были плотно закрыты. Его лицо дышало воздухом другой реальности, не оставляя запотевших следов на зеркале этой. Он умер. Быстро, на удачу.
Соня присела к его телу и погладила его по голове. Она стала водить пальцами по его лицу, повторяя все очертания, словно гримируя его к представлению, тому самому, что вот-вот разразится прямо здесь и озарится софитами и ликованием зрителей. Потом она потихоньку, не надавливая, спустилась к его теплой шее и обвела кадык и ей пришло в голову, что у него мягкий и глубокий голос. Она стала мысленно подбирать ему подходящий его тембру монолог, режиссируя мизансцену за мизансценой, уткнувшись мечтательными глазами в скрипящее тусклое механическое надсценье. Через какое-то время она уже напевала себе под нос «утро туманное, утро седое..», не переставая гладить мертвого офицера по голове, потеряв свой взгляд в подпотолочье над левой кулисой. Она уже растворилась в густых мускусных потемках и голос ее постепенно сошел на шепот, что превращал ее шею в пружину, едва выдерживающую отяжелевшую голову ореховых растрепавшихся волос. Она прилегла, опустив свою неверную пружинную шею на его вытянутую при падении руку, что не беспокоила пульсацией, запрокинула голову немного набок, лицом к лицу спящего офицера и уснула.
Во сне она стояла перед зеркалом и торопливо наносила пальцами на лицо боевые орнаменты. Гримом ей служила собственная кровь, что проступала на ее расчесанных коленях. Этот соленый запах пронизывал ее разорванное ей самой платье. Он предвещал золотые языки пламени, в самом пекле которого сидел враг, не ожидающий ее стремительного острого нападения, на которое воодушевляла ее вездесущая теплая кровь. Но ей все еще было мало крови, она еще не была достаточно храброй и сильной. Тогда она достала из выдвижного ящичка гримировочного столика пилочку с намерением расцарапать ладони. Она не смогла. Она забилась в отчаянном страхе, оттого, что была не в состоянии порезать собственную руку, когда ей этого так хотелось. У нее был единственный выход, убежать прочь от этого зеркала и своего измазанного запекшейся кровью лица, - она ринулась вон из гримерной, но споткнулась о высокий порог. Падая, она открыла глаза и ее ослепила качаемая сквозняком дежурная лампочка в углу кулис. Театр был по-прежнему пуст и темен, но ни руки под ее головой, ни тела уже не было. Она поднялась на локтях, ощущая боль во всем теле и невольно проскулила что-то невнятное. Ей захотелось поскорее убраться со сцены и спрятаться где-то в дальних рядах амфитеатра. Ее бедра ныли изнутри и лохмотья разодранного во сне платья путались в ногах. Она уже спускалась со сцены, когда заметила его лицо на последнем ряду партера.