Я был музыкальным ребенком.
В этом ничего нет особенного, почти все дети в той или иной степени обладают какими-то музыкальными способностями, но не все так за это страдают. Так что начальная фраза призвана выразить много всякого.
В частности и такое: мне не повезло, я оказался музыкальным ребенком. По прошествии времени, я понимаю, я был обречен заняться чем-нибудь музыкальным, но все-таки десять первых лет моей жизни я всласть валял дурака.
На одиннадцатом году жизни, я вздохнув обреченно, пошел записываться в духовой оркестр районного Дома Пионеров. Руководил им тогда Алексей Емельяныч Баранов, ныне давно уже покойный, да будет ему земля пухом.
Это был человек непьющий, влюбленный в духовую музыку, глубоко презиравший всю остальную и характер он имел скверный. Орал он нас на всех репетициях с поистине комсомольским энтузиазмом, ругался как сапожник и мог даже отвесить крепкую затрещину, не разбирая пола и возраста. По идее, таким гадским отношением он должен был нанести нам кучу психологических травм, породить массу комплексов и разочаровать в себе до конца жизни. Убереглись мы тем, что просто не знали в те малопросвещенные времена о таких ужасах. А может просто здоровые и толстокожие мы были дети, не те о которых изводятся детские психологи. Да, надо сказать и его работенка не была легкой. Поскольку руководил он отнюдь не группой ботаников, тщедушного сложения и в очках, а табуном наглых и цепких к жизни разновозрастных отпрысков рабочих семей, в-основном с Монастырки и Двадцатки. Если кто из Воронежа и мой ровесник, он может легко представить что имеется в виду. Прочим поясняю дополнительно, что условно осужденные пионеры не были у нас в оркестре экзотическим фруктами, а приводы по тем или иным поводом имели практически все. На попечении Емельяныча, так мы его называли меж собой, находился еще и оркестр Четвертого интерната, коего контингента даже мы опасались, красномордые монастырские.
Короче, то еще занятие Емельяныч выбрал себе для прокорма.
Мы его любили, семь-восемь, а то и девять репетиций в неделю, в моей школе и доме Пионеров, посещали весьма исправно, Емельяныч мог непосещающих выгнать "под жопу коленом" как он сам выражался, без возврата, а терять такую компанию было жаль. Мы любили его нежно и беспощадно, таскали за ним портфель с нотами, оставались вечерами ремонтировать инструменты и перетягивать барабаны, он оставлял не всех и это было честью и признанием заслуг.
Как я говорил, Емельяныч был влюблен в духовую музыку, такое же отношение он прививал и нам, и мы с легким, но нескрываемым презрением относились к домпионеровским же народникам, балалечникам и баянистам и демонстративным равнодушием к волосатикам из домпионеровского же ВИА.
Мы были "Духачи", элита и отборные части, нами начинались и завершались районные смотры самодеятельности, мы составляли предмет гордости домпионеровского начальства и мы были расчетной валютой в хитрых операциях того начальства, поддерживающего на плаву вечно тонущий корабль детской кружковой работы в районе.
Это незнакомые с предметом полагают, что в те густобровые времена все было на халяву и текла она полноводной рекой, заполняя даже самые хитрые уголки, вроде кружков юных изготовителей кукол или детской студии художественной декламации. Этих, кстати, мы вообще за людей не считали и на робкие приветствия даже кивками не отвечали.
Я даже не говорю, что мы неизменно побеждали во всяких конкурсах строя и песни, гонял нас Емельяныч по школьному и домпионерскому плацам нещадно, ругая на чем свет стоит и со всей серьезностью, в армии я понял, насколько нещадно, там строевые занятия были для меня курортом и расслабухой. А уж таких замысловатых именований служивых я ни от одного старшины не слыхал.
Большой честью считалось иметь право таскать свой инструмент домой, не оставляя его в инструменталке, иметь возможность заниматься еще и дома, испортившие инструмент из привилегированной касты изгонялись моментально и навсегда, это было страшным позором. Борух, надо сказать, все время, что занимался, таскал свою дудку, а потом корнет за собой, последующий финт с уходом меня был для Емельяныча ударом, от которого он так и не оправился, при встречах в школе он делал вид, что меня не замечает и фыркал с презрением в сторону.
Да. Примерно в тринадцать лет я решил расширить свое музыкальное образование и двинул в музыкальную школу, сам, добровольно. Успешно сдал экзамены и попал под опеку Владимира Михалыча Кораблева, большого и по теперешнему моему разумению музыканта, тихого выпивохи с более широкими, чем у Емельяныча взглядами и без пристрастия к строевым занятиям. Он интересовался по-настоящему только тремя вещами: музыкой, рыбалкой и выпивкой.
Оркестровая наша подготовка не была связана с оркестром самой мызыкальной школы, а происходила в рамках духового оркестра ДК им. Кирова, руководимого отцом моего учителя по специальности, Михал Иванычем Кораблевым. Конечно, это был другой уровень занятий и другой уровень постижения. В оркестре ДК Кирова играли взрослые дядьки, рабочие и нженеры, ничуть не интеллигенты, любители выпить и срубить копеечку на свадьбе или жмуре, но играть они-таки умели, надо было соответствовать, тогда ты был принятый и ты был равный. Я был принят и я был равен. Для справки курить я начал, занимаясь в том оркестре и первый свой стакан портвейна я тоже засадил там, в кругу моих старших товарищей.
Кораблевы были музыкантская семья, в полном составе. Михал Иваныч был руководиттелем кировского оркестра, Владимир Михалыч учителем музыки и дирижером того ж оркестра, его жена, не помню ее имени-отчества, была пианисткой, дочь Бладимира Михалыча, Ирина, соответственно Владимировна была у меня преподавательницей музлитература, ее стараниями меня не поперли оттуда за общее пренебрежение общемузыакльными дисциплинами. Например, на фортепиано я способен сыграть элементарное переложение "Увеселителя", регтайм Скотта Джоплина и то с многочисленными огрехами, и не более того, а младший сын Кораблева Игорь был тогда студентом музучилища, кларнетистом, играл в оркестре вместе с нами, кличку имел Купрум, за темно-рыжие волосы. Владимир Михалыч был сильным аранжировщиком, я б даже сказал, сильнейщим из мне известных. К примеру лучшей аранжировки песни "День победы" я нигде и никогда больше не слышал. Там звучало все, от "Прощания славянки" до "Триумфа победителей". Клянусь, это было лучшее исполнение этой песни. И уж точно, куда лучшее, чем мы до сих пор слышим по радио.
Компания была там та еще. Про курение и портвейн я уже поминал, про халтуры еще нет, но они были и еще как. Борух таким образом рано довольно начал ковать свою рабочую копеечку и мужики меня с гонорарами за жмура или свадьбу не обижали, как я сейчас понимаю, хотя вполне могли, чего я там понимал в тех расчетах, сопливый был же.
Ребята, я вам скажу, там была-таки музыка, в той прокуренной оркестровке, или на пыльной сцене Дворца Кирова. Там были-таки музыканты и они-таки играли.
Владимир Михалыч дилетантов не терпел, в оркестре они не держались и к нам, пацанам из музыкалки, допущенным в оркестр, требований никто не снижал. И если уж Боруха посадили за третий пульт, между Брысей и Колесом, то он-таки играл на свое такое место. Между прочим, в том же оркестре на тромбоне играл ныне всемирно известный Дукалис из "Ментов", Серега Селин, добродушный и тогда уже здоровенный, с поставленным голосом и мне чрезвычайно симпатичный.
Кстати, Борухом меня начали звать там, собственно, нас было двое Борухов в коллективе, я и Саша Борушко. Вместе нас звали" борухи", а по отдельности, меня Борух, а его Борушок, за субтильное сложение и еще более моих молодые годы.
Ближе к окончанию школы, я потерял несколько интерес к духовой музыке как таковой, начал поигрывать в джазе под руководством Пасынкова, музыкантища мощи мной тогда еще невиданной, полиинстументалиста очень хорошего уровня, и бренчал я на гитаре в школьной команде, которая правда, после школы и сдохла, по многим причинам, теперь уже и не важным. Да не было там Музыки, она и сдохла, чего греха таить.
Вот прочитал написанное и выходит, что не так уж мне не повезло, наоборот все было интересно и чудесно. Это потому, что я не упоминаю, с каким скрипом шло мое в мызыкальной школе учение по всем остальным предметам, кроме специальности, в какой разрез с моим просыпающимся интересом к девушкам и занятиям тогда туризмом все это шло. Не бросал я школу исключительно из упрямство и в память деда, который упрямство это втихую поощрял, понимая, что выйдет из меня чего в музыке или нет, завсегда человеку полезно быть привычным тащить на себе добровольно взваленное и не стонать.
Ну, во всяком случае, в этом я получил хорошую подготовку, поскольку за трубу по окончании школы я держался может быть еще год, не более. Времена пришли иные, иные заморочки, иная компания. Да и мои обязательства, как я считал, выполнены и дальше я могу быть свободным.
Рассказав об этом, я особождаю себя от них навсегда. От своих медных труб.
Таков печальный итог.
П.С.
Ах да! Забыл же мораль. Ребята, если случилась возможность, без слуха там уродились, или еще какая радость, например прием закончился и вы опоздали, не лезьте на эти галеры и детям отсоветуйте. Если они из музыкалки не вылезают, не радуйтесь, а если не хотят туда ходить, не расстраивайтесь. Это действительно нелегкая жизнь только в одной плоскости, это действительно специальный вид повернутости на башку и это в самом деле много трудной работы. Музыканты как и все, могут быть большими засранцами, но если они делают музыку, им можно много простить.
Дайте музыкантам играть, ведь жизнь коротка, а музыка прекрасна. Не мое, а жаль.