В то ночное августовское марево не спали даже каменные химеры и тетушка Аа. Ночь, приведшая за собой бледно-голубую, в прожилках, луну, плыла где-то высоко над домами, неся едва ощутимую прохладу. Время трапезы еще не настало, и мои досточтимые родители и мой брат были дома. Они занимали кресла у потухшего в веках камина и напоминали собой египетские мумии – неподвижные и мертвенно-бледные, познавшие все тайны времен. Моя мать менялась с каждой новой луной, но теперь то были другие перемены. Она стала полнее, оставила крылья и не смотрела на отца привычным колдовским взглядом. «К чему теперь?» – усмехался мой брат, видно, лучше знавший мамину новую луну. Я никогда прежде не видел ее такой. Ахав видел дважды. Более всего, наверно, видела Кали, но, опять же, по словам Ахава, лучше было вовсе откусить себе язык, чем спросить Кали. От тревожных мыслей меня оторвала тетушка. Тяжело охая, сказывался четырехсотлетний ревматизм, она поднялась со своего оплетенного паутиной кресла и отправилась на кухню – готовить. Это было большей частью бесполезное занятие – в доме никто не ел в привычном понимании этого слова. Только я. Она сделала знак рукой, и я, прихватив гримуар, поплелся за ней. Видеть превращение мне еще рано. Кошка с каминной полки зашипела, поторапливая меня. Ее тем более.
И я так бы и провел половину ночи с тетушкой, если на пороге кухни не появился Ахав, мой брат. Он молча взял со стола подсвечник и бесшумной тенью двинулся к своей комнате.
Я выскочил вслед за ним. Если он еще дома, значит, у меня есть шанс.
Догнал его я уже на пороге спальни. Мне пока еще было трудно двигаться так, как он.
- Ты будешь есть? – нерешительно спросил я Ахава.
- Нет, – махнул он рукой.
Открылось окно.
- Куда ты? – снова спросил я, надеясь, что не исчерпал лимита положенных мне вопросов и его благодушия.
- Пойду, – он хмыкнул, – прогуляюсь.
- А мне… можно с тобой?
- Отчего же нет, пошли.
- А ты возьмешь меня…
- Полетать? – небрежно откинул он руку, уже начавшую превращаться в шелковое крыло. – Только здесь, – он ткнул себя пальцем в лоб. – Сегодня только так… Впрочем, – его рука снова обрела пальцы, – может пройдемся? – Ахав улыбался.
- Да, да! – воскликнул я радостно, пряча свою ладонь в его.
Все-таки он любил меня.
Дом наш стоял на холме. С него хорошо видна была деревня, некогда принадлежавшая нашему роду и мельница, некогда принадлежавшая деревне.
Мы с Ахавом спустились в долину и устроились на стволе поваленного дуба. На нем в прежние дни нашли свою смерть многие и многие воры, прелюбодеи, убийцы и прочие достойные люди.
- Что перед тобой? – вдруг спросил меня брат. – Долина Иосафата? Нет. Гоморры? Нет. Перед тобой мир неомраченный. Но это и не Вифлеем. Он и радости лишен.
- О чем ты? Я тебя не понимаю.
- Когда-нибудь поймешь. Если, конечно, мама всерьез не возьмется за твое воспитание.
Оба мы замолчали.
- Каин тоже когда-то сидел здесь. С печатью во лбу, – вновь неожиданно проговорил Ахав.
- С печатью? Откуда она у нашего брата? – изумился я.
- Я говорю не о нашем брате… Впрочем… Нет, они с Кали не сидели здесь так. Они все решили за себя. Ты похож на них. Не на меня.
- Но и ты же решил сам?
- Решил. Я не хотел остаться один.Сейчас бы я остался таким, как ты сейчас.
«Это неверная трактовка. Ты не хотел быть первым», – сказал бы я ему теперь.
- Из-за Кристы? – понимающе-нежно спросил я тогда, положив ладонь ему на плечо.
Он взял мою ладонь в свою и погладил мои пальцы. Улыбнулся.
- Из-за нее тоже.
Криста – девушка из деревни. Говорят, что у них родился сын, но родители девушки не отдали ее замуж за Ахава. Нас в деревне не любят. «Нежить!», – кричат они. «Кто это, нежить?», – думал я тогда. Теперь я знаю сам. Мне не раз это кричали.
Вообще-то говоря, Ахав и не мог на ней жениться. Он и так нарушил слишком много правил. Вся наша семья собралась тогда на совет – следует ли наказать его.
В тот вечер меня позвала мама, и Зов ее был прекрасен. Он песней лился по сумрачным коридорам, заполняя мое сердце сладкой, едва ли не болезненной истомой. Мне не ведомы были его тайны. До поры до времени.
Кали не понравилось мое присутствие на совете.
- Не следует ему быть. Здессссссь, – уточнение ее переросло в шипение.
- Так полагается.
- Этого ко мне, – ткнула она острым пальцем мне в живот.
Я подчинился. Она прижала меня к себе, и я погрузился в нее, не чувствуя больше ничего, кроме горячего шепота ее сумасшедшего сердца.
- Здесь не все, – сверля Кали глазами, бросил Ахав.
- Еще рано, – зло и устало прикрикнула на него мать.
- Кого нет, того и не надо, – надменно произнесла Кали.
Я думал тогда, что они говорят о не родившейся еще Элсе. Я ничего тогда не понимал.
В ту же секунду, как губы моей сестры сомкнулись, ледяной ветер пробежал по комнате и вылетел вон, разбив в хрустальную пыль витраж с черной розой. Кали как-то неприятно поежилась. И пересела с кресла подле мамы, оставляя его пустым.
- Теперь все.
В доныне пустынном зале и правда были все. Все мои братья и сестры.
Мрачный Ахав. Лукавая Леда. Молчаливый Лука. Игривая Сати. Царственный Имра. Холодная Мист. Снисходительный Меса. Истеричная Кали. Мудрый Енох. Безразличный Каин. И даже таинственная Дана.
Дана была прекрасна, хоть и походила на отца – ее живые медные волосы, пахнущие диким медом, и голубые как древние сапфиры глаза светились таинственным огнем. Она, как я вдруг подумал, вся походила на материнский золотой перстень со слепым змеиным глазом, продолжавшим оставаться внимательным стражем материнского покоя. Вышедшая замуж, она потеряла права называться старшей, но ее это, похоже, нисколько не волновало.
Я видел ее второй раз в жизни.
- Мастер прощает его… – сказала она от имени своего мужа и замолчала. Более ей и не положено было говорить.
На этом совет и прекратил едва начавшиеся споры. Никому не хотелось спорить с Мастером.
- Что вы можете мне сделать? Убить? – тем не менее нахально спросил Ахав.
Мое сознание дернулось внутри Кали, но она душила его, как душила человеческих детенышей, что, случалось, нарождались в ее утробе.
- Прекрати теперь, – злобно выдохнула мама.
На том прекратили и совещаться.
- Что с ней будет? – спросил я Ахава, вернувшись от воспоминаний.
- С Кристой? Замуж выдадут или забьют камнями, откуда мне знать, – голос его был иллюзорно спокоен. – Если она хоть немного похожа на Иезавель, то плохо кончит.
- Может ты возьмешь ее с собой?
- Она не пойдет… Она тоже в последний раз кричала вместе со всеми.
- Холодно, – вдруг сказал я.
- Холодно, – повторил он, странно улыбнувшись отрешенной улыбкой. –Я не чувствую.
Он обнял меня. Тело его было ледяным, но мне стало теплее.
В свете луны его волосы казались золотистыми, а вообще-то были просто седы, как серебряные пряжки на моих туфлях. Я всегда был старомоден.
- Ты скоро уходишь?
- Скоро, вот поднимется Люцифер.
- Венере не скоро покажется, – возразил я.
- Венера не скоро, а Люцифер вот-вот, – невесело улыбнулся он.
Молчание снова повисло между нами.
- Жить 11 лет с сестрой жутко. Хорошо, что ты родился мне на замену. Впрочем, Леда говорила мне то же самое, только о братьях. Ей со мной и впрямь не повезло, – через некоторое время сказал Ахав.
- Почему ты уходишь?
- Не знаю, – махнул он головой, ему было все равно, – должно быть так надо. Кто-нибудь новый родится.
- И скоро? – с тревогой спросил я брата.
- Более-менее. Когда мама перестанет помещаться во всей своей одежде, будет вот-вот. Она тогда наденет терракотовый халат и будет спать ночью.
- Почему у наших родителей нет внуков?
- Традиция. Внуки не могут быть старше сынов и дочерей. Когда родится последний, родит и Кали и Каин, и Леда и Сати, и Лука и Имра, и Меса и Мист, и Енох. Родит и Дана, но мы не узнаем об этом. И даже я. Думаю, наше новое дитя станет последним.
- Потому что будет тринадцатым?
- Не совсем.
- Не совсем тринадцатым? – недоуменно спросил я, не зная тогда, как на самом деле прав.
- Не совсем поэтому, я бы сказал.
Мой брат смотрел на меня с насмешливым уважением. Он то все знал.
Ветки орешника мелькали, подчиняясь течению легкого ночного ветра и закрывали луну, смотрясь точно так, как медные подвески браслета на желтой ладони моей сестры Даны. Подвески из медных змеиных зубов ее мужа.
Ахав встал и, наклонившись, поднял что-то из травы.
В руках его были две бабочки. Одна прекрасная, подобная рубину, вся в россыпи драгоценных бликов. Мертвая дневная бабочка. Другая, не менее прекрасная, подобная гагату, черная и блестящая. Живая ночная бабочка.
- Запомни, свет умирает с приходом тьмы, а тьма – с приходом света. Свет живет и в тени, и тьма живет в тени, ни один не хуже другого. Когда тебе предстоит выбирать – думай, решай. Свет не лучше тьмы, но и тьма не лучше света. Черная бабочка тоже умрет, и умрет скорее, потому что… – он вдруг до боли сладко вздохнул и закусил губы, – ночи летят быстрее дней.
Он многое хотел мне сказать, но добавил лишь одно перед тем, как покинуть меня.
- И еще. Знай, те, кого ты целуешь со страстью – ночные бабочки, кого со страхом – дневные.
Мог ли я знать, что через десять с лишком лет я буду сидеть здесь с еще не рожденной доныне сестрой своей, похожей на меня, и буду говорить то же самое, зная, что решение мною и ею уже принято безоговорочно. Скажу и отпущу на волю черный гагат. Ночную бабочку.
Лети, живая.
Увижу я и Кристу. На ее лице, некогда прекрасном, походившем на гордо-египетское, отпечатается замужество, проводимое ею на мельнице. В ней не будет более ничего нашего и подаренного ей Ахавом, и я не сразу узнаю ее. Ее сын с тоской будет смотреть на меня, застывшего в оконном проеме статуей древнего рыцаря. У него мои глаза, глаза моего брата, ушедшего в неизвестность. Мне жаль его, а потому и его бабочка однажды взлетит с ладони. Не живая ли?
Лети, живая.