О том, что отец плох, я узнал от перехожих странников. Эта весть могла удивить кого угодно, но не меня – с тех пор, как разум его рассеялся где-то между мирами, глупо было надеяться на отменное здоровье, и скорое угасание его стало лишь вопросом времени.
Но когда вороны сказали мне, что отец умирает, я был поражен. Хотя, как мне казалось, давно ждал этого известия…
Отец умирал.
Сейчас его имя не значило ничего - пустой, бессмысленный набор звуков; но мне казалось, что вместе с ним умирает эпоха, наглухо захлопываются двери приоткрытых им миров. Страшнее всего была мысль, что над его смертью не будут ни плакать, ни смеяться… Я боялся увидеть его мертвым – но еще больше боялся, что в существе, которое предстанет моим глазам, не осталось ничего от человека.
Отец доживал свой век в полупустой башне; безумцев всегда почему-то стремятся запихнуть повыше. Сейчас же, когда его отход приближался с неумолимой быстротой, его зачем-то снова снесли вниз, словно отдавая последнюю дань живому тем, что позволяли пользоваться его собственной постелью…
Пыльные балдахины над кроватью, в складках – паутина и ее злобные маленькие ткачи. Затхлый, мертвый воздух комнаты, в которой уже несколько десятилетий никто не жил – и именно сюда отца принесли умирать. Вряд ли в его башне было менее уютно… Даже в последнем жесте уважения к некогда великому человеку не смогли удержаться от насмешки – последнее, что он увидит, будет пыль и паутина комнаты, которой он пользовался всего несколько раз жизни.
В душном затхлом полумраке влажными языками горели свечи, казалось, лишь сгущавшие темноту. У постели отца виднелась еще более темная, чем окружающий багровый полумрак, фигура врача. В изножье кровати стоял кто-то в черном дорожном плаще, но я не узнал его с первого взгляда, а второй кинуть не успел – из-под мертвенно-белых простыней послышался шорох, и неподвижные до этого складки зашевелились. Врач наклонился к больному, прижал ухо к бледному пятну его лица, отодвинулся, покачав головой.
- Сколько ему осталось? – негромко спросил человек в плаще; его резкий голос я не спутал бы ни с чьим другим.
- Трудно сказать, мессир Уло, - тихо ответил врач – это был Н, только он употреблял это слово в обращении к нам. – Может быть, пара дней. А может, пара часов.
Уло кивнул, что-то пробормотал себе под нос и резко вышел из комнаты, не бросив мне и взгляда.
Я сделал несколько шагов в глубь и остановился у изголовья отца, чувствуя, как цепкие глаза Н пробежали над отцовским лицом по моему телу, а затем вновь вернулись к пациенту.
- Он бредил? – спросил я. Горло перехватило, когда я глядел на желтую, словно старый пергамент, кожу отца, обтянувшую щеки, на складки вокруг его глаз, дряблую старческую плоть в распахнутом вороте ночной рубашки. Седые волосы мокро лежали на подушке. Отец всегда гордился своей пепельно-русой густой шевелюрой; увидь он то, что сейчас росло на его голове, лет десять назад – умер бы от ужаса.
Мысль мне самому показалась смешной и кощунственной.
- Нет, мессир Куно.
Я кивнул и чуть было не сказал: «Хорошо». Что ж, может быть, так оно и в самом деле лучше – значит, разум его уже полностью развеян, и умирает сейчас лишь тело.
Но для меня это было не просто тело. Это было тело человека, давшего мне жизнь; редкое прерывистое дыхание, раньше бывшее сильным и могучим, дало дыхание мне; за морщинистыми складками век скрывались мои, синие, глаза. Эти ныне сухие руки когда-то подбрасывали меня к небу, даря ощущение полетов.
- Нет, мессир Куно, - повторил врач. - Он не бредил.… В те минуты, когда способен говорить, он в полном сознании… - Я пытался понять услышанное, когда врач договорил: - В полном разуме.
Отец…
- Что он говорил?
- Граф хотел увидеть вас. Всех вас, мессир Куно. Всех своих детей.
Папа…
- Я не успел разослать писем.… Все приехали сами.
Седые влажные пряди под моей ладонью оказались мягкими, как лебяжий пух. Папа… Твое угасание сделало то, чего не могли сделать ни слова, ни уговоры, ни приказы; мы, твои дети, снова под одной крышей. Но вряд ли ты уже когда-нибудь сможешь порадоваться этому.
Морщинистые веки приподнялись, открыв мутные слезящиеся глаза.
- Куно, мой мальчик…- тихо выдохнул отец. И оскалился, теряя силы в улыбке: - Моя смерть сделала то, о чём я так мечтал. Вы все здесь. И ты, мой мальчик.
- Да, папа. Я здесь. И тоже думал об этом.
- Знаю… - Отец закашлялся, врач подал ему какое-то лекарство в стакане; больной пил, обильно обливаясь, и мутное лекарство запачкало его белую рубашку. Выпив, он тяжело откинулся на подушки, громко и неровно дыша. – Позови всех…Скорее. – Сухие пальцы отца сжали мою ладонь.
Врач бесшумно скрылся.
- Мой мальчик… Мой Куно…
- О чем ты больше всего жалеешь сейчас, отец? – спросил я после молчания. Отец сидел с закрытыми глазами, и только слабое пожатие его сухих узловатых пальцев давало мне знать, что он еще в сознании.
- Что никогда не бил своих детей. – Он улыбался, лежа в затхлой комнате, выделенной для его смерти, окруженный своими детьми, в которых место печали занимает жалость и … брезгливость.
Я ощутил движение воздуха; рядом со мной встали люди. Отец выпустил мою руку.
- Дети… Я мог быть плохим отцом.… И могу сожалеть.… Но позвал вас не для этого.
Я почувствовал кожей недоумение вокруг: зачем еще мог позвать к одру умирающий, если не для того, чтобы дать последние указания и получить последнее прощение?
- Уло, Куно, Трома, Бор… Хема… Кто-то проклял нашу семью…
Наверное, это обычные слова, которые говорят все умирающие, но мне стало не по себе.
- Дети… Я говорю правду… Нас прокляли… Старшие в семье будут умирать в муках.… Пока не останется никого.
Я не думал, что тишина может быть полнее.
- После меня старшей ты, Уло…
Мы все итак знали это. Я не стал смотреть в лицо брата, но знаю, что остальные в ужасе уставились на него.
- Я хочу, чтобы вы поклялись мне.… На моем смертном одре… Что найдете способ избавиться от него…
Не знаю, кто сказал «клянусь!» первым, да и важно ли это? Ведь каждый из нас знал, что от этой клятвы будет зависеть именно его, личная, а не братняя или сестрина, жизнь. Отец молчал, врач тревожно пощупал его запястье, а затем жестом выгнал нас из комнаты.
Мы сидели в темноте, рассеиваемой лишь красным отблеском углей в камине, и молча ждали, когда Н подаст хоть какую-нибудь весть. Впрочем, вряд ли у кого-то оставались сомнения, что именно скажет нам Н, когда мы вновь увидим его…
- Может быть, кто-нибудь хочет вина? - Трома пробовала сыграть роль примерной хозяйки, но получалась она у неё из рук вон плохо, да и заставлять братьев и сестру чувствовать себя гостями в родном доме было не самым умным жестом с её стороны.
Бор, словн6о подтверждая мои мысли, поднялся из кресла, подошел к столику у окна и не спеша налил себе бокал вина.
- Не корчи из себя хозяйку, - процедил он сквозь зубы.
- Но здесь хозяйка я! – резко ответила она.
- Посмотрим, что про это сказано в завещании!
- Тише! – рявкнул Уло, и сварка закончилась, не начавшись. – Отец ещё жив, а вы…
Я увидел, как вытянулись побледневшие лица Тромы и Бора, и они отвернулись друг от друга. Смотреть на них было еще более неприятно, чем слушать, и я перевел взгляд на ручку своего кресла, где покоились тоненькие пальчики Хемы. Наверное, из всех нас она меньше всего понимала происходящее, но, кажется, именно ее мелодичный голосок первым произнес «клянусь»…
- Что будем делать… с проклятьем? – услышал я свой собственный голос.
Пальчики Хемы дрогнули на подлокотнике; я поднял глаза вверх - Бор нервно допивал вино, Трома смотрела перед собой пустыми глазами, и только Уло, казалось, готов был что-то сказать.
Никто из нас не произнес ни слова, потому что в следующее мгновение дверь отворилась и в комнату вошел Н, неловко опустив взгляд и теребя в руках совершенно ненужную шляпу. Мы смотрели на него, зная, что он сейчас скажет, но, пока слова не были произнесены, могли тешиться иллюзией…
- Ваш отец умер, - медленно и глухо проговорил врач; когда он поднял взгляд, я увидел в его глазах слезы, но он заставил себя проговорить: - Ваш отец мертв…
Вот и все.
Папа…
- Когда будете хоронить, мессир Уло? – прерывающимся голосом спросил Н. Я увидел, что во взглядах сестер и брата внезапно появился страх. Они поняли, что к каждому из них проклятье стало на одну ступеньку ближе.
Я смотрел в глаза Уло, но в его непроницаемых зрачках не было ничего - словно я пытался заглянуть в стальные шары.
- Утром, - негромко сказал брат и вышел из комнаты.
Трома дрожащей рукой налила Н вина - она еще пыталась играть привычную ей роль хлебосольной хозяйки дома - той самой, что засунула собственного отца в крохотную коморку под крышей, с глаз долой.
Я видел, как медленно прохаживается перед окнами Бор, как всегда, нетерпеливый, не способный даже в этот, тяжелый для всех, момент думать о ком-то, кроме своей персоны, и не желающий признавать всю тяжесть положения.
Хема сидела в кресле, обхватив тонкими руками колени, и беззвучно плакала; ее нежное сердечко переполняли горечь и жалость, перед которыми отступил даже страх смерти. Наверно, в этой комнате она была единственной, кто действительно горевал от утраты.
Внезапно я понял, какое слово сорвалось с губ Уло, когда я видел его стоящим в ногах умирающего отца.
Брат сказал: «Хорошо»…
Хема плакала, прижав лицо к коленям. Я чувствовал, что ее рыдания будут долго преследовать меня в ночных кошмарах.… Если я успею найти способ снять проклятие.
- Я хочу, чтобы вы все составили списки людей, которые могли сделать это, - сказал я. – Всех, кто мог быть достаточно обижен или зол, чтобы проклясть всю нашу семью.
- Среди моих знакомых таких нет! – отрывисто бросил Бор, не переставая расхаживать.
- Дурак! Делай, что говорят! – крикнула Трома.
Конечно, она боялась сильнее. Бор вообще вряд ли воспринимал это всерьез: между ним и концом его короткой двадцатилетней жизни стояли его старшие братья и сестра.
- Заткнитесь, - раздалось негромкое от двери: в проеме стоял Уло. – Списки должны быть готовы до утра. – Он перевел взгляд на Бора, и тот съежился под его горящим взглядом. - Ясно?
Отец обрадовался бы, увидев, с какой готовностью одновременно кивнули младшие…
Вряд ли кто-то хотел остаться в одиночестве в эту ночь.
За стеной лежало тело отца, завернутое в погребальный саван, а мы сидели в кругу и вспоминали людей, кого могли обидеть или задеть.… Даже животрепещущий вопрос о наследстве отошел на второй план. Лишь один раз Бор спросил Н о завещании.
- Выполняя волю Вашего отца и своего друга, я смогу зачитать его лишь через два дня, - ответил тот.
И больше никто не сказал ни слова.
Когда небо за окном стало сереть, предвещая скорый рассвет, я забрал у братьев и сестер исписанные листки. Каждому из них нашлось, о чем вспомнить; в списке Тромы было два исписанных с обеих сторон листа, Бора – полторы страницы имен, Уло отдал мне три листа, заполненных косым размашистом подчерком, и даже Хема написала около десятка имен.
Вспыльчивый самовлюбленный Бор мог успеть нажить себе врагов среди таких же, как он сам, курсантов Академии. Трома, недостаточно красивая, чтобы возможные женихи могли закрыть глаза на крохотное приданое и не совсем нормальную семью, превратила в своих врагов всю округу.
Я редко видел Уло в последние годы, но мне не приходилось сомневаться, что его список короче истинного числа его недоброжелателей. Но разве Хема, нежное невинное дитя, могла так насолить своим одноклассникам, чтобы те от всего сердца пожелали бы страшной смерти всей ее семье? Хотя никто не бывает так обидчив и так изобретателен в мщении, как дети.
- Что теперь? – прервал молчание Бор. – Как это поможет тебе вычислить… того человека?
Мне удалось удержаться от усмешки: в этот момент Бор опять предпочел спрятаться за чужие спины, переложив проблему на плечи старшего брата… Я вынудил себя не вспоминать, что сам не знаю ответа на его вопрос, но искренние и восторженные глаза Хемы, глядящие на меня с надеждой, заставили произнести:
- У меня есть свои… способы.
- Тебе нужно для этого что-нибудь из вещей? Может быть, какие-нибудь книги?… Амулеты? Только скажи, и сразу… - Трома не договорила, наконец-то осознав положение, в котором оказалась, и тоже предоставив мне решать ее судьбу. Но в отличие от младшего брата она хотя бы предложила свою помощь.
- Что я могу сделать? – тихо спросила Хема; в ответ я просто погладил светлые растрепанные волосы сестренки.
В комнате стало светлей; небо за окном приобрело тот нежный розовый цвет, за которым неизменно следует торжество нового дня, рожденного ясным солнечным утром.
- Мессир Уло, пора…
Уло неподвижно сидел в кресле. Казалось, за последние пару часов он ни разу не шевельнулся.
- Мессир Уло! – Н подошел к брату и легонько тронул его за плечо, желая разбудить.
Но Уло не просыпался.
Врач тряхнул его сильнее, но мы уже знали, что это не сон. Даже не дождавшись, пока тело отца предадут земле, проклятье принялось за нас.
Глядя на бледное неподвижное лицо брата, я испугался по-настоящему.… Если на меня оно обрушится так же быстро, я не успею ничего сделать…
Н откупорил какую-то бутылочку, провел перед носом Уло: внезапно брат закашлялся, резкие черты его лица приобрели подобие подвижности, и он открыл глаза. Провел ладонью по своим бледным губам – на пальцах осталась кровь, казавшаяся черной в этот ранний рассветный час.
Н медленно закупорил бутылочку, осторожно положил в свой дорожный ящик… Никто не спросил его о диагнозе: все и так знали в, чем дело.
Единственный из нас, кто бросился помочь брату, была Хема. Она расслабила застежки его куртки, облегчая ему дыхание, укутала его плащом… и внезапно отпрянула, не сводя с него взгляда. Тоненький пальчик Хемы обличающе указывал на Уло, и дрожащим голосом она вдруг резко выкрикнула:
- У него в поясе пальцы папы!...
Я не понял сразу, что она сказала, а Хема вдруг разрыдалась, бросаясь яростными словами в неподвижного Уло:
- У него папины пальцы!.. В поясе!.. Некромант проклятый!.. Папины пальцы!.. – Она прямо тряслась от рыданий. – Ты их… вообще… наверное… у живого…
Я бросился к Уло, торопливо расстегнул его украшенный костяными бляхами пояс, прощупал потайные карманы… и медленно опустил руки.
- Тебе показалось, детка. Успокойся, - я приобнял плачущую Хему за плечи; за последние несколько часов бедняжка пролила больше слез, чем за всю свою предыдущую жизнь. – Тебе показалось.
- Все готово… к похоронам. Мессир Уло…
- Да. Идемте, - брат медленно поднялся из кресла и вышел первым, ни на кого не глядя. За ним последовали остальные. Я пропустил Хему вперед, замешкавшись на мгновение у дверей, чтобы застегнуть потайной кармашек пояса Уло, где лежали свежие кости от двух фаланг большого пальца.
И подобрать оставленные листки с именами.
В моем списке было около пятнадцати имен, но я знал, что лишь два из них были именами людей, которые действительно могли сделать это. И насмешка судьбы заключалась в том, что одно из них было именем моего старшего брата, а второе принадлежало единственному человеку, который мог помочь нам…
Но, увидев сегодняшнюю сцену, нащупав в поясе Уло палец отца – единственный амулет некроманта, способный отвести смертельную опасность – я готов был вычеркнуть его имя из списка.
Итак, оставался лишь один человек. И это имя жгло мою память из прошлого, такое же яркое сегодня, как и восемь лет назад…
Завернутое в белый саван тело закопали на семейном кладбище. Яркий, полный красок рассвет встретил нас пятерых, стоящих над неглубокой свежей могилой. Мои руки ныли от непривычной работы.
Мне казалось, что вот здесь и сейчас обязательно что-то произойдет, что-то случится – может быть, мы все обнимемся, желая утешить друг друга и самим найти утешение, или разрыдаемся, бросаясь обвинениями и упреками.… Но мы просто стояли над могилой, выжидая положенное ритуалом время, не проронив ни слова; каждый из нас был одинок в своем уже притупившемся горе и все крепнувшем страхе.
Второй раз Уло потерял сознание, когда мы цепочкой возвращались с кладбища. Я шел позади него и, когда он неожиданно стал оседать на землю, едва успел подхватить брата под жилистые плечи. Его бледное лицо было залито кровью, хлещущей изо рта.
Хватило одного взгляда в испуганные глаза Н, чтобы понять: конец уже близок.
Я оглянулся: за нами стояли Трома, недовольная, с нахмуренными бровями, и Бор, окаменевший от страха. Хема вытирала ладонями красные от слез глаза.
- Я уезжаю. Прямо сейчас. Вернусь через два дня.
- Я еду с тобой, - жесткие пальцы Уло вцепились в мою руку.
Я боялся, что могу не застать его живым, когда вернусь – словно то, что он все это время будет на моих глазах, могло что-то изменить… Но оставлять Уло умирать среди них было выше моих сил.
Сборы заняли считанные минуты, и мы выехали из дома не тратя ни мгновения. Глядя в сосредоточенное, утомленное лицо брата, я понимал, как стремительно таят секунды – именно те, которых может не хватить… Съехав с моста через ров, мы, не сговариваясь, перешли в галоп.
Думал ли я восемь лет назад, что когда-нибудь поеду этой дорогой? И мог ли знать, что возвращаться буду быстрее, чем убегал? ..
Тропинки, которыми я ездил раньше, заросли ивняком; ручьи сменили русла; памятные деревья с развилками оказались разбиты непогодой. Но я знал, куда стремлюсь, и не потерял бы дорогу – ни через восемь, ни через сто лет. Лес расступился внезапно. Здесь тоже все было уже иначе; под единственным деревом стоял маленький темный домик, крытый корой, в центре поляны горел костер…
Она вышла из домика, неторопливо перебирая в руках деревянные амулеты. В ее черные волосы теперь были вплетены перья, у висков покачивались подвески из кусочков меха; одежда состояла из чистых неаккуратных лохмотьев – какой-то балахон, подвязанный косо обрезанным фартуком, множество грубых, непонятных мне деталей – фигурки, камушки, бусины…
Она улыбнулась, глядя мне в лицо своими черными глазами. Они были прежними – теми, что затягивали в себя, манили, как бездна под высоким обрывом.
- Куно Шлоссберг. – Ее голос тоже был прежним, а когда она сделала шаг навстречу, я увидел, что ни одно ее движение не потеряло той красоты и непринужденности, которая даже в юности казалось невозможной. – Так и будешь молчать?
- Здравствуй, - выдавил я из себя.
Она подошла совсем близко, положила ладонь на морду моей лошади; заглянула мне в глаза – снизу вверх, все так же улыбаясь.
- Я знала, что ты вернешься.
Я хотел что-то ответить, но ее взгляд сковал мне горло. Если б удалось выдавить слова, они были бы совсем не те, совсем не о том, о чем сейчас я должен с ней говорить.
Она погладила лошадь между глаз. Ее взгляд стал другим – жестким, насмешливым, злым.
- Что случилось? Понял, чего хочешь на самом деле? Поверь мне, за восемь лет многое успеваешь надумать.… Или твой старик отошел в мир иной и теперь некому напоминать тебе о чести семьи?
Она словно ударила поддых, и сразу нашлись слова:
- Отец действительно умер.
Ее ладонь, гладившая лошадь, замерла на мгновение.
- Мои соболезнования, - в ее голосе не были и тени сопереживания, и она сама это чувствовала. Ей не было причин любить моего отца, а вот ненавидеть…
Я ждал ее следующего вопроса, подбирая слова для ответа; сейчас она спросит, зачем я приехал, и будет ждать только те, которые ей хотелось бы услышать.
- Кто твой спутник? – вдруг спросила она, глядя за мое плечо. Оборачиваясь в седле, я сам удивился, увидев у опушки фигуру брата на вороной лошади – воспоминания настолько охватили меня, что я забыл цель, с которой приехал. Видя, что мы смотрим на него, брат подъехал ближе.
- Мой брат…Уло Шлоссберг. Уло, это Мангалита Портез.
- Ну что ж … По крайней мере, ясно, кого так испугались все звери в округе. – Черные глаза смотрели на брата с интересом.
Взгляд куда более светлых, чем у кого-либо из нашей семьи, глаз Уло был непроницаемым.
- Здравствуй, некромант.
- Здравствуй, ведьма, - бесстрастно произнес брат. Я ожидал, что черные глаза Мангалиты вспыхнут яростью и гневом от такого обращения – но ее взгляд оставался таким же: заинтересованный, любопытный, настороженный.
- Некромант… Похоже, ты не единственная паршивая овца в роду, Куно. - Уло сплюнул кровью, закашлялся, и я внезапно вспомнил, как дорого стоит время.
- Нашу семью прокляли. Старший умирает в муках. И так до тех пор, пока не останется никого…
Мангалита смотрела на нас холодными глазами.
- Нам нужна твоя помощь, - я протянул ей бумагу; исписанные листы дрожали в моей руке - мне казалось, что она оттолкнет мою ладонь…
- Мне нужно пять минут, - бросила она через плечо, направляясь к своему крошечному домику; ее пальцы перебирали бумагу.
Пять минут – и мы будем знать имя этого человека. Мне казалось, что кто-то приподнял тяжесть, лежавшую на моих плечах… Я старался не думать, что еще не знаю, как снять проклятие, как уговорить этого человека простить нас. Имело значение лишь одно: через несколько мгновений мы узнаем имя.
Уло сплюнул кровью, и мне стало очень холодно.
Если только…
Если только это не сама Мангалита. Та, которая не сказала ни слова восемь лет назад - когда отец пытался вернуть меня в лоно семьи и нормальной жизни. Та, которая не моргая глядела в мое лицо, когда я уезжал с отцом, шепотом пообещав вернуться, но зная, что никогда этого не сделаю…
Тогда она обманет, пустит по ложному следу… Но больше никто не может помочь, и мне пришлось доверять ей.
… Ровно через пять минут она вновь появилась перед нашими глазами, снимая с рук какие-то браслеты. И, подавая мне бумагу, сухо сказала:
- Ни одно имя не откликнулось.
Я уже понял, что значат ее слова… Сердце словно вздернули на ледяной нити, и кто-то невидимый угрожающе распахнул над моей головой лезвия своих дьявольских ножниц.
- Что… ты хочешь сказать?.. – во рту было так сухо, что язык царапал гортань.
- Что твои списки неполные. Кто-то или забыл, или сознательно не вписал чьи-то имена.
Черные глаза Мангалиты в упор глядели на меня, и против воли мои губы разжались сами собой:
- Я не вписал твое имя…
Ножницы щелкнули; нить оборвалась… Она отвернулась от меня, сделав шаг назад.
- Если я правильно поняла твою историю, у вас мало времени. Нужно найти того, о ком умолчали. Если хотите жить, шевелитесь.
- Почему ты не скажешь нам, кто это? – вдруг нарушил свое молчание Уло; его резкий голос заставил Мангалиту вздрогнуть.
- Потому что я не знаю, - процедила она.
- Почему ты не снимешь это проклятье? – тем же тоном медленно спросил брат.
- А почему ты не на костяной лошади?! – резко ответила ведьма, разгневанно раздувая ноздри. – Я не учу тебя пределам твоих сил – и ты не учи меня!
Я видел, что Уло сейчас сделает одну из тех вещей, из-за которых мы с самого детства боялись и ненавидели его – но брат снова сплюнул кровью и тихо произнес:
- Я умру прежде, чем кто-либо довезет до тебя новые списки… Если не ты сделала это, поехали с нами… Я хочу жить. Пожалуйста.
По лицу брата медленно катились кровавые капли.
На обратной дороге мы не щадили лошадей и неслись со скоростью, которую только мог выдержать брат. С нарастающей тревогой я видел, как из него вытекает жизнь; каждая капля крови, сорвавшаяся с его губ или ноздрей, казалось, на шаг приближала к смерти меня. Было жутко думать, что же они могут означать для Уло…
На исходе второго дня, когда солнце упало красным злым шаром за зубцы отцовской башни, мы вернулись домой. Выбежавшие встретить известия сестры и брат по выражению наших лиц поняли все без слов…
- Что теперь делать? Что же теперь делать?! – металась, словно загнанный в клетку зверь, Трома; в ней ничего не осталось от респектабельной хозяйки некогда процветавшего дома, которую она с такой легкостью и правдоподобием разыгрывала всю свою жизнь. С растрепанными, давно не чесанными волосами и красными от бессонницы глазами сестра походила на лесную ведьму больше, чем Мангалита.
- Успокойся, - Бор, сам едва сдерживающий дрожь, силком усадил старшую сестру в кресло.
- Нельзя сдаваться! – я обвел взглядом семью; их глаза, лихорадочно горевшие еще два дня назад, теперь потухли. Моя неудача разрушила все их надежды. – Мы справимся… Мы найдем… - я сглотнул; мне не хотелось говорить то, что я сейчас думал – но когда-нибудь я должен был это сказать. – Мы сможем это сделать. Рано или поздно. Если не я, - мой взгляд нашел Уло; брату было уже так плохо, что он мог сидеть, только подперши голову подушками… - … то ты, Трома. Если не успеешь ты, то справится Бор. Если не Бор…
- Тогда я, - тихо сказала Хема. Ее лучистые голубые глаза за два дня стали старше на десятки лет. Я вымученно улыбнулся ей, и она ответила такой же ненастоящей улыбкой.
- Да, сестренка. Мы справимся. – Я глубоко вдохнул и продолжил: - Потому что кто-нибудь из нас все-таки успеет обойти это проклятье. И даже если будет слишком поздно… для Уло… и для меня… или еще кого-то… все равно. Семья избавится от этого ужаса. А это важнее всего.
Я шагнул вперед, положил ладонь на запястье Уло, протянул другую руку к сестрам – Трома осторожно подала мне свою ладонь… Хема взяла в свою узенькую ладошку безжизненную руку старшего брата, доверчиво вложив тоненькие пальчики другой руки в ладонь Бора, который замкнул круг, соединив пальцы с кистью Тромы.
Мы стояли пятеро, держась за руки – впервые на моей памяти желавшие одного и того же и думающие о семье, а не о каждом из нас в отдельности.
Такими нас и увидели Н и Мангалита, все это время о чем-то беседовавшие за стеной.
- Прошу простить, - Н кашлянул в кулак; я оглянулся – в его старых близоруких глазах искрились слезы умиления, - но два дня прошли. И по завещанию вашего отца я должен сегодня огласить его.
Наши руки распались. Трома царственно кивнула, жестом руки пригласив рассаживаться. Бор отошел к окну, сложив руки на груди, Хема, как настороженный зверек, замерла на подлокотнике кресла, Уло… Ему было уже все равно.
- Итак… - Н завозился, разламывая печати конверта, пошелестел бумагой, наконец, вынул гербовый лист – внизу его я узнал длинную подпись отца. – Этим документом ваш отец в присутствии свидетелей выразил свою последнюю волю, которая заключается в следующем… Оплатить обучение Бора и Хемы, после этого оставшиеся деньги разделить поровну между всеми детьми. Дом и земля достается старшему в семье. Остальные могут выбрать по одной вещи из дома, не считая личных вещей… Подписано вашим отцом и двумя свидетелями.
Я услышал, как гневно вдохнула Трома: она так рассчитывала получить дом. У нее хватило совести не затевать свары из-за завещания, она просто отвернулась к окну, гневно сверкая глазами. А может быть, вдруг холодно пронеслось в голове, она поняла, что скоро дом может стать ее собственностью.
Н аккуратно положил конверт и завещание на каминную полку, перевел взгляд на Уло. Его глаза стали жесткими.
- Нужно перенести Вашего брата в постель, мессир Куно. – Он взялся тонкими крепкими пальцами за бледный лоб Уло, осторожно отклонил его голову, что-то разглядывая. – Как можно быстрее.
Врач поднял глаза, встретившись со мной взором; его взгляд был обреченным.
- Думаю, что счет идет уже на часы…
Втроем мы подняли Уло; он уже не мог идти сам, и нам пришлось нести его на руках. Сестры суетились, ставя греться воду для компрессов и обтираний, готовили какие-то бинты, Трома спешно принялась готовить какие-то укрепляющие бульоны… Но, когда мы осторожно уложили бесчувственного брата на узкую постель, которая помнила его еще мальчишкой, я увидел, как Н едва заметно покачал головой, и понял – все это было бесполезно. Помочь брату могло сейчас только чудо.
Я видел, как мучается Н; он принимал всех нас в этом мире, лечил наши детские ссадины и более серьезные травмы, выхаживал Трому, когда она в двенадцать слегла от лихорадки, заращивал сложный перелом Уло, когда я из детской мести подпилил ступеньки у лесенки на дуб, где было секретное убежище старшего брата и куда он меня не пускал… Он стоял у истоков нашей жизни – а теперь он увидит ее конец. И ничем не может помочь нам ни как врач, ни как старинный друг.
Мангалита вошла неслышно, так что я заметил ее присутствие, только когда она присела на край постели Уло и провела ладонью по его белому, как мрамор, лбу.
- Сколько? – глухо спросила она.
- Несколько часов, - едва слышно повторил Н. Мангалита отвела тонкими пальцами светлые с сединой – словно золото с серебром – волосы со лба брата.
- Хорошо… - выдохнула она. Отдернула руку, обернулась ко мне: - Я не понимаю, в чем тут дело, Куно… Боюсь, что ничего не смогу сделать для вас.
- …как? Почему?
- Я не чувствую ничего над вашим домом… Никогда такого не встречала.
Мангалита снова повернулась к брату, тревожно глядя в его лицо. За нашими спинами о чем-то приглушенными голосами говорили Н и Хема. Сестра поставила на пол возле постели Уло кувшин с теплой водой, положила на одеяло чистые бинты.
- Пойдем… Мы не поможем тут, - я положил руку на плечо в темном балахоне. Грубая ткань не смогла обмануть мои пальцы, так хорошо помнившие тепло ее гладкой кожи.
Не оборачиваясь, она покачала головой – и мягко, но непреклонно сняла мою руку с плеча.
- Я буду здесь.
Выходя из комнаты вслед за Н, я бросил взгляд назад. Уло так же неподвижно лежал на кровати; из его носа текла тоненькая струйка крови. Мангалита дрожащей рукой осторожно вытирала лицо брата.
Мне захотелось оказаться на его месте…
-… ненавидел его! – донесся до меня из открытой двери голос Тромы. – Как отец мог оставить ему дом?..
Я тряхнул головой, внезапно остановившись посреди коридора, перехватил локоть Н и провел его за собой в гостиную, которую мы покинули всего несколько минут назад. Камин уже остывал, пустые кресла так и стояли полукругом… Где-то за стеной приглушенно гудели голоса спорящих Тромы и Бора, но слов различить было невозможно.
Я плотно закрыл дверь. Голоса слились с шумом ветра за окном.
- В чем дело, мессир Куно? – Н стоял напротив меня всего в шаге.
Я снял с камина лист завещания:
- Избавьте меня от необходимости чтения… Это Вы свидетельствовали отцу?
- Да.
- Почему отец хотел двухдневной задержки? – я внимательно смотрел в глаза Н.
Врач вздрогнул и покачал головой.
- Не знаю, мессир Куно... Ваш отец был странным человеком.
- Что не мешало Вам дружить.
- Да... Он был странным, но тем не менее самым замечательным человеком, которого я когда-либо имел честь знать.
Я пристально смотрел ему в глаза – старые, подслеповатые глаза человека, знавшего нас всю жизнь, стеклянные от обрушившегося горя и невозможности что-то сделать.
- Я ни в чем не виню Вас, - очень тихо сказал я. – Вы действовали так, как того просил перед смертью отец.
Врач судорожно сглотнул, и я внезапно понял, что глаза его были не стеклянными, а ледяными – и сейчас этот лед, которым он вынужден был заковать свой взгляд, треснул, брызнув скупыми горькими слезами.
- Я избавлю Вас от необходимости говорить.
Н кивнул, утирая ладонью впалые щеки, обессилено опустился в кресло. Я не мог смотреть на то, как передо мной плачет человек, которого всю жизнь я любил и уважал едва ли не сильнее, чем родного отца, и потому отвел взгляд, устремив глаза на красные потухающие угли под тонкой пленкой серого пепла. И заговорил:
- Перед смертью отец просил Вас помочь ему осуществить план, который несмотря на кажущуюся жестокость привел бы к осуществлению его мечты кратчайшим путем: он хотел, чтобы мы снова стали одной семьей. Страх смерти и угроза общей неминуемой опасности, от которой можно избавиться лишь доверившись друг другу, обязательно должны были сблизить и сплотить нас.
Н больше не плакал, и я снова посмотрел ему в глаза.
- Отец положил начало, превратив свою смерть в первое свидетельство проклятия, которого на самом деле нет. Дальше ему нужен был сообщник. Которым стали Вы. Вы должны были продолжить план отца после его смерти. Когда Вы дали ему согласие?
- На смертном одре, - прошептал Н. – Я не мог отказать умирающему другу…
- Так и думал, - кивнул я. – Ваша задача была проста. Пугающие симптомы, не похожие ни на какую болезнь – кровотечение изо рта и носа, потери сознания, паралич… Что это было? Яд?
Н кивнул, растирая висок.
- Как далеко Вы обещали отцу зайти? До конца, не так ли? Ваша игра должна была быть полностью похожа на то, что имитировала…
Н только кивнул.
- Вы должны были убить Уло, если мы не успеем найти ответ. Думаю, для этого достаточно было бы просто не дать ему противоядия. Верно?.. Конечно, верно… - во рту стало горько, и я сплюнул в камин. – А потом Вы должны были дать яд мне. Возможно, более быстродействующий, чтобы напугать еще сильнее, хотя это уже не имеет никакого значения… И после того, как оставшиеся по-прежнему ничего не поняли бы, Вы отравили бы двадцатитрехлетнюю Трому, еще не вышедшую замуж и не успевшую узнать, что такое быть матерью… затем двадцатилетнего Бора, только что вышедшего в большую жизнь, перед которым только открываются горизонты его мечтаний… и наконец пятнадцатилетнюю девочку Хему, чистое невинное дитя, которое еще даже не знает, что бывает зло.
Глаза врача, казалось, были подернутыми таким же пеплом, как угли в очаге.
- Прекратите, Куно, - впервые на моей памяти он опустил «мессир». – Не поворачивайте ножей в ранах…
- …А если бы мы все-таки догадались, в чем дело – или думали бы, что догадались – Вы должны были признать, что именно Вы прокляли нашу семью, и простить нас. Возможно, понести за это наказание. Все верно? – Н молчал, и я сказал резче, нажимая голосом: - Все верно?
Врач перевел на меня отрешенный взгляд.
- Ради последней воли моего друга я готов был умереть… - Он тяжело вздохнул. - Как Вы догадались, что проклятья на самом деле нет?
- Отец не стал бы рисковать, накладывая на семью проклятье, которое после его смерти вряд ли можно будет снять. – Как мало отец ни знал Мангалиту, эти азы он успел понять. Я внутренне усмехнулся: последняя воля отца свела вместе не только нашу семью, но и Мангалиту, которую отец ненавидел всей своей душой… Почему? Давая мне возможность вернуть то, что он отнял, не пытался ли так извиниться передо мной?..
Я повернулся к другу своего отца спиной и направился к двери.
- Ваш отец был уверен, что Вы догадаетесь… - догнал меня голос Н.
- Он знал, что у меня есть мозги, - я взялся за ручку.
- … догадаетесь, что это был его план. – Я развернулся; Н сидел в кресле, выражение его лица было бесстрастным. – Он был уверен, что только Вы способны распутать этот клубок, хотя и взял с меня обещание идти до конца. Единственное, в чем Ваш отец не был уверен – это в том, как быстро Вы разберетесь во всем. До… того, как мне придется дать Вам яд… или после.
Мороз пробежал по моей спине. До того, как Уло умрет, или же после его смерти.
- Вы по-прежнему хотите, чтобы я сказал, зачем Ваш отец требовал двухдневной задержки?..
Я покачал головой. Н медленно поднялся из кресла, по-стариковски опираясь на подлокотники.
- Чего он хотел? – вырвалось у меня. – Чтобы Уло умер? Или стал хозяином всего, что отец имел?
- Я не знаю, - покачал головой Н. – Ваш отец ничего не говорил мне об этом… - и глухо добавил: - Я всего лишь руки палача. – Он помолчал, затем тихо проговорил: - Объявить, что Вы распутали загадку? Дать противоядие мессиру Уло?.. – и, зажмурив глаза, прерывающимся голосом выдохнул: - Или… Вы хотите… подождать?..
Я приоткрыл дверь; узкая щелка позволяла разглядеть фигуры Мангалиты и Уло в проеме распахнутых дверей той комнаты. Даже отсюда было видно, с какой нежностью и болью она глядела в его лицо, на котором тускло блестели светлые глаза Уло.
Я закрыл дверь.
Пусть Н кажется, что его друг не знал, будет жив Уло или нет к моменту, когда я разгадаю этот жуткий ребус – отец все прекрасно рассчитал. Даже умирая, он смог преподать мне урок и заставить принимать решение.
Я повернулся лицом к Н и ответил на его вопрос…
Март-апрель 2006 г.