Снег

Стоять посреди огромной ровной площадки, покрытой белыми сугробами, было не то чтобы совсем плохо, но как-то неестественно и неприятно. Со всех сторон на меня налетали кучи мелкого снега, а каждая из этих мелких острых песчинок обладала силой быстрого и неумолимого Моргенштерна. Они врезались в мое лицо и обнаженные руки, а я думал, что если проведу здесь еще десять минут, меня занесет ими уже по колено. Но ведь я не собирался быть здесь так долго.
Я с трудом сделал шаг вперед, потом еще один. Мне показалось, что ветер снова переменился, и теперь пригоршни мелкого снега врезались в мое лицо спереди, а я продолжал медленно и упрямо идти вперед. Где-то рядом, на одной из самых дальних струн внутри меня, сейчас натянутых до предела, подрагивала тревожная, вибрирующая, но почти неслышная мысль о том, что я не чувствую холода. Господи, сколько же черт, границ, к которым даже приближаться нельзя, я переступил, не глядя под ноги, если иду по щиколотку в жестком снегу в старых джинсах и ветхой майке и не чувствую даже грызущего мое тело холода?..
Под моими ногами что-то хрустело, я не обращал внимания. Упорно я шел в искомом направлении. Разумеется, казалось, что все это мне только снится после дозы какой-то незнакомой кислоты. Разумеется, я не верил на самом деле, что такое может произойти. Хотя, если вдуматься, и в то, что происходило до этого, я бы ни за что не поверил, - во всяком случае, в отношении себя.
Снег, окружавший меня казался красноватым. Таким же, но чуть темнее, казалось моим глазам низкое, тяжелое небо, плотно заросшее густыми облаками. Какая же глупость, что большинство фонарей в городе имеют нездоровый рыжий оттенок, из-за них, их отсветов, небо становится красным, и от него болят глаза, а покорный снег на улицах и крышах домов только отражает этот оттенок.
Я подошел к краю крыши. И первый мой взгляд, брошенный в снежную пропасть глубиной в шестнадцать этажей, - если верить моим прежним знаниям, - был направлен не вниз и не в набухшее красное небо, а в самый край широкой площадки, - заснеженный и даже немного обледенелый неширокий край большого кирпичного дома, за тонкой решеткой низких перил, едва доходящих мне до колен. Очень не хотелось отрывать от него глаз, но все-таки я сумел себя пересилить, пусть спустя несколько длинным, медлительных то ли секунд, то ли минут, то ли… не суть.
Я смотрел на множество расплывчатых пятен, постоянно пытающихся исчезнуть за снежными вихрями, несмотря на высоту. Я почти ничего не видел вокруг – дурацкое тяжелое небо, силуэты соседних, боле низких домов, время от времени моргающие на меня неяркими вспышками, везде – снег, так много снега, что он будто начал давить мне на горло. Совсем не таким должен быть вид ночного мегаполиса, - или он знал, что мне, по сути дела, не нужно сейчас вида его красот, что россыпь почти праздничных его огней будет теперь глупой и неуместной и не найдет отражения в моих матовых глазах?.. Почему-то мне казалось, что они сейчас именно матовые, может быть, из-за мелкого острого снега, который должен был уже их поцарапать, вгрызаясь в меня такими количествами?
И вдруг мне стало страшно. Миг за мигом, которые я вдруг начал ощущать где-то внутри, меня охватывал все больший страх, грозивший ввергнуть меня в слепую бесконтрольную панику, Миг за мигом, все хуже и хуже, потому что я понял, что почти ничего не слышу. Шум бешено носящегося вокруг снежного вихря стал каким-то отстраненным, как будто уши мне заложило густой ватой, из которой сделано небо, этот гул превратился во что-то серое и едва ощутимое, где-то на заднем фоне, и тем не менее, оно закрыло от меня се остальные звуки. Я заметался по краю крыши, не в силах понять, что со мной творится, и я ли в этом виноват. Попытался что-то крикнуть, но по горлу резанула такая боль, что я так и не понял, удалось ли выдавить из него хоть звук. Я ничего не слышал, и я был уже на самом краю.
Едва ли не в отчаянии я посмотрел вниз, уже ни за что не цепляясь взглядом. Я почти ничего не увидел, но это не было важно. Я зажмурил глаза и почувствовал в них маленькие, холодные и злые слезы. Я так и не смог их выдавить, напротив, мне казалось, что они уже застыли и превратились в такие же снежинки, как те, что царапали мою кожу. Я уже переступил через бортик крыши, и теперь балансировал на самом ее краю, стараясь не замечать того, что внизу тоже ничего не видно, не слышно… Боже, теперь главное было – не усомниться в собственном существовании, и сомнение уже начинало забираться в меня, быстро и неумолимо. Я должен был, просто должен был что-то сделать, чтобы избежать этого, сделать что угодно…
Сзади послышался какой-то звук. Но почему-то это меня не обрадовало, Может быть, я даже не столько слышал, сколько заметил случайно каким-то остатками своих чувств, хотя и не должен был. Я знал только одно: я не должен поворачиваться туда ни в коем случае, иначе – все. Как в каком-то старом кошмаре, который не снился мне уже много лет; так хочется обернуться, взглянуть на что-то очень страшное, просто чтобы убедиться в том, что оно действительно рядом, до него несколько шагов, а то и меньше. Но в то же время разум, тесно переплетенный со всепожирающим страхом, кричит, что делать этого нельзя, иначе ничего уже нельзя будет исправить. Край здания врезался в подошвы моих ног, я мельком мазанул по нему взглядом, и тут сзади явственно раздались какие-то звуки. Я почти насильно заставил себя не вслушиваться, еще секунда, другая…
И в этот момент что-то грубо дернуло меня за плечо. По руке и половине груди разлилась волна острой горячей боли. Я попытался вырваться, но тут вцепившееся в мою плоть когтистое нечто дернуло с такой силой, что я по инерции отлетел назад, зацепил ногами бортик и почти кувырком, вместе с кем-то, не желавшим меня отпускать, полетел в жесткий снег. Очередной сугроб…
У меня пред глазами все резко рванулось в сторону, потом поплыло, я не смог ничего удержать. Что-то скребло по коже со всех сторон, но она была будто тонкая и чересчур плотная искусственная оболочка. Очень медленно и далеко не сразу до конца я сообразил, что лежу в снегу, в который меня изо всех сил, всем весом своего тела, вдавливает смутно знакомый мне человек. Я по инерции рванулся еще пару раз, потом понял, что мне на самом деле не хватает сил вырваться. Тут же мое тело перестало сопротивляться, а я с лживым облегчением прекратил тщетные попытки.
- Спятил?! – до меня наконец долетел его голос, но это все равно произошло гораздо позже, чем я уставился в его глаза. Судя по его взгляду, выражение лица у меня действительно было нездоровое. А может, усомнился, понимаю ли я вообще, что вижу. Я словно застыл, не имея ни желания, ни сил, ни возможности реагировать на его голос. Крикнув мне что-то еще, он размахнулся и наотмашь ударил по моему лицу. Моя голова дернулась в сторону, едва не хрустнули шейные позвонки. На коже я не почувствовал ни намека на удар, и это странным образом успокаивало.
- Ты вообще меня слышишь?!
Я вдруг понял, что он провожает вминать меня в снег на крыше, с яростью глядя мне в глаза, пытаясь найти в них хоть что-то осмысленное. Причем что-то мне подсказывало, что он этой осмысленности не замечал, хотя я готов был поклясться в кристальной чистоте, почти стерильности собственного мышления.
- Хватит!.. – прошипел я наконец, отбрасывая его руку. Точнее, попытавшись отбросить, но сил у меня отчего-то было во много раз меньше, чем у него. Мои руки стали казаться мне словно чужими, они двигались не совсем точно. Кажется, он наконец заметил, что я проявляю признаки жизни. Это отрезвило его самого.
- Сумасшедший, слышишь? – едва ли не с отчаянием проговорил он, отрывая меня от снежной крыши. – Ты сам-то хоть понимаешь, что ты сейчас делаешь?!
Я испугался. Меня начала бить мелкая электрическая дрожь. Я сидел и вяло сопротивлялся ей, чуть ли не в ужасе пытаясь понять – что?..
- Ты же замерзнешь сейчас насмерть… - Он крепко, до хруста прижал меня к себе, попытавшись обмотать собственным свитером. Дрожь становилась все сильнее, превращаясь в судороги. Его руки шарили по моему телу, вероятно, пытаясь согреть, но я не чувствовал холода. Его одежда была жесткой, тело – твердым, длинные, словно тоже побелевшие пальцы скребли по моей тонкой коже, но они тоже не были горячими или холодными. Тонко запищал в голове тревожный сигнал о том, что должны быть, обязаны быть хоть какими-то…
Мои губы, почти самостоятельно, почти без моего ведома, выводили одно и то же слово, звука которого я не слышал. Он тоже увидел это, но сколько ни вслушивался, кажется, не мог разобрать ни звука. Может быть, их и не было.
Он провел кончиками пальцев по моим шевелящимся губам, будто пытаясь как-то прочесть по ним, что я пытался сказать. Тогда я напряг все силы, выгнал из легких весь воздух, в горле запершило. Я только сейчас заметил, что мои челюсти сжаты так, что едва не крошатся, когда я с трудом выдавил из них несколько легких, чуть слышных звуков.
- Зачем, зачем, зачем… - бормотал я, не в силах остановиться. Это происходило против моей воли, происходило не со мной, и вообще, не могло происходить, а потому, конечно же, мне снилось.
- Зачем?! – повторил он, словно не слыша меня, продолжая медленно подниматься, прижимая к себе мое одеревенелое тело, несмотря на мое слабое сопротивление. – Зачем тебе это надо? Это я должен спрашивать – зачем?
Он ничего не был мне долен, его вообще не должно было здесь быть. Я криво усмехнулся и попытался объяснить, зачем, но это все была фикция, - я ничего не мог понять, мне было безумно страшно, и слова бумажными обрывками, изорванным снегом срывались с моих губ, не имея возможности стать понятными иногда даже мне самому.
Я махнул рукой, насколько позволяла его хватка, и рассмеялся. Он на это только покачал головой. Я даже догадывался, о чем он подумал.
- Знаешь, - медленно, словно бы неохотно проговорил он, с сомнением глядя на меня – не в лицо, не в глаза, а именно на всего меня, и это было жутковато. – Мне иногда кажется, если ты когда-нибудь заплачешь, из твоих глаз посыплется снег.
Я по-прежнему не чувствовал температуры его тела, только то, что оно жесткое и слишком крепко меня держит, не вырваться, во всяком случае, сейчас.
- Почему бы и нет? – тихо спросил я. Но я чувствовал, как медленно мой голос становится тверже, чуть громче и отчетливее, в то время как он так же медленно отделяется от меня, уходя в скребущий вокруг жесткий снег. – А разве должно быть по-другому?
- Что? – Он смотрел, совсем не понимая меня. Он тоже был далеко, причем с каждым мигом все дальше. Как же отчетливо я это понимал…
- А что еще может быть достойной карой? – криво усмехнулся я, уже не обращая внимания на собственную интонацию. Нам не надо иных слез, понимаешь? Не теплые, жидкие, чтобы смывали грязь, которая все равно останется, - нет…
Его глаза будто остекленели. Я, не в силах уже остановиться, выговаривал изводившие меня мысли и ощущения, не заботясь о том, что из моей сумбурной речи их едва ли кто-то может понять.
- Холодные, мелкие, острые – знаешь, как это больно? И, главное, они все равно остаются внутри, можно тереть глаза, сколько угодно, растирать в кровь и веки и пальцы, - а боль никуда не денется… Вот что такое слезы, чего мы заслуживаем… - Я наконец прервался, уже суше и спокойнее добавил: - Но это лирика. Я только хотел сказать, что это мое дело, и я все равно ничего не объясню. Убери руки.
Что-то он услышал в моем голосе, что-то из глубины болезненного сухого надлома, что заставило его перестать удерживать меня. Его сухие руки действительно разжались, и он даже не последовал за мной, когда я, повернувшись к нему спиной, медленно вернулся к самому краю и посмотрел вниз.
- Еще… - послышалось за моей спиной, - совсем тихо и почти тем же тоном, которым недавно говорил я сам. – Твоя… работа – она не завершена.
- Она безнадежна, - бросил я.
- Но она не завершена.
Я обернулся и снова посмотрел на него.
- Ты за этим меня останавливаешь? – четко, почти по слогам проговорил я. Уже совсем отстраненно я заметил, что мой голос прозвучал как-то надломлено. Я так и не понял, это ли заставило его дрогнуть.
- Я должен доказывать тебе, что это не так? – Я молчал, с легким отвращением спрашивая себе, почему не могу отвернуться и забыть о его присутствии. – Если бы нам нужно было только это, тебе нашли бы замену.
- Я не сомневаюсь, что вы ее найдете.
Он поднялся, словно наконец заметил, что крыша полна холодного снега, который продолжает сыпаться с неба, как будто ничего не происходило.
- Ты мне не веришь?
Я закусил губу, но тоже скорее инстинктивно, - сам факт того, что кто-то может ему не верить, или что кому-то могу не верить я, перечеркивал все догматы, на которых держалось мировоззрение каждого из нас долгое, долгое время… Я покачал головой.
- Тогда как ты можешь верить, - его рука широким, безжизненным жестом махнула на видневшуюся за краем бордюра темноту, в то время как я сделал еще один шаг назад и уперся ногами в холодный металл, - что вот этим ты что-то изменишь?
Я отвернулся. Он мог быть прав, как ни горько было это понимать. Но я упрямо помотал головой и четким, легким движение вспрыгнул на тонкое лезвие бордюра. Это движение даже не отняло у меня сил, - сил уже не было.
- Я попробую, - прошептал я.
Не так, не так, все это должно было быть совсем не так… Но тут вихрь бессмысленных и пустых фраз, которых я сам практически не понимал, жестоко разорвал его брошенный мне в спину голос:
- Это все полная чушь, слышишь? Твои рассуждения, и жесты твои, этот пафос, - это и следа в тебе не оставляет. О том, чего мы на самом деле достойны, ты и представления не имеешь. И сколько угодно можешь говорить про слезы, но ты и сам пытаешься их растопить, выдавить, избавиться от своей лелеемой кары, - и сейчас, когда у тебя ничего не получится, а ты сам так и не поймешь, что это значит, у тебя останется сил и разума только на одно – зачем? Ты слышишь?!
Зачем?.. – выдохнул я неслышно и против своей воли. Я хотел крикнуть ему о том, что он неправ, что сам ничего не понимает, еще что-то такое. Я даже успел развернуться, но тут очередной поток снежного воздуха рванул мои волосы, а спустя миг меня резко бросило в сторону и с ненормальной скоростью потащило куда-то в темноту. Прочь…
Я не верю, успел подумать я. Но я надеюсь…