Крушение

 

 
 
 
 
 


Я лежал, уткнувшись в горячий песок, но не этот песок, раскаленный полуденным солнцем, а пламя стыда обжигало мне щеки. Только что надо мной жестоко посмеялись.

…Было мне тогда 17 лет. Я заканчивал 9 класс, когда серьезно заболел отец. Месяц цепко держала его болезнь, а когда наконец он встал, врачи прописали ему море, южное небо, горячий песок. Жили мы с отцом вдвоем, вдвоем и поехали на юг.
Два дня настойчиво стучали колеса поезда на стыках рельс, потом автобус долго петлял по узкому горному шоссе, и наконец – суша кончилась: зелено-голубое доброе море лежало перед нами.
Море я видел впервые, и оно сразу поразило меня своим необъятным простором. Каждый день я находил в нем что-то новое, чего не видел вчера. То оно спокойное и ласковое выплескивается на золотой песок, то сурово катит свинцовые валы и обрушивает их на берег, то мятежное брызжет пеной. Было что-то таинственное и манящее в лунных дорожках и фосфорическом мерцании воды ночью.
Я люблю море и сейчас, но тогда оно мне казалось большим, неизвестным, но хорошим другом.

У отца много времени отнимали процедуры, я же целые дни проводил на пляже.
Людей, с которых солнце стирает профессиональные различия, быстро объединяет знойное безделие и волейбольный мяч. Наше молодежное «общество» состояло в основном из студентов. Среди них я, школьник, был самым молодым.

Девушку с бездонными голубыми глазами звали Тамарой. Я и сейчас, когда закрываю глаза, отчетливо вижу ее стройную бронзовую фигуру, красивое лицо с чуть надменно поднятой бровью в рамке золотых волос.
Она была на два года старше меня и уже училась в институте.
Живая, подвижная. Она стремительно вторглась в однообразие пляжной жизни и стала центральной фигурой. Вокруг нее всегда было много кавалеров, которые забывали свои прежние увлечения и наперегонки старались угодить ей.
Тамара отлично играла в волейбол, ныряла и заплывала так далеко, что не каждый из этих мускулистых юношей мог угнаться за ней. Отчаянные головы уплывали за ней в море, а более благоразумные выбирались на берег и лежали в ожидании ее на песке. Она постоянно устраивала состязания своих кавалеров за право проводить ее домой, пригласить вечером в кино или на танец. Никто из них не чувствовал своего превосходства перед другими. Казалось, эта златокудрая фея смеется над всеми. В каждом она находила какую-нибудь забавную черту, и горе было тому, кто попадался ей на язык – несчастный готов был броситься в море.

Я тоже стал жертвой ее красоты. Меня она не замечала. Мальчишеский хохол вечно торчал у меня на голове, как ни старался я его спрятать. Я не только не мог пригласить ее в ресторан, как это делали другие, у меня не было денег, чтобы сходить в кино. Да ко всему прочему, я ужасно робел при ней и не мог сказать двух слов.
Помню, что тогда мне хотелось совершить что-то выдающееся, чтобы на улицах оборачивались прохожие и восхищенным шепотом говорили: «Вон тот, который…». Я видел сны, как она тонет, падает с отвесной скалы. Стоит ли говорить о том, что неизменным спасителем ее в этих снах был я.
Но это было во сне. Наяву я был для нее пустым местом.

Однажды, когда я чувствовал себя особенно ничтожным, в отчаянии бродил я по берегу. Облака, одетые в красные ливреи, торжественно провожали светило на покой. Последний луч скользнул по воде и погас. С моря дул легкий ветерок. Было тихо.
А во мне бушевала буря! Мне хотелось кричать, хотелось поделиться с кем-то своим горем, излить себя другу.
Море лениво играло желтыми корками дынь. Почему оно спокойно? Море, такое щедрое и доброе, море большой друг, оно просто не знает, что твориться в моей душе.

На глаза мне попалась пустая бутылка из-под нарзана.
Не знаю, сколько времени я писал, только последние строки я выводил уже не видя букв. Это было что-то среднее между прозой и стихами. Даже белыми стихами назвать э т о было бы смело. Я написал о своей любви к Тамаре, сравнивал ее с лучом солнца, купающимся в морской пене, глаза ее … Словом, это был бред влюбленного.
Плотно запечатав бутылку, я бросил ее далеко в море…

Наутро море было еще спокойнее. Совершенно ровная поверхность воды где-то в далеком мареве сливалась с небом.
Далеко в море уплыла Тамара. Около часу ее не было видно, потом вдали мы заметили ее голубую шапочку. Она медленно приближалась, и, наконец, на берег вышла сама Тамара. В руке у нее была бутылка.
- Мальчики, - прозвенел ее голос, - весть с погибшего корабля! Идите читать.
Когда я подошел и понял, что это моя бутылка, было уже поздно: письмо извлекли.
-О, да это любовное послание, кто-то признается в любви, - сказала Тамара,повертев листок в руке.

Мне было ужасно не по себе, пока она читала, но взять бумагу из ее рук я почему-то не решался. Она читала, с трудом разбирая слова, а в это время в адрес автора сыпались насмешки: «Подумаешь, какой Байрон!». Наконец последняя фраза и подпись были прочитаны. Все взглянули на меня. Злой недружный смех резанул ухо. Я стоял красный, у меня дрожали руки. Взгляд Тамары был холоден и насмешлив. Потом я выхватил письмо из ее рук и убежал.

 Я бросился на песок возле большого камня на берегу. Мне хотелось провалиться сквозь землю.
Долго я не решался открыть глаза. Я не заметил, как поднялся ветер, могучей рукой он дернул за края облаков, растрепал клочья их по всему небу, навалился на море, и оно, словно чувствуя свою вину, тяжело задышало зеленой грудью и покатило белые гребни к берегу. Когда я поднял голову, большая волна стремительно налетела на камень и вдребезги разбилась. Брызги ее попали мне на лицо и горькими струйками потекли вниз. В них была горечь первой любви.