Она шла, осторожно ступая по щедро припорошенной снегом полоске темно-серой земли. Дорожка была настолько узкая, что нужно было очень внимательно следить, чтобы не оступиться. Поэтому она не отрывала от нее глаз. Она знала, что над ее головой ослепительно белое небо, а по обе стороны от дорожки простирается до самого горизонта непонятная, чужая и опасная водная бездна. Поверхность незнакомого моря была относительно спокойной и тяжелые небольшие волны черного цвета лениво подкатывались к ее босым ступням. Женщина устала, но боялась оторвать взгляд от дорожки и посмотреть вперед – долго ли еще идти. Равнодушные волны с обеих сторон как-то уж очень коварно слизывали белый снег у самых ног, а иногда женщина едва успевала переступить, когда они соединялись за ней, черной пустотой проглатывая дорожку. Снег был странным. Он словно мертвые хлопья из папье-маше был не холодным и не теплым, никаким… где густо, где скупо снег лежал на узкой полоске земли, вероятно для того, чтобы очертить ее контрастом среди жидкой черноты. Женщина не чувствовала страха или особой опасности, но твердо знала - нельзя чтобы черная вода коснулась ее ступней. Но если взгляд ее был прикован к своим ногам и ограничен белой полоской под ними, то мысли не знали предела ни во времени, ни в пространстве. Они неспешным потоком протекали в сознании от года ко дню, от места к событию, от глубины к поверхности. Совсем незначительные и особенно важные. Но она не пыталась сосредоточиться ни на одной из них. Она просто как зритель в кинозале будто со стороны наблюдала разнообразные картинки и ощущения собственной жизни. Женщина очень устала и основательные размышления ей были не по силам. Она хотела побыстрее дойти до конца черного моря.
Эпизод из детства. Девочка лежит в постели, обессиленная температурой, нестерпимой болью в груди при вздохе и слезами. Над ней склонилась вызванная из деревни бабка-шептуха, кажется мамина тетка. Она большая, толстая, в широкой длинной юбке в складку и светлом цветастом фартучке. Просторная ситцевая рубаха неопределенного цвета свободно болтается поверх юбки, а на шее похрустывает монисто из янтаря. Традиционный платочек вокруг головы, из-под которого выбиваются жесткие пряди поседевших волос. Бабка усердно шепчет невнятные слова то ли молитвы, то ли заговора. В руке ее столовый нож, которым она касается по очереди лба, груди, живота девочки, ее слабых горячих рук и ног. Когда бабка подносит нож ко лбу, низко наклоняясь над кроватью, из ее рта пахнет тепло, но неприятно, и девочки сдерживает дыхание, чтобы не слышать приторно-кисловатый запах старости. После каждого касания бабка прикладывает к ножу хлебный мякиш, скатанный в небольшой шарик. Потом она катает этот шарик по часовой стрелке по груди и животу девочки и шепчет то громче, то едва слышно, убаюкивая этими звуковыми перепадами, словно набегающими теплыми волнами. Бабка всё чаще зевает, успевая при этом мелко перекрестить свой беззубый рот. Наконец, она выпрямляется, крестится уже широко и аккуратно и достаточно внятно произносит: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, Аминь», и действо с ножом и хлебом закончилось. Девочка мягко погружается в целительный сон, и будто сквозь теплую вату до нее доносится: «Хлеб отдайте собакам, а дитятко поспит и проснется к вечеру здоровой»…
Сладко-грустный наив юности. Она не вызывает эмоций у женщины, просто рисует безыскусную, давно забытую картину. Девушка беспечно блуждает в калейдоскопе цветных сновидений. Вдруг звук мягкого прыжка и шорох осторожных шагов прерывает ее увлекательное путешествие. Она не боится и открывает глаза, не вполне осознавая реальность. Полная луна щедро льет серебристый свет в открытое окно, на его фоне рисуется знакомый силуэт с большой охапкой чего-то живого в руках. Он бросает это что-то к ней в постель, быстро наклоняется, нежно целует, дрожащим от волнения шепотом произносит: «Я люблю тебя, малыш» и исчезает… Луна струится радостью и торжеством, свежий ветерок позднего мая колышет легкие занавески, а постель неудержимо окутывает сладко-пряный, нежно-острый, головокружительный аромат жасмина и сирени… Девушка улыбается, потягивается и закрывает глаза… Впереди солнечное утро в любимых цветах и жизнь в бело-розовых тонах.
И снова конец мая спустя несколько лет. Жесткая поверхность стола неумолимо давит в кричащую болью поясницу. Эта пронзительная боль охватывает широким поясом и жестокой волной расплескивается от живота по всему телу, опрокидывает сознание, рвется в пространство звериным криком. Эта нескончаемая безжалостная боль окрашивает стены в черный цвет, по контуру проводя ослепительно-оранжевую линию. За окном грохочет гром, резкие вспышки молний совпадают с приступами всё усиливающейся яростной боли, перерастающими в неимоверное, выворачивающее наизнанку все тело напряжение. Побелевшие руки судорожно сжимают металлические поручни стола, бескровные губы с трудом выталкивают хриплые останки крика. Очередной приступ разрывает на части тело, душу, пространство, время и в гулких раскатах грома вдруг раздается громкий писк. И сразу оставляет боль, и пустота раздавленного тела так приятна, и волна невыразимого счастья накатывает, оглушает, сминает все мучительные впечатления и страхи. Одна мысль царствует в сознании: «Наконец-то!». Пожилая акушерка быстро делает свое дело и нет сил взглянуть на нее или хотя бы спросить, как там? Потом она наклоняется над роженицей и ласково приговаривает: «Ну вот, а ты боялась. Почему не спрашиваешь, кто родился?» «А кто?» - устало, но счастливо улыбается та. «Девочка! А ты говорила, что мальчик будет». «Будет еще и мальчик» - юная мама жадно хватает взглядом проплывающее мимо в надежных руках акушерки маленькое розовое тельце и умиленная до слез шепчет: «Ласточка моя…» Акушерка запеленала дитя и возвращается к роженице. «Потерпи еще немножко, милая. Совсем чуть-чуть. Скоро будете спать: ты и твоя ласточка»… Ах если бы знать, сколько еще придется терпеть и терпеть… и всякий раз уговаривать себя: «Ну потерпи еще немножко. Чуть-чуть».
Прошло еще несколько нелегких лет. Женщина не выбирала из этого потока какой-то особый случай. Просто явилось короткое воспоминание и теплом августовского дня согрело ее ненадолго. Паром причалил в полдень. Чего-то нужно было ждать пару-тройку часов. На открытом солнце жарко в полдень даже на берегу моря, поэтому решили пройтись по тенистым улицам поселка, а заодно и навестить знакомых. Муж одной рукой катит коляску, другой обнимает жену, а жена держит младенца на руках и кормит его, прикрывая тугую грудь белой батистовой косынкой. Оба, муж и жена, одеты в старые линялые джинсы и одинаковые тонкие рубашки в мелкую клеточку, только у него – коричневая, а у нее – зеленая. Оба в очках, беспечные, веселые, полные юмора и жизни. Они неторопливо, увлеченно беседуют и не воспринимают ни понимающих, ни осуждающих взглядов прохожих. Они им просто рассеянно улыбаются. Потому что не так уж и зависят от внешнего мира. У них свой, огромный, разнообразный, яркий и удивительный мир. В нем так уютно и надежно… А впереди у них две недели отдыха с друзьями на берегу моря в палатках, купание днем и плавание в ночной искрящейся планктоном воде, смех и шутки у костра, прогулки вдоль берега, любование невероятно милым, самым замечательным в мире малышом, который ползает по песку и восторженно радуется каждой омывающей его волне. И любовь… много-много любви в каждом движении жизни…
Женщина любила бывать на кладбище. Там ей было хорошо и спокойно. Она садилась на скамью у могилы и тихо плакала. Когда слезы смывали с души скорбь и тоску, она вытирала их остатки, улыбалась и начинала разговаривать. Сочно-зеленые листья ландышей пышным ковром устилали могильный холмик, а ярко-красные ягодки-плоды рассыпались по этому ковру, словно капли крови из разорванной артерии на траве около взлетной полосы... Гроб отца и урна с прахом сына покоятся в одной могиле. Перед памятником отца установлен небольшой округлый, естественной природной формы камень. На нем укреплена черно-белая фотография. Женщина смотрела на немножко чужое молодое лицо своего мужа и разговаривала с ним. Она делилась новостями, рассказывала о детях, задавала вопросы о трудностях воспитания. Она просила его почаще приходить к ней во сне и если только можно, хоть один раз обнять ее… Между могилами осторожно бегал мальчик, он легко и тихо смеялся, что-то напевал и рассматривал птиц в густой листве. Изредка он подбегал к женщине и, заглядывая в ее лицо, мягко спрашивал: «Ты не плачешь?» «Нет, я разговариваю» - отвечала она, - «А ты как?» «Я – хорошо. Мне хорошо здесь у папы, мы радуемся встрече…» Сын убегал, а она продолжала говорить, беззвучно шевеля бледными губами…
Вдруг дорожка с мертвым снегом закончилась, и поток мыслей-картинок из прошлого прервался. Женщина вздохнула с облегчением: черная вода осталась позади и ни одна ее волна не коснулась ног. Она стояла на теплой рыхлой земле у подножия высокого холма и смотрела перед собой на небольшие каменные ступени, которые крутой спиралью возносились по склону. Она подумала: «Опять белое на черном. Ни травинки, ни кустика. Но земля холма все-таки не так категорично черна, как вода моря». Она боялась подумать, что нужно опять идти. И вдруг услышала рядом: «Да, надо идти. Я знаю, ты очень устала. Ну потерпи еще немножко, милая, чуть-чуть… зато там, на вершине, тебе откроется восхитительный вид, ты будешь очень довольна. Давай же, иди…» Она не смотрела на него, но знала, что он, немножко чужой, молодой и красивый, будет рядом и поможет ей подняться на эту долгожданную, спасительную вершину… Осталось еще чуть-чуть…