...смотреть на чистое небо больно: глаза сами зажмуриваются, губы кривятся в детской ухмылке, под ладонями шершавое дерево с ошметками краски... Москва вся в зеленых скамейках - густые кусочки ссохшейся зеленой краски, застрявшей в венах старого дерева...
в воздухе привкус потной липкости, которая растекается по спине, под мышками, под коленками, под грудью… люди... мужчина в костюме, с кожаным портфелем, в руке свежая газета, из кармана брюк уныло торчит смятый носовой платок; девушка за руку с маленьким мальчиком медленно прогуливается вдоль ограды, он спотыкается иногда, она каждый раз прикрикивает на него и опять погружается в свои размышления; двое подростков в обтягивающих майках и джинсах проходят мимо, улыбаются и многозначительно цокают языками... думаю, улыбаться или не улыбаться им в ответ? пока думала, прошли мимо и даже не обернулись... не парк - лубочная картинка. Раздражает: мужчина в костюме со своим грязным платком; девушка, когда она кричит, ребенок, когда спотыкается... это раздражает... гудит в груди, шершавит мозг, давит на лоб... кожа сжимается от этого раздражения, лопаются сосуды... хочется кричать.
Я встаю с глубоким вздохом, задыхаюсь в этом городе. Выпрямляю спину и чувствую каждый нерв, каждую косточку. Закрываю глаза на мгновение - солнечные лучи прорываются сквозь ресницы, впиваются в сетчатку, прожигают точечки (может быть, поэтому у меня вокруг зрачка желтенькие пятнышки?)... открываю глаза - смотреть на чистое небо больно... глаза сами зажмуриваются, губы кривятся в детской ухмылке.
Шурша иду по парковой дорожке. Улыбаюсь?... все раздражает...
и он всегда так делает: жует с плотно закрытым ртом, желваки сжимаются-разжимаются, тыкает вилкой в керамику тарелки, а она стонет. гулко ломко скользко клацая… я молчу. он жует.
За окном серое белесое небо. Куски крыш, колючие краски горящих фонарей. У меня внутри (в животе, наверное) живет боль. Она тупая, округлая, замкнутая, совершенная. Абсолютная боль. Я ее берегу. Мне кажется, что если бы у меня не было этой боли, я бы не могла чувствовать, любить что-то, вспоминать и даже думать. Когда я сижу вот так с ним за одним столом… эти морщины около глаз, грубая кожа щетины, острый кончик большого длинного носа, который двигается, когда он жует, тогда боль теплой струей растекается по всему телу, согревает отмерзшие клеточки, отмершие клетки, наполняя меня желанием.
Он угрюмо отодвигает тарелку, громко кладет вилку на стол, сжимает кулаки и запихивает их в карман брюк. Он не смотрит на меня. Я знаю, что сейчас не время, но задаю сама себе опять этот вопрос: зачем он мне? Только что это худощавое тело вдавливалось в меня, терзало, давило всей своей костлявой жилистостью, ломало… Любило? Я встала, взяла тарелку. В раковине грязная посуда, потемневшие толстые куски ананаса с прилипшей кожицей киви, красное пятно от размороженного мяса (по-моему, это была говядина… я не ем мясо). Я знаю, что он смотрит на мою спину, он проводит взглядом по линии плеч, скользит вниз, медленно, молча, но я чувствую этот взгляд, взгляд жадный, нетерпеливый в своей жадности, злой и трепетный в своем желании.
.я. умею любить. мне кажется, что во мне есть невыносимая ломка, неутолимая жажда любви. лоснящаяся жидкая тягучая теплая красно-кровная мягкая на ощупь… моя любовь. я люблю... люблю его, его, его… ее, их, себя люблю… словами-вздохами-выдохами, движениями от начала до самого конца, руками, губами, кожей, дыханием тоже люблю. любовь тоненькими струйками струится по языку, по венам, по ресницам, по волоскам на теле. я пробую на вкус его, его, его… ее, их, себя пробую на вкус… я люблю самой любовью, самой сутью себя, самой сущностью своего тела. я…
Утро было жарким. Солнце окатило небо голубым жаром, невыносимо пылая огнем. Раскаленная неподвижность сухого воздуха заполняет легкие, закупоривает поры кожи, затекает в уголки губ, в сгибы локтей и колен. Плотная густота летних красок размывается толстыми мазками. Мне хочется стонать. Спросонья сердце еле стучит. Гулко пульсирует. Я опять одна в пустой постели горячей от солнца, нагретой утренним пылом. Я опять. Опять одна. Сжимая между пальцами шелковую простыню, я чувствую мягкую нежность между пальцев. Топкое ощущение грусти окатывает волной, заполняет промежутки, закупоривает вены, затекает в глаза, рот, в уши. Я хочу плакать. Хочу плакать всем телом, содрогаться от рыданий, трястись в судорогах слез. Но не могу. Как старая морщинистая актриса, которая репетирует сцену плача, я устала от слез. При крике «мотор!» она только вздрагивает и от жалости к самой себе готова истошно кричать хрипло-прокурено, а не плакать. Я устала плакать, я устала от слез. Я бы хотела быть падающей звездой, сумасшедшей кометой, несущейся по ночному небу. Я буду умирать и возрождаться. Из пепла слез, из дымной усталости, из плотности плоскостей… Я буду.
В редакции всегда накурено. Вентиляция плохая. Сквозь жалюзи сквозит жарой и пыльным солнцем. Вязко потно. Сладко пахнет старыми газетами и сырой штукатуркой. Большая комната с облупившимися стенами, с грязным в подтеках потолком… потолок желтый, разводы коричневые… Мой стол стоит около окна. Низкий, заваленный бумажками, черный. Я люблю проводить ладонью по шершавому дереву и чувствовать, как его шкурки скользят у меня под рукой. Я сижу за столом в зеленом дряхлом кресле. Кресло громоздкое, неподвижное, пухлое. Неудобное. Я никак не могу к нему привыкнуть. Оно не принимает меня.
На работе я молчалива. Молчу. Потому что думаю… думаю, что… пустота в желании. Если вдруг перестать чего-то или кого-то желать, то пустота пропадет. Вокруг меня всегда скапливается молчание. Я обнажать душу не люблю. Ни капельки, ни миллиметра. Только тело… Тело люблю обнажать.
Шеф вызывает… часто… ему одиноко. Я сажусь напротив него. Он говорит. Медленно, шамкая губами, с трудом перевертывая язык во рту, слюняво облизывая малиновые губы. Он говорит о каких-то колонках, о каких-то проектах… У него совершенной формы нос. Настоящий римский нос. На таком некрасивом лице этот нос… Патология неизбежности маразмов природы. Я смотрю, как раздуваются ноздри. Я влюблена в этот нос. Шеф мечтательно возводит глаза к небу, потом медленно опускает взгляд, натыкается на меня.
- А ты тут что делаешь? Ну-ка воны отсюды.
Я усмехаюсь, выдыхаю накопившуюся пыль, осевшую во мне, и иду к девчонкам в курилку. Серые стены, на которые падает солнечный свет, становятся какими-то матово стеклянными. Девчонки стоят около подоконника. Они все разные. Светловолосые, с грубым голосом, сутулые, адептки солярия, застенчивые, в юбочках, резкие, улыбчивые, в очках, с родинками по всему лицу, в строгих костюмах, с брюликами, картавящие, с выпуклыми губами, декольтированные, с акцентом, длинноногие, грубые, громкие, неудачницы, гламурные… Разные. Я наблюдаю за ними. Мне хочется знать, о чем думает каждая из них. Я хочу знать, что они едят на завтрак, с кем спят, с кем проводят ночь… Я хочу знать, чтобы смотреть на них и понимать их. У меня нет подруг на работе. Я высокомерна с женщинами. Боюсь…
Я задыхаюсь. Мне не хватает воздуха. Открываю настежь все окна. На меня орут - холодно же, ты что!? А я сижу на подоконнике, смотрю на улицу, вдыхаю пыльный городской воздух и не могу прийти в себя. У меня кружится голова, болят кончики пальцев, щиплет глаза… Нет, я не хочу плакать… не сейчас! Мужчина в своей жестокости мелочен и груб, иногда даже слишком прост. Женщина – именно изящна, немного изощрена…
Я вспоминаю почему-то нашу с ним встречу четыре года назад. Его смех, его улыбку, его голос… Он всего лишь один из них, один из тех многих мужчин, с которыми я убивала себя, предавала свое тело, предавалась наслаждениям, пыталась подарить свою душу... с одиночеством вкупе. Никто из них не взял. Ни одиночества, ни души. Почему сейчас он? Он был всегда нежен, невыносимо. От его нежности у меня сводило ключицы, ломало все тело, горели губы. Я его хотела до боли, до нетерпеливого жадного желания…
- Закрой окно! Ветер же дует! Сквозняк! Ты тут не одна!
Я вдыхаю последний раз выхлопную пыль, сладко улыбаюсь и закрываю окно. За окном мчатся машины, снуют люди, толпятся голуби, веселятся воробьи. Город жив, город живет. Запахами, грязью, любовью к пустоте, желаниями слабости… Вечером после работы я пойду на встречу со своим городом. Он будет жесток, груб, невнимателен. Но я его люблю. Я отдамся ему, отдамся телом, душой и своим одиночеством. Только он принимает меня такой. Только он способен быть со мной, одиноко патологически больной собой… Он будет искать мои потрескавшиеся губы, ласкаемые ветром, он будет терпеть мои взгляды на проходящих мимо мужчин. Город мне всех их простит. Он простит мне все. И будет любить меня вечно. Пока я не уйду.
Я ненавижу телефоны. Обрывки мыслей, кусочки вздохов, залетающие в отверстие выдохи. И ни капли правды. Только кажется, может быть… только искаженный голос и плотные слова, безжизненные, задыхающиеся в телефонном вакууме. И ни грамма чувства. Одни лишь звуки, призвуки, наборы буквенно-словестных звучаний. В телефоне обесценивается самое святое, самое сокровенное теряет смысл. Телефон пожирает взгляды, прикосновения, ощущения близости. Он предлагает фальшивую картинку присутствия, ложное чувство близости. И мы принимаем правила игры. Потому что другого выхода нет. Потому что так мы обманываем одиночество, обманываясь сами. Вечная игра лжи и самообмана. Перманентные победы-поражения. И каждый раз горькое послевкусие пустоты, ставшей еще шире, еще больше, еще мощнее. Она разрастается и заполняет клетки внутренностей. Медленно, набираясь сил, властно и целенаправленно.
Его фотография стоит у меня на рабочем столе на ноуте. Он некрасив. Красиво некрасив. Почти уродлив. Когда мне одиноко, я закрываю все окна и смотрю на него. Кто он? По-моему, это было где-то в прошлой жизни. Проходящий в моей жизни мужчина с удивительно некрасивым лицом. Я попросила его фотографию, когда мы c ним регулярно занимались сексом. Мне нужна эта фотография, чтобы не забыть его лицо. Я забываю лица. Людей помню. Но лица забываю. Всегда. Ни одно лицо не остается. Ни в сердце, ни в душе. У меня пластилиновая память. На ней остаются очертания, которые стираются со временем. Я люблю красивые лица. Я их коллекционирую, собираю. Его лицо красиво именно своей совершенной некрасотой. Я не помню ни как он говорит, ни как он смеется, я только помню ощущение его некрасивости, вязко осевшее на моей чувственности. Я помню, как он трахал, как он хотел меня: грязно, много, быстро, бешено. Он сжимал меня в своих маленьких немужских руках, грубо, сильно. Только он доставлял мне такое удовольствие, только он мог растерзать мою плоть, смять ее, пережевать губами, выжать из меня всю влагу, всю страсть.
После секса он обхватывал руками подушку, прижимаясь к ней грудью, впиваясь в нее щекой, и засыпал. Я лежала рядом, гладила рукой свой живот и кусала губы.