И не спрашивайте, никогда и никого не спрашивайте, что такое любовь. А что - ненависть. И где заканчивается одно и начинается другое.
В тот год мы так и не увидели зимы, и в конце её была всё та же изматывающая круговерть, бесконечная сырость, вечно торчащие над головой тучи, которые не в силах были разогнать штормовые порывы неблизкого моря. Наконец запасы холода иссякли. За ночь разволокло куда-то тучи - и незнакомое солнце грянуло с небес. С утра пригладились сугробы, прояснился воздух и лишь сосульки хлюпали, оплакивая свою недолгую жизнь, а прохожие медлили шаг, бледно щурясь на это невозможное светило.
Мы брели неровной брусчаткой бывшего восточно-прусского городка, до последней минуты оттягивая момент возвращения в сырой каземат общежития. Ольга, подруга по работе, шла, как всегда, впереди , я плелось следом, стараясь впитать лицом как можно больше света. Внезапно Ольга остановилась. Широко распахнув свои и без того большие глаза с умело накрашенными ресницами, она стояла, окаменев, и лишь кивнула в сторону: смотри! Вдоль кирпичной ограды больничного городка, держась за руки, медленно шли двое: черноглазая женщина и мужчина - худой и бледный особой, выстраданной больничной бледностью.
Свободной рукой он пытался пригладить небрежно отросшие светлые волосы, а глаза его сияли такой голубизной, что казалось - ему больно смотреть. Женщина не отводила от него взгляда, в котором застыли любовь и нежность с горем пополам. Медленно, едва касаясь ногами безмолвной брусчатки, они поравнялись с нами, медленно, словно это причиняло ему боль, мужчина повернулся в нашу сторону, по его лицу прошла тень как будто удивления- узнавания,и я не сразу ощутила вонзившийся в ладонь алый Ольгин коготок: они! Неужели не узнают? Неужели?! Мужчина повернулся к женщине, полуобняв, шепнул ей что-то, они засмеялись беззвучно и уплыли, растаяли, растворились в невозможной синеве предвесеннего полудня.
Но ведь пол-года назад...
- Девчата, ну что..? Отпустите? - Никитка нахально смотрел на нас, пожёвывая соломинку - К молодой жене. Вы жену мою видели? То-то же. А утречком я - как штык. С первым автобусом. Лады? И - никому!
То был наш первый послеинститутский год.
Получив распределение, мы приехали на самый краешек страны, и попали не в музыкальный класс, а прямиком на колхозную барщину. Приезжая на несколько дней, мы менялись по графику, Никитка жил в колхозе постоянно, то и дело сбегая к жене. Так получилось, что в последнюю ночь мы остались одни вместе с полусотней вверенных нам студенток.
Жарко-душный, безветренный день клонился к вечеру. Мы прошлись кривой деревенской улочкой, разметая пыль, под которой угадывалась брусчатка. Посидели у памятника немецким солдатам, погибшим в войну четырнадцатого года. Делать было решительно нечего, но по углам, в кустах, за амбарами уже густели сумерки, дыша прохладой и обещая близкую холодную ночь. Пора было возвращаться в наш сельхозтабор, который размещался в старинном здании кирхи, приспособленном под клуб. Соломенные тюфячки плотно устилали вековые плиты церковного пола. К утру этот каменный мешок переполнялся невыносимым смрадом от несвежей обуви и отсыревшей соломы, разогретой жаром молодых горячих тел. Промучавшись первую ночь, мы перетащили наши тюфячки в крохотное помещение колхозной конторы, находившейся здесь же. Электричеством нас не баловаловали, и мы спешили до темноты разложить пожитки в уютном закутке между высокой печью-голландкой и председательским столом.
Закат ещё полыхал последним жаром, но внутри, под нависающими сводами, было пугающе темно и мрачно. Спотыкаясь о выступающие отовсюду готические нзыски, мы добрались, наконец, до заветного уголка.
- Ой! - вдруг напугала меня Ольга. - Стой, Сергевна. Здесь кто-то есть.
И правда: печная жесть смутно белела. Застыв, как пара зайчат на мушке, мы прислушались: неясное бормотание, жалобные полувсхлипы явственно доносились из угла. Я взмокла. Звуки оформились в протяжный стон.
- Кто здесь? - с трудом выдавила я.
- Ой, плохо мне... плохо мне... плохо...
Наконец глаза справились с темнотой, а закатный луч высветил угол, где, согнувшись в неестественной позе, стоял мужчина. Одной рукой опираясь на печь, другую он держал внизу живота, словно сдерживая рвущуюся наружу невыносимую боль. Мужчина наклонил еще ниже свою светлую голову с едва отросшей щёточкой волос, и я похолодела, увидев на полу лужицу натёкшей крови, которая медленно сочилась сквозь пальцы.
Подруга метнулась к телефону:
- Я вызову скорую!
- Нет! - неожиданно громко вскрикнул мужчина и скорчился в новом приступе боли. - Нет, нет, нет... - стонал он всё тише и жалобней, - нельзя мне скорую, нельзя... я только оттуда... я сейчас уйду девчонки миленькие не выдавайте меня... не выдавайте пожалуйста...
Он поднял глаза на Ольгу.
- Миленькая подойди ко мне... не бойся.. дай обопрусь о тебя... разогнуться бы.
Он положил руку на Олгино плечо и с трудом распрямился.
- Вот так получше... сердце только прихватило, от сердца есть у вас что-нибудь?
У меня с собой были таблетки валидола. Я вытряхнула на стол содержимое сумки. Стеклянный тюбик, звякнув, покатился по столу, я схватила его - и в этот момент под каменными сводами тускло засветилась лампочка. Она высветила весьма жуткую картину: средневековые мрачные стены, позеленевшая медь на стрельчатых проёмах окон, бледный незнакомец с окровавленной рукой и ... я похолодела от ужаса: рядом с ним, в решётке бывшего окна белело жутким привидением незнакомое женское лицо. Закричав ужасным, потусторонним криком, привидение выскочило из-под арки.
- Вот ты где! Я знала, знала, знала! К сучкам своим приполз...
С силой отпихнув Ольгу, привидение, воплотившись во вполне земную, крепкую женщину, размахнулось - и сильный удар пришёлся прямо в переносицу мужчине. Он рухнул. Я бросилась на помощь. Повернув ко мне бескровное, искажённое ненавистью лицо, она схватила и больно дёрнула
меня за руку. Это разозлило меня. Извернувшись, я огрела гостью
меж лопаток - и мы сцепились.
- Звони скорее! - орала я, бестолково молотя воздух и получая в ответ вполне весомые удары.
- Скорая! - кричала Ольга. - Приезжайте скорее!
-Что у вас? - - бесконечно спокойный голос отчётливо доносился из трубки. - У нас мужчина! В крови! Это колхоз «Мечты Ильича».
- Обращайтесь в фельдшерский пункт.
- Какой сейчас пункт? Вы знаете, сколько времени?
- Сходите к ней домой. Кто у вас фельдшер?
- Откуда я знаю? Приезжайте, пожалуйста, скорее, - умоляла Ольга, уворачиваясь от толчков и слушая подробные разъяснения, которые сводились к тому, что городская скорая не обслуживает район, а районная выезжает только по личному вызову фельдшера, поэтому нужно найти фельдшера, в случае необходимости она сама вызовет скорую и тогда...
Что будет тогда - мы так никогда и не узнали.
Отшвырнув меня, как паршивого котёнка, к подножию каменного столба, разъярённая фурия набросилась на Ольгу. Телефонная трубка зависла над полом. - «Мечты Ильича», что у вас там, - забеспокоились в трубке. Мужчина тем временем поднялся, сморкнулся кровью и присоединился к компании. Теперь мы колошматились вчетвером, размазывая по стенкам кровь, подбадриваясь криками, пока мужчина не упал и не затих в углу. В окне сверкнули фары. Скорая! Откуда-то набежали деревенские, мужчину выволокли под руки, чертовка пропала, а мы, измождённые, рухнули на наши растерзанные тюфячки. Придя на раннюю планёрку, конторские нашли нас на заплёванном, затоптанном кровью полу, посреди небывалого побоища. Они не удивились, лишь позубоскали насчёт бойцовских качеств молодых пианистов и прислали уборщицу. Гремя ведром, она принялась скоблить захватанные стены.
- Из-за неё ведь, паршивки, сидел. Ведь только вышел, только вышел! - сокрушалась старушка. - Вот вы девки молодые. Скажите: что это за любовь такая? Ведь почитай со школы лупятся, а друг без друга не могут. А ревнивые оба! Он и тогда по ревности подрался. Киномехаником у нас тут один работал.
Как не убил! Отсидел за драку. Любка ждала его. На зону ездила. А ревнивая, стерва, почище его. Как девчат ваших гуртом привезли, совсем сдурела. Убью, говорит, если с кем увижу.
Мы молча складывали сумки, слушая этот рассказ.
- Сергевна, - вдруг вспомнила Ольга, - у нас хлеб дома есть? Давай купим. Всё равно автобус ждать.
Мы зашли в магазин. Пристроились в хвосте недлинной очереди.
- Давай тогда и масла... - начала было Ольга, но умолкла на полуслове. По ту сторону прилавка стояла она, наша недавняя противница! Аккуратно причёсанная, спокойная, она молча взвешивала товар и лишь лицо белей халата да тонкие бескровные губы напоминали вчерашнее. Кто-то спросил масла. Длинющий тонкий нож с полуистёртым хищным лезвием лежал на прилавке. Потянувшись к ножу, она увидела нас. В глазах блеснул знакомый огонёк, тонкие ноздри затрепетали - и мы с визгом покинули помещение.
Долго мы переживали случившиеся. Узнали подробности. Николая привезли в безнадёжном состоянии и положили в коридоре умирать. Но он выжил. Пырнула его Любка тем самым ножом для масла, когда он зашёл за ней после работы. Долго он метался у краешка жизни. Потом начал выкарабкиваться. Потом начались осложнения и новые операции.
Потом нас закружила новая жизнь, друзья, работа, и мы всё реже вспоминали историю, которая вихрем пронеслась перед глазами сейчас, когда я стояла на разогретой брусчатке бывшего восточнопрусского городка и смотрела, как растворяется в невозможной синеве предвесеннего полудня эта бесподобная парочка.
Что это? Любовь? Или - не нависть? И где заканчивается одно и начинается другое? Кто ответит? Поэтому не спрашивайте, никогда и никого не спрашивайте, что это такое - любовь.