Я не деятель искусства: не художник, не поэт, не писатель. Я не специалист в искусстве: не искусствовед, не художественный критик, не историк искусства. От этого всего я далёк.
Я даже не могу себя назвать любителем искусства – ведь это всегда подразумевает знатока.
Я просто посетитель: посетитель выставок и музеев, просто зритель, читатель, слушатель на концертах. Но я любкю искусство. И вот о том что я люблю в искусстве, что оно для меня значит и что я всегда ищу в искусстве для себя, я и хочу поделиться здесь.
Меня с детсва приобщали к искусству - ребёнком за руку водили в Эрмитаж и Русский Музей, на выставки, в театры, меньше в оперу и балет. И спрашивали: нравится ли? Вопрос этот подразумевал ответ "да", такой ответ ожидался. И я отвечал "да". Я был послушным мальчиком, любил когда меня хвалили. И ходил я с родителями всегда аккуратно, тут даже не надо было терпения - ведь это не тяготило, мне нравилось делать так, как в семье считалось правильно и получать похвалы за это. Хотя в детстве, и позже в юности, я не понимал зачем это нужно, да в общем и не задумывался над этим. Просто это вошло в привычку.
В детстве мне ещё мешало то, что я быстро уставал в музеях. А папа мог ходить по музеям бесконечно без устали. Он даже иногда забывал о нас, детях, порой еле тащившихся за ним. Но его горящие глаза ещё говорили мне что это зачем-то надо, что это правильно.
Я на всю жизнь запомнил первое ошеломляющее впечатление, которое произвело на меня искусство. Это было в Эрмитаже, на третьем этаже, в зале Матисса. Картина "Музыка". Странные фигуры, открытые круглые рты... И вдруг я испытал порясение (и потом всегда такие потрясения происходили вдруг, хотя я ищу и жду этого, но случается это всегда неожиданно). Я смотрел на картину, на этих странных людей и слышал как они поют. Тянут немного надтреснутыми и звонкими голосами. Я мог даже подтянуть эту нехитрую мелодию. Эта музыка, эти голоса не нравились, даже раздражали, но оторваться от картины было невозможно.
Помню ещё одно из первых сильных потрясений от искусства, когда меня вдруг поразила картина, которую я уже видел много раз. Там же в Эрмитаже. Пикассо. Много читал о нём, смотрел репродукции, долго ходил по залам Пикассо в Эрмитаже. И ... злился: кубизм, голубой период, розовый. Зачем? Или вот это: Любительница абсента. Зачем такие руки - длинные и гибкие как змеи, зачем такие пальцы? Всё ненастоящее. Так не бывает. Дразнит он всех, что-ли. Зачем? Но женщина на картине, конечно, пьяница. Ей плохо. Как-то она вся сжалась, съёжилась от тоски, от физической боли, от неудержимой тяги к этому обжигающему жидкому счастью. Да: и тоска, и боль, и счастье в этих прищуреных глазах, плотно сжатом рте, в этих руках, которыми она себя так сильно обхватила, словно хочет сдержать стон. Голова ушла в плечи, пальцы как в судороге сжали подбородок. Смотришь на неё с какой-то брезгливой жалостью. И смотреть как-то неловко, но... невозможно отвести взгляд.
Музей Родена в Париже. Я попал туда в мой второй приезд в Париж, когда навещял сына, который там учился, и когда мне не надо было обходить "десять обязательных мест" что бы потом всем рассказывать, что я там был. Я просто гулял по городу и зашел в музей. И гулял по музею. Было приятно встречать знакомые по фотографиям и выставкам скульптуры: Мыслитель, Граждане Кале, Вечная весна... С интересом осматривал незнакомые работы. Всё нравилось. И больше всего - не покидавшее меня чувство расслабленного покоя. Набрёл на женский торс в плохо освещённом углу зала. Только торс. И камень какой-то неровный, серый. И вдруг ... Дышит. Она дышит. Она живая. Дышит так по женски - верхом живота и грудью. Такое нежное женское тело, молодое, но уже не девичье. И восхищение, и благоговение. И страх: ведь я подглядываю, я даже не вижу её лица, a она думает что её никто не видет, она так спокойна. А я стою пораженный и не могу оторваться. Потом долго шёл по городу. Покой пропал. Настроение было торжественное, как после очень важного и очень радостного события.
Что-то похожее я испытал на выставке Гогена в Бостонском Художественном музее. Ходил ошеломлённый и не мог оторвать взгляда от этих таитянок, исполенных первобытной силы и абсолютно лишенных стыдливости. Эти женщины были удивитльно красивы, красивы какой-то незнакомой нам, чужой красотой.
Позже я встречал в литературе описания этого "вдруг", когда искусство поражало неожиданно, и потрясало до глубины.
Глеб Успенский, рассказ "Выпрямила":
“ ... я исходил по Парижу десятки верст … и совершенно неожиданно доплелся
до Лувра; без малейшей нравственной потребности вошел я в сени музея;
войдя в музей, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на
античную скульптуру, … а чувствовал только усталость, шум в
ушах и колотье в висках; - и вдруг, в полном недоумении, сам не зная
почему, пораженный чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед
Венерой Милосской … Я стоял перед ней, смотрел на нее и непрестанно спрашивал самого себя: "что такое со мной случилось?" Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость... “
Произошло чудо этого "Вдруг...!", произведение искусства потрясло человека, озарило его. Дальше всё сугубо индивидуально. У большого писателя, Глеба Успенского, это вызвало вдохновение и вылилось в написание чудесных строк, посвященных Венере Милосской.
Иногда произведение искусства производит ошеломляющее впечатление не просто неожиданно, но даже вопреки ожиданиям.
В.В.Вересаев "Мать. Из записной книжки"
“Сегодня утром я шел по улицам Старого Дрездена. На душе
было неприятно и неловко: шел я смотреть ее, прославленную
Сикстинскую мадонну. Ею все восхищаются, ею стыдно не
восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины,
которые мне приходилось видеть, оставляли меня в совершенном
недоумении, чем тут можно восхищаться. ... Я вошел в Цвингер. ... Вот небольшая дверь в угловую северную комнату. Перед глазами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд... Она! С неприятным, почти враждебным чувством я вошел в комнату. ... И вдруг - незаметно, нечувствительно - все вокруг как будто стало исчезать. ... Исчезли люди и стены. Исчез вычурный иконостас. ... И среди этого тумана ярко выделялись два лица - Младенца и Матери. И перед их жизнью все окружающее было бледным и мертвым...
Вечером я сидел на Брюлевской террасе. На душе было так, как
будто в жизни случилось что-то очень важное и особенное. ... молчаливый Цвингер. Окна темны, внутри тишина и безлюдье. И
мне стало странно: неужели и в той комнате может быть темно,
неужели ее лицо не светится? ”
Иногда в книге меня потрясал какой-нибудь эпизод, сцена, или просто фраза. И потом это место всегда как-бы светилось и мгновенно находилось в книге.
Я помню как меня поразила строчка из Анны Карениной, в сцене где Анна едет в коляске и думает о своих отношениях с Вронским. Эта поездка заканчивается трагически. Сидя в коляске она думает, думает, и вдруг: “... - Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью … “ и дальше идёт поразившая её мысль.
Как это удивительно точно: ужас поразившей тебя вдруг мысли заставляет именно переместиться, как-будто ты хочешь уклониться от её удара, и отбросить её от себя... Наверное с каждым это случалось хоть раз в жизни.
Порой и сама книга забывается, а какой-то поразивший эпизод остаётся, как сияющая точка.
В разговоре с известным музыкантом одна почитательница его таланта говорит ему: Что-бы так играть, как Вы, надо иметь очень хорошую память. - Вы имеете в виду жизненную память? - спрашивает он. И она довольно грубо отвечает: - Ну конечно не Вашу способность запоминать ноты.
Не могу вспомнить откуда это, из какой книги, но этот разговор живёт со мной много лет, как прозрение: музыкант вкладывает в музыку впечатления всей своей жизни, он как-бы переживает её снова и снова в своей памяти, в своей музыке...
Десятки лет идут споры о том, кто настоящий автор "Тихого дона". И для меня, читателя, это конечно тоже важно. Но гораздо важнее для меня вот что:
Григорий похоронил Аксинью "при ярком утреннем свете", и когда "ему незачем было торопиться... словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца.”
Какой удивительно сильный образ. Нет, даже не образ, это просто так и есть: взгляните на солнце широко открытыми глазами, оно ослепительно чёрное, … да ещё в такой момент. Потом чёрный диск долго стоит перед глазами.
Я люблю искусство. Вспоминается диалог Обломова и Ольги:
"— Какая же музыка вам больше нравится? — спросила Ольга.
— Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там … зашевелит … даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь...
— Значит, вы истинно любите музыку."
Мне кажется я люблю искусство истинно. Я могу часами ходить по музею, переходить от одного шедевра к другому и ... скучать. Но при этом я стараюсь быть осторожным в критических суждениях даже о малоизвестном произведении если оно меня не волнует или даже раздражает своей формой. Может кого-то это произведение искусства только-что, вдруг, потрясло. Может кого-то оно вдруг поразит в следующее мгновение. Может когда-нибудь оно потрясёт меня, потрясёт до глубины, вдруг - и навсегда.
-------------------------------------
Конечно это "вдруг...", когда картина, или статуя, или фраза неожиданно производят сильное впечатление, неожиданно вторгаются в твою жизнь, не случается на пустом месте. Ведь общение с искусством это не прогулка, не забава. Это работа требующая больших усилий, напряжения, подготовки. Иногда это сопровождающаяся муками непонимания, злостью на себя, на автора, на само произведение. Сопроваждается отчаяннымим попытками прорвать ту завесу, которая отделяет тебя от произведения, не даёт тебе его "увидеть".
Помню рассказ моего школьного учителя литературы о том, как его бесили картины Врубеля. Но он заставлял себя смотреть эти картин. "Я понимал - говорил он с улыбкой - что мне нечего терять, кроме цепей непонимания, а преобрести я могу мир искусства Врубеля." И он был вознаграждён.
Удевительно об общении с искусством сказал Сомерсет Моэм устами одного из своих героев:
"Why should you think that beauty, which is the most precious thing in the world, lies like a stone on the beach for the careless passer-by to pick up idly? Beauty is something wonderful and strange that the artist fashions out of the chaos of the world in the torment of his soul. And when he has made it, it is not given to all to know it. To recognize it you must repeat the adventure of the artist. It is a melody that he sings to you, and to hear it again in your own heart you want knowledge and sensitiveness and imagination."
- Неужели, по-твоему, красота, самое драгоценное, что есть в мире,
валяется, как камень на берегу, который может поднять любой прохожий?
Красота - это то удивительное и недоступное, что художник в тяжких
душевных муках творит из хаоса мироздания. И когда она уже создана, не
всякому дано ее узнать. Чтобы постичь красоту, надо вжиться в дерзание
художника. Красота - мелодия, которую он поет нам, и для того чтобы она
отозвалась в нашем сердце, нужны знание, восприимчивость и фантазия.
----------------------------------------------------
Успенский Г. И. Нравы Растеряевой улицы; Рассказы. - М.: Худож. лит., 1984. - 302с. (Классики и современники. Русская классич. лит-ра)
В.В. ВЕРЕСАЕВ. Сочинения в двух томах. Москва "Художественная литература", 1982
Сомерсет Моэм. Луна и грош. М., "Правда", 1982. Пер. - Н.Ман.