Этот рассказ незадолго до своей кончины, последовавшей в октябре прошлого года, прислал мне мой двоюродный брат Сергей Петрович Розов. Публикую его с минимальной стилистической правкой
Начало войны застало нас на даче в городе Валдае. Единственной мыслью у всех нас было желание как можно быстрее возвратиться в Ленинград.
Мы с мамой ходили на вокзал, чтобы узнать о возможности уехать поездом, но это оказалось бесполезно: поезда уже не ходили. На вокзале и на улицах было много народу, все куда-то спешили, у всех были тревожные лица, у кого-то слёзы в глазах. В суматохе тех дней где-то на улице я потерял перочинный ножичек, подаренный папой перед отъездом на дачу. Он был из нержавеющей стали, с двумя лезвиями, в красивом красном чехольчике, и я был огорчён потерей. На это мама возмущённо ответила, что сейчас, в данную минуту тысячи людей теряют жизни, а ты тут со своим ножичком…
Помню большие очереди в продовольственных магазинах, особенно за хлебом. А мама в это время пыталась связаться с военным командованием, чтобы выехать на попутной машине в сторону Ленинграда. Через некоторое время в Валдай и окрестные сёла стали прибывать дети, эвакуированные из Ленинграда. Мама каким-то образом узнала, что среди детей, размещённых в деревне неподалёку, оказались мои знакомые девочки Лена и Оля, и очень скоро организовала их отправку обратно в Ленинград к родителям К нашей хозяйке группу ребятишек из не очень культурных семей, с моей точки зрения, довольно распущенных, поселили тоже.
Возвратившись из одного из своих «проходов», мама рассказала, что видела пленного немецкого лётчика, сбитого нашими истребителями. Вид у него был испуганный.
А мимо нашего дома днём и ночью двигались войска: колонны пехоты, очень редко машины – на запад, а навстречу шли беженцы. Пожилые мужчины, женщины с ребятишками везли свой скарб на ручных тележках, несли за плечами. В запылённой одежде, не останавливаясь, брели на восток.
Как-то под вечер в нашем дворе остановилось на ночлег небольшое воинское подразделение, поставив свой грузовик уже в темноте. И тут послышался звук летевшего над городом самолёта. Солдаты сразу определили, что он немецкий, и стали готовить ручной пулемёт к стрельбе. Но тут вмешалась мама, сказав командиру, что в доме много детей, и возможная ответная стрельба с самолёта или подарочек в виде бомбы может вызвать бессмысленные жертвы, попросила его не открывать огонь. Командир неохотно согласился, и ночь прошла спокойно. Наутро солдаты уехали.
Я уже не помню, на какой день после начала войны (это был июль) мама пришла и сказала, что ей военные обещали увезти нас на машине, идущей в сторону Новгорода. Второпях мы собрали свои узлы, тюфяки и прочую кладь, и когда подошла машина, погрузили всё это в кузов, сверху уселись сами, попрощались с хозяевами и выехали из Валдая, не зная, доберёмся ли благополучно до Ленинграда.
Сейчас уже невозможно восстановить в памяти всё до мельчайших подробностей, ведь прошло более 60 лет. Вспоминаются отдельные эпизоды. Помню, как мы проезжали городок Крестцы: только что окончился воздушный налёт, где-то что-то горело, дымилось, дома были с начисто выбитыми стёклами. Остановились в посёлке Пролетарский, не доезжая до Новгорода, выгрузились прямо у дороги, а машина ушла по своим военным делам. Было уже совсем темно, но движение по шоссе стало очень интенсивным: машины с войсками шли, не зажигая фар, в сторону фронта. Однообразный шум моторов был прерван металлическим скрежетом, с дороги послышались громкие голоса, ругань. Оказалось, что столкнулись две машины, причём у одной оказался пробитым бензобак, и бензин стекал в кювет. Её столкнули с дороги, и движение восстановилось. Удивительно, что не загорелось.
Наконец один шофёр согласился подбросить нас до Новгорода. Уж ночью мы добрались до города, заехали в какой-то двор и остаток ночи провели прямо в кузове, на своих вещах. Я не знаю, сколько километров было до линии фронта, но горизонт всю ночь светился красноватым цветом и с запада слышался непрерывный гул. Утром нас разбудили поздно: надо было закупить продуктов на дорогу, и мы отправились на местный рынок. И тут началось! Сначала завыли сирены, пароходные гудки, послышалась стрельба зениток всё ближе и ближе, и вот уже кажется, что небо над головой раскалывается. Беспрерывный гул моторов, треск пулемётных очередей, и земля под ногами вздрагивает от близких разрывов бомб. На рынке началась паника: продавцы и покупатели, бросив свой товар, стремились найти хоть какое-нибудь укрытие. Многие забились под прилавки. Здесь, в Новгороде, мы впервые услышали, как жутко свистит падающая бомба, как рвутся над головой зенитные снаряды, как воют моторы немецких самолётов, когда в небе идёт воздушный бой.
Через некоторое время налёт кончился, но в течение всего дня они повторялись много раз с перерывами от получаса до одного часа, когда в воздухе над городом наступало короткое затишье. Мы даже успели побывать в столовой, где нас кормили борщом, но потом отсиживались в каком-то подвале, куда звуки бомбёжки доносились несколько приглушённо, только дом вздрагивал от разрывов бомб.
Вторую ночь мы тоже спали в кузове, а среди военных шёл разговор о том, что, может быть, придётся отступать обратно в сторону Валдая, если немцы подойдут слишком близко к Новгороду. Утром нас отвезли на этой машине километров за 20 в сторону Ленинграда, высадили в деревеньке под названием Подберёзовье, а машина ушла обратно. Хозяйка одного из домов пригласила нас в избу, и там мы из самовара пили чай со свежей малиной. И вновь попутная военная машина, быстрая погрузка, и мы продолжаем продвигаться к своей цели: родному городу. На окраине города Чудово расположились со своими пожитками под деревом около шоссе, в нескольких километрах от станции железной дороги. Станцию вскоре начали бомбить. «Юнкерс», сбросив бомбы, прошёл над нашими головами и улетел на запад. За ним погнался наш истребитель, но дальнейшего мы не видели.
Последний отрезок нашего «путешествия» от Чудова мы проделали под вечер того же дня с небольшой остановкой в Любани, когда наш водитель отлучался по своим делам. Вернулся он немного навеселе и всю дорогу до Ленинграда «жал на всю железку». На окраине машину остановил военный патруль для проверки документов. Город встретил нас моросящим дождём, над крышами виднелись аэростаты воздушного заграждения. И вот уже знакомые улицы, мост, набережная, наша Восьмая линия и родной дом.
Соскочив с машины, мы помчались с Босей (двоюродным братом Борисом) на наш третий этаж и стали дёргать колокольчик у входной двери. Открыл нам папа. В его глазах были и тревога, и радость, и боль за нас. Он стал нас обнимать, словно не веря, что мы все вернулись целыми и невредимыми.
Я уже не помню, когда была введена карточная система распределения продуктов, но в городе открылись коммерческие магазины, в которых продавались по повышенным ценам всё вплоть до чёрной икры. Несмотря на цены, ленинградцы (и мы в их числе) стали закупать в этих магазинах всё, в том числе хлеб, из которого сушили сухари. Образовались огромные очереди, в которых надо было стоять по нескольку часов. Наверное, финансовые возможности нашей семьи были ограничены, и мы не могли создать больших запасов, но то, что смогли купить, очень выручило нас впоследствии. Помню, я и мама стояли в очереди, растянувшейся на несколько сот метров, в знаменитый Елисеевский магазин на Невском проспекте.
Маму осенью мобилизовали на рытьё противотанковых рвов на ближних подступах к городу, и некоторое время мы ничего не знали о ней. Полом папа решил съездить туда и взял меня с собой, И вот мы идём вдоль глубокой и длинной траншеи. На дне её работали в основном женщины, вооружённые лопатами и кирками Мы расспрашивали про участок, где могли находиться мобилизованные из нашего района. Наконец нам указали этот участок, и мы нашли маму. Оставив меня с мамой, папа вернулся в город. Несколько дней мы с мамой прожили в каком-то бараке, где нас кормили кулешом, который варили в большом котле из ржаной муки, имевшей привкус бензина.
Вернувшись в город, мы узнали, что папу перевели работать на военный завод.
Восьмого сентября немецкая авиация произвела очередной налёт на город, непоправимым результатом которого было уничтожение Бадаевских продовольственных складов. Над городом повисло огромное дымное облако, державшееся многие часы. Очевидцы потом рассказывали, что видели на земле застывшие ручейки из расплавленного сахара, вытекавшие с территории склада.
Вспоминается ещё один воздушный налёт: немцы забросали зажигательными бомбами зоопарк. Ночное зарево отражалось в окнах домов, стоявших напротив нашего. Уцелевшие звери, вырвавшиеся из клеток, разбежались по дорожкам, и их пришлось застрелить. Тогда погибла слониха Бетти – взрывом ей оторвало хобот.
А норма выдачи продуктов по карточкам всё уменьшалась.
Во время воздушных налётов мы первое время спускались в подвал, где были дровяные сараи. Правда, это было бы бесполезно при прямом попадании бомбы: в доме деревянные перекрытия были бы пробиты мгновенно. Поэтому мы стали оставаться в квартирах, понимая, что так и так результат будет один и тот же. Правда, учитывая, что наши окна выходили на запад, а именно с этого направления чаще всего летели немецкие снаряды при артобстреле, это было весьма рискованно. Электричества уже не было, окна занавешивать было не надо, и мы во время вечерних налётов, к которым уже привыкли, если уместно это слово, садились на кровать к Бабиньке (так в семье звали нашу бабушку М.М. Благовещенскую) и смотрели, что творится за окном. Она ещё до войны рассказывала о своём давнем сновидении, в котором ей предстояло умереть в 1942 году, и когда начиналась бомбёжка, она говорила: «садитесь ближе, в этом (1941) году со мной ничего не случится». Очень часто тревогу объявляли в 11 часов вечера, прерывая музыку гимна – «Интернационала». По мере приближения самолётов стрельба зенитных орудий становилась всё яростней, от неё дрожали стёкла, в небе метались лучи прожекторов и вспыхивали точки разрывов. Зрелище вообще-то красивое, если не принимать во внимание свист и глухие разрывы бомб, от которых наш дом слегка качало, как при небольшом землетрясении,
Иногда мои двоюродные братья Миша и Боря со своими мамами приезжали ночевать к нам с Петроградской стороны. В тот вечер они тоже были у нас. Тревогу объявили раньше, чем обычно. Зенитки почему-то молчали. Послышался очень характерный прерывистый звук мотора немецкого бомбовоза. Он приближался, пролетел над нашим домом. Шум самолёта постепенно стал затихать. Издали послышались глухие разрывы. После одного из них Котенька (тётя Ара, мама Бориса) сказала: «Это в наш дом». Мы невольно посмотрели на часы, висевшие на стене, Утром тётя Лиля (мама третьего двоюродного брата, Михаила) отправилась посмотреть, всё ли в порядке у них дома, а мы с тревогой ждали её возвращения. Звонок. Бежим, открываем. Тётя Лиля стоит на лестничной площадке, бессильно опустив руки, несколько секунд молчит, потом произносит каким-то безнадёжным голосом: «Дома нет…»
Как потом выяснилось, взрывом почти полностью снесло только их последний, седьмой этаж. На кровати Боси, сломав её пополам, лежала тяжёлая потолочная балка. Мы приехали туда, чтобы по возможности вытащить из развалин уцелевшие вещи. Там уже работали пожарные, один из них вышел к нам, неся на руках настенные часы в жёлтом деревянном корпусе. Их остановившиеся стрелки показывали именно то время, которое мы запомнили, поглядев на часы во время бомбёжки накануне после пророческих слов Котеньки. Потом зимой мы ходили туда пешком, в разбитой квартире что-то брали и на саночках перевозили к нам на Васильевский. Остался в памяти толстый том книги, почти насквозь пробитой осколком. А в городе не было воды, не работала канализация, и ещё раз уменьшили ежедневный продовольственный паёк. В декабре 1941 года на день полагалось 250 грамм хлеба на рабочего и ИТР и по 125 грамм на остальные категории, по сколько-то грамм крупы и чего-то ещё. За хлебом надо было вставать в 6 часов утра и стоять в очереди, наблюдая, как продавщица с аптекарской точностью вывешивала эту норму, предварительно вырезав ножницами нужный талончик из хлебной карточки. А воду мама возила на саночках из проруби на Неве. Папа соорудил из листа железа небольшую печку «буржуйку». Когда она топилась, в комнате было относительно тепло, а если нет, то мы надевали на себя всё, что потеплее, и закутывались в одеяла. Хлеб мама резала на тончайшие ломтики и высушивала на печке. Такого ломтика в сыром виде хватало на один глоток, а грызя сухарик, можно было растянуть его подольше.
Бабинька иногда отказывалась от своей порции в нашу пользу, уверяя нас, что она сыта. Это сейчас я понимаю, что то была великая жертва с её стороны, а тогда мы без зазрения совести пользовались её добротой.
Мои мысли в то время сосредоточивались только в одном направлении: чем бы наполнить желудок. Мозг подсказывал: в кухонных столах могло сохраниться что-нибудь съедобное. Стал шарить во всех столах, забытых хозяевами, но кроме остатков спитого чая и застывшей горчицы ничего не нашёл. Сжевал и это. Потом мне пришла в голову идея, что на ёлку мы всегда вешали позолоченные грецкие орехи. Тайком от всех я полез на полати, где хранились ёлочные украшения, и действительно обнаружил несколько орехов, оказавшихся настоящими, только высохшими. Не помню, чтобы я поделился с кем-то, когда колол их. В один их дней я зашёл в комнату родителей, и увидел, что папа с мамой разделывают тушу какого-то животного. Шкуры не было, и мне показалось, что это маленький телёнок. Я так и спросил – это телёнок? С небольшой заминкой мне несколько сердито ответили – Да, да!» Только потом я узнал, что это была собака. Папа шкуру собаки опалил, нарезал маленькими кусочками и сварил, называя их «мои червячки». Была съедена ещё одна собака, толстый мопс, которого мы поменяли на плитку шоколада у каких-то знакомых. Кошку мы тоже ели.
Наступил январь 1942 года. Как мама ни старалась экономить запасы, они катастрофически быстро исчезали в наших голодных ртах. Выжить в таких условиях всем было невозможно. И тогда наши соседи (Гардели) предложили нам очень рискованную «операцию». Мне и моему двоюродному брату Мише предстояло в ней непосредственно участвовать. Где-то в середине января нас одели в какие-то пальтишки, посадили на саночки, и Саня, дочь Гарделей, которая работала санитаркой в одной из больниц нашего района, повезла Мишу и меня в эту больницу. Разумеется, нас научили, что говорить и как себя вести в приёмном отделении. Мы должны были изображать голодных, замерзших бездомных ребятишек, а Саня сказала, что подобрала нас на улице из жалости. К счастью, нам поверили, приняли и положили в разные палаты, предоставив нам возможность получать хоть скудный, но постоянный больничный паёк. Саня периодически заглядывала к нам и после дежурства сообщала нашим родителям, как у нас дела. Это помогло оставшимся дома за счёт наших продовольственных карточек хоть немного увеличить их дневной рацион .
В общей палате, где лежал я, лежали ещё несколько мальчиков. У одного из них от долгого лежания в одном положении образовались пролежни, а меня всё время мучила изжога. Примерно через месяц, 13 февраля меня выписали из больницы, и я пришёл домой. Мой папа лежал на кровати почти без движения, ослабевший от голода. Мама подвела меня к нему и сказала: «Петя, это Серёжа пришёл». Поднять руку сил у него уже не было, он открыл глаза, увидел меня, чуть улыбнулся и опять закрыл. Мама не отходила от его постели всю ночь, а на следующий день, 14 февраля его не стало. Мама пыталась напоить папу с ложечки сладким чаем, но он вдруг захрипел и затих. Мы встретились с мамой глазами, и она, сдерживая слёзы, произнесла два слова: «Папа умер».
Так я узнал, что такое смерть близкого человека. Слёзы потекли сами собой. Впервые в жизни я мысленно повторял без конца трагически безнадежное слово «никогда».
Гроб был простой, маленький, за него расплатились дневным пайком хлеба всей семьи. Хоронили папу на Смоленском кладбище, куда мама отвезла его на саночках. А 26 февраля умерла Бабинька. Это случилось около двух часов дня, когда в комнате был только я. Бабинька тихо сложила крестом руки на груди и закрыла глаза… навсегда. Пришла мама, и с тётей Лилей подняли её, чтобы перенести в другую комнату. Помню, как безжизненно упала её правая рука.
Тётя Лиля умерла 7-го марта. Она лежала, вдруг резко поднялась, села на постели, наклонилась и упала на пол. Гробовщик после похорон пришёл к нам за вознаграждением. Когда он зашёл в большую комнату, мама сказала: «Берите, что вам понравится». Он обвёл комнату глазами и попросил: «Вот эти часы с птичкой». Так он назвал ангела. Он унёс их с собой. Потом было продано пианино. Мама стала работать на хлебокомбинате около большой печи. Работа была очень тяжёлой, и мама приходила с работы усталая, но зато там хлеб она могла есть без нормы, а её хлебный паёк оставался дома. Иногда маме удавалось пронести через проходную кусочек хлеба и для нас.
Несмотря на моё пребывание в больнице в течение почти месяца, ближе к весне я всё-таки слёг и быстро ослаб физически из-за непрекращавшегося поноса и тошноты. Это была элементарная дистрофия, и она перешла в третью стадию, Я не чувствовал голода как раньше, мной овладело какое-то безразличие к окружающему. Я находился в полузабытьи, изредка возвращаясь в реальность. Докторша, которую мама пригласила, постояла около меня и, пощупав пульс, сказала: «Не тревожьте его, он не жилец».
Спасла меня Котенька благодаря своим непревзойдённым кулинарным способностям. Она могла, казалось бы, из ничего, приготовить такую вкуснятину, что аппетит мог появиться даже у совершенно сытого человека. Я не помню, в какое время суток моё угасающее сознание вновь вернулось к действительности, и эта действительность имела вполне реальный запах жареного лука, достигавшего моего обоняния. Это Котенька что-то готовила к маминому приходу и еле услышала мой шёпот: «А мне можно попробовать?» Как потом она рассказывала, ей в первую минуту даже не поверилось, что я попросил кушать. Очень понемногу, осторожно, она меня стала кормить, уже не помню чем, и сумела пробудить у меня аппетит. И я ожил благодаря её бесконечной заботе, причём меня кормили без всякого распорядка, в любое время суток, когда я чувствовал голод.
В следующие месяцы мы смогли получить продовольственные карточки на наших умерших родных, и это было большим подспорьем для живых.
Весной нас, детей, прикрепили к столовой, и мы раз в день ходили туда обедать. Помню один эпизод. В конце обеда раздатчица поставила на наш стол кастрюлю с остатками какой-то подгоревшей каши. Все, кто был ближе, дружно навалились, мешая друг другу, черпая и соскабливая кашу со дна столовыми ложками, а у меня в этот момент была в руке маленькая кофейная ложечка, которой я пользовался, чтобы протянуть удовольствие. Естественно, мне доставались крохи, и было очень обидно. И хотя мысли о вкусной и обильной пище нас не покидали, мучительного следа зимних месяцев уже не было.
Я вспомнил, что у моего папы неизвестно с каких времён хранился небольшой пистолет марки «Браунинг» с малокалиберными патронами. И я знал, где он лежит. Мы с братьями достали его и коробочку с патронами. Воспользовавшись отсутствием наших мам, решили выстрелить, и по незнанию не воспользовались обоймой, а засунули патрон в отверстие для выбрасывания гильз. Я взял в руку пистолет и нажал на спусковой крючок. Прозвучал выстрел, пуля выбила кусочек штукатурки, дымок и запах пороха быстро рассеялся, а пистолет мы спрятали на прежнее место. Кирюша (младший брат Сергея, родившийся незадолго до войны и не доживший до её окончания) всё это наблюдал, и когда пришла мама, пытался ей об этом рассказать, указав на меня, произнёс: «Теколтка бам делал». Он не умел произносить некоторых букв, но слышал, как меня называли уменьшительно-ласкательным именем «Сека». К нашему счастью мама его не поняла, а мы как-то отговорились. Потом, уже летом, Миша призвал каких-то парней, предложивших нам продукты в обмен за пистолет. Миша похвастался им о наличии пистолета по простоте душевной, и мы поверили им, что на другой день они принесут продукты. И вот на лестничной площадке браунинг был отдан в руки парней, а продуктов мы так и не дождались. О дальнейшей судьбе пистолета можно было только догадываться.
Бомбёжки и артобстрелы продолжались и весной даже усилились. Как-то мы с мамой шли по Большому проспекту, а высоко над головой летели снаряды, причём в обе стороны: велась артиллерийская дуэль между немцами и батареями в Петропавловской крепости. А мы ещё и головы задирали в надежде увидеть пролетающий снаряд. После одного из обстрелов мы ходили смотреть на горящее здание детской больницы. Здание было двухэтажное деревянное, пламя бушевало во всех окнах. Однажды я видел разрыв снаряда на нашем перекрёстке: бледно-зеленая вспышка, грохот взрыва в каких-нибудь 100 метрах от меня. Я даже не успел подумать, что осколки могут долететь до меня. 4 апреля днём немцы произвели так называемый «звездный» авианалёт. это когда на город бомбардировщики летят с разных сторон и сбрасывают свой груз, особенно не целясь, сериями по 4 бомбы. Через месяц они повторили такой налёт. В этот раз, казалось, бомбили не наш район, и мы сидели за столом, только прислушиваясь к звукам бомбёжки. А когда услышали свист падающих бомб почти рядом, бежать в укрытие было поздно. Первая бомба упала на соседней улице, вторая разорвалась ближе, но на пустыре. Мы увидели над крышей дома, стоявшего напротив нашего, дым от разрывов. Свист третьей мы услышали как будто над головой. Невольно втянув головы в плечи, мы не тронулись с места. Мне казалось, бомба летит прямо в меня. Она упала наискосок от нашего дома, заставив его закачаться. Сквозь пыль и дым, наполнившие комнату, я увидел падающую внутрь оконную раму и с криком «Господи! Господи!» бросился в коридор, уже слыша свист четвёртой бомбы. К счастью, она разорвалась во дворе соседнего дома. Когда рассеялся дым, прекратились разрывы, мама выглянула в окно и увидела страшную картину: из стоявшей на улице очереди в столовую мало кто уцелел. Нас, ребятишек к окну не пустили, и я знаю об этой трагедии из рассказов мамы. В лужах крови лежали тела, кто-то пытался подняться, кто-то полз, оставляя кровавый след…
Мелкие осколки стёкол мы потом вытаскивали из обоев. Соседка показала нам булыжник, заброшенный силой взрыва в её комнату. А маме поцарапало щёку.
Через некоторое время нашу семью переселили в другую квартиру, с мебелью. Хозяева квартиры эвакуировались. Осенью я пошёл в школу. В 1942 году, когда наладилась перевозка продуктов через Ладожское озеро, увеличились нормы отпуска по карточкам. Не стало видно людей, замёрзших или обессиливших, которые лежали или сидели, прислонившись к стене на улицах города зимой 1941-42 г., когда мы меняли вещи на продукты. В голодном Ленинграде были и люди, обладавшие излишками продуктов: те, кто работал в торговле, общепите. Мы уже не голодали, и казалось, что самое страшное позади. Но судьба приготовила нам ещё нечто чудовищное, чего мы и представить себе не могли.
Конец декабря 1942 года.
22 декабря мне исполнилось 13 лет, а моему родному братишке шёл четвёртый годик. У него была шерстяная кофточка с медными пуговицами, и кто-то в шутку назвал его солдатом. Он это запомнил. Когда хотел кушать, говорил жалобным голосом «Солдат голодный». А поев, удовлетворённо говорил «Солдат сыт».
Как я помню эти последние дни декабря, всё началось с визита какой-то женщины, которая позвонила в квартиру, и, узнав, что наших мам нет дома, сказала: «Передайте родителям, чтобы они завтра обязательно были дома». Когда пришла мама, мы рассказали ей об этом посещении. Мама изменилась в лице, и я понял, что произошло что-то непоправимое. Ночью я, встав на своей постельке на колени перед иконой, молился Богу, чтобы с нами ничего не случилось,
Они пришли утром, несколько военных в форме НКВД, пригласили понятых из соседней квартиры и начали обыск, который продолжался весь день. Что они искали, не знаю, но перерыли всё, что можно было, вплоть до моей коробки с красками. И ещё помню, что соседи-понятые, казалось бы, нейтральные люди, не только не сочувствовали нам, а наоборот, осуждали своими косыми взглядами и репликами. А эти, из НКВД, всё время успокаивали наших мам, говоря, что дети будут с вами, не беспокойтесь, мол. Ближе к вечеру мама стала складывать в узлы из простыней нашу одежду и вещи. Среди вещей была небольшая коробочка с 12 серебряными ложечками с позолотой, которую при обыске оставил нам один из военных. Он взял её в руки, спросил у мамы: «не золотые?», на что мама равнодушно сказала: «медные». Поверил он или пожалел нас, но в результате эта коробочка осталась в наших вещах.
Этот последний вечер 28-го декабря 1942 года я буду помнить до конца жизни. На столе одиноко горела свеча, на кровати лежали узлы с нашими вещами. Обыск был закончен. Энкаведешники собрались уходить. Я до последней минуты ждал, что это не может кончиться чем-то неизбежным и страшным. А мама и Котенька знали, и когда им приказали собираться и надевать пальто, на слова конвоиров «Вы поедете с нами», покорно оделись, попрощались и в дверях последний раз обернулись, молча посмотрели на нас, ребятишек, притихших, прижавшихся друг к другу. И мы остались одни в ставшей чужой и казавшейся опустевшей квартире. Впервые мы, четверо ребятишек, заснули без материнской ласки, без тёплой материнской руки, поправляющей одеяло, без слов, сказанных шёпотом: «Спокойной ночи, сыночек».
Но мы всё-таки заснули тревожным сном, и разбудил нас звонок в квартиру. Это приехали за нами. Нам оставалось только одеться, подхватить свои узелки и покорно спуститься к машине, которая ожидала во дворе. Это была чёрная «эмка». У меня мелькнула мысль, что, возможно, на ней увезли накануне наших мам. Уже не помню наших сопровождающих, но не сомневаюсь, что это были работники НКВД. В ведении этих органов находился спецприёмник-распределитель, куда нас и доставили. Если мне память не изменяет, он находился где-то в районе Дворцовой площади. Помещение мне казалось очень мрачным, казённым. Этому способствовала и сама обстановка, и «железный» распорядок, и командирский голос воспитательницы. После каждого приёма пищи звучала её команда: «Поднимайтесь в игровую». По вечерам я забивался в какой-то тёмный уголок, где меня никто не видел, и тихонько плакал. Плакал от одиночества, от безнадёжности, от сознания, что ничего сделать нельзя и, главное, от навязчивой мысли: «За что?» Около недели мы находились в этом распределителе.
Помню, я принимал участие в спиритическом сеансе, который организовал один из мальчиков. Представьте себе стол с лежащим на нём большим листом бумаги, по краям которого, расчерченным на секторы, были написаны ответы, которые можно было получить. Один из вопросов был: «когда кончится война?» Посередине листа перевёрнутое блюдце, на которое участники сеанса положили кончики пальцев левой руки. Этот мальчик несколько раз повторял замогильным голосом одну и ту же фразу: «Дух Пушкина, выйди, поговорим». Не знаю, каким образом блюдечко с нарисованной на нём стрелкой начинало двигаться и поворачиваться и не помню, какие ответы мы получали и получали ли их вообще.
Пермь. 2005г