«... слово ведь больше, чем вещь: оно само – вещь, которое есть только – знак. Назвать – овеществить, а не развоплотить...»
(М. Цветаева. Письмо к Б. Пастернаку от 23.V.26 г.)
Слово – есть набор звуков, последовательность колебаний в диапазоне от .... (ультразвук) до ..... (инфразвук).
Почему одни наборы звуков у нас ассоциируются с одним предметом или понятием, а другие – с другим. И почему два народа живущие буквально рядом говорят на разных языках? Почему французы, англичане, немцы, имеющие практически одинаковое физиологическое строение, одни и те же предметы обозначают разными наборами звуков? И не просто разными, а кардинально разными. И нет никаких предпосылок для объединения или сближения этих языков.
Воистину поверишь в миф о Вавилонской башне.
И что определяет окончательный вариант набора звуков для обозначения того или иного нового явления или предмета? Мы не говорим о соединении понятий паро-воз, паро-ход, само-кат. Но «самокатом» первоначально назывался велосипед, а «самолет» обозначал легкомысленного человека.
В сборнике «Пощечина общественному вкусу» Велемир Хлебников в своем «Образчике словоновшеств в языке» предлагал следующие неологизмы к слову авиатор.
Летатель, полетчик, летун («Летун отпущен на свободу…»), летай, лтец, летавица, леточи (для пассажиров). Однако прижилось совсем другое слово – летчик.
Почему? На какие глубинные образы и понятия опирается народ, соотнося определенный набор звуков с тем или иным предметом? Или это прорываются наружу смыслы из второго, третьего слоев языка, которые в обиходе заменяют общераспространенные понятия. Ведь любой язык, в сущности, представляет собой многослойный пирог, где каждый локальный социум создает свои локальные словоотображения. Эти слои не предназначены для выражения сложных понятий или передачи больших массивов информации. Они скорее служат для эмоционального описания действительности или упрощения ее, сведения до универсального восприятия большим количеством субъектов.
Любой предмет можно обозначить новым набором звуков. Но глубинные, подчас непонятные нам внутренние законы языка сопротивляются произвольному наименованию сущностей. Не соотнесенные, с пускай интуитивно нащупанными, основами мировосприятия неологизмы или необычные названия, конечно, имеют право на существование, но, скорее всего, в течение незначительного промежутка времени.
В продолжении развития темы хочу привести результаты одного интересного эксперимента:
«По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все-рвано ткест чтаитсея без побрелм. Пичрионй эгото ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом.»
Хотя, вполне можно обойтись и без последних и первых букв. Блестящий тому пример находим у Льюиса Кэррола. На мой взгляд, каждый поймет, о чем идет речь в нижеследующем стихотворении.
БАРМАГЛОТ
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.
О бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик,
А в глуще рымит исполин –
Злопастный Брандашмыг!
Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.
Он стал под дерево и ждет,
И вдруг граахнул гром –
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнем!
Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы - стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч!
О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалу тебе пою!
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.
А теперь о том же самом, но в прозе. Приведу достаточно большой фрагмент из книги Пелевина «Чапаев и Пустота». (У Пелевина Василий Иванович Чапаев – это наследник великого будды Анагамы, а Петька – поэт-декадент Петр Пустота. Сам же роман, как сказано в предисловии Ургана Джамбона Тулку VII, является попыткой отразить художественными средствами древний монгольский миф о Вечном Невозвращении.)
Петр Пустота с Чапаевым приезжают на своем броневике на площадь Ярославского вокзала, где их ожидает грузящийся для отправки на фронт полк ивановских «красных» ткачей.
«Чапаев подошел к ограждению эшафота и поднял вверх ладонь в желтой краге, призывая людей к молчанию.
– Ребята! – надсаживая голос, крикнул он. – Собрались вы тут сами знаете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, все испытаете. Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь – живо сенькину мать куснешь. А што думал – там тебе не в лукошке кататься…
Я обратил внимание на пластику движений Чапаева – он говорил, равномерно поворачиваясь из стороны в сторону и энергично рубя воздух перед своей грудью желтой кожаной ладонью. Смысл его убыстряющейся речи ускользал от меня, но, судя по тому, как рабочие вытягивали шеи, вслушивались и кивали, иногда начиная довольно скалиться, он говорил чтото близкое их рассудку.
....
– Только бы дело свое не посрамить – тото оно, делото!… Как есть одному без другого никак не устоять… А ежели у вас кисель пойдет – какая она будет война?… Надо, значит, идти – вот и весь сказ, такая моя командирская зарука… А сейчас комиссар говорить будет.»
Далее идет разговор Чапаева с Пустотой:
«– Кстати, не объясните ли вы, что такое зарука?
– Как? – наморщился Чапаев.
– Зарука, – повторил я.
– Где это вы услыхали?
– Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны о своей командирской заруке.
– А, – улыбнулся Чапаев, – вот вы о чем. Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите узнать, что такое «зарука», вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади.»
И небольшой комментарий Пустоты:
«Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда угнетавших меня своим однообразием и бесцельностью. Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми словами вроде «реализма», «теургии» или даже «теософического кокса». В терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит масса. А сам он, как я понял, даже не утруждал себя знанием слов, которые произносил.»