Погода с утра разошлась. Февральский снег, подтаявший от всё щедрей льющихся с каждым днем солнечных лучей, блестел точно покрытый глянцем. Но хотя солнце и припекало, морозец стоял еще хоть куда.
Дым из печных труб, как и полагается в крепкий ясный мороз, поднимался строго вверх и стоял столбами, уходящими ввысь и терявшимися там среди необъятного белёсо-голубого простора. Деревня от этих дымов, яркого солнца, ослепительного снега казалась ненастоящей - игрушечно-нарисованной, сошедшей с лубочной картинки. И если смотреть издали, то даже люди копошившиеся подле домов, снующие туда-сюда - и те казались ненастоящими, почти куклами, которые подергивала неведомая рука среди этой чистой и светлой жизни.
В это неземное утро Прошка Пучков намылился в город. На пенсию Прошка выходил!
Помотала его жизнь – где только ни работал, теперь вот справки собирал.
Еще с утра приготовился Прошка к дороге – харчишек в узелок Верка собрала. Зверюге – коню, лишнюю меру овса кинул - дорога не близкая. Короче, всё чин-чинарем. Ну чтобы с утра не задерживаться! А тут как вышло. С утра Сонька Белова прилетела - дуй Прохор в конюшню! Звездочка жеребиться надумала. Пучков конюхом был и при родах всегда присутствовал, хотя вроде бы и не его это дело – ветеринар и зоотехник на это есть. Но Прошку тоже всегда звали – так уж повелось…
То да сё – проваландались до девяти часов. Бабы уже печи протопили. Правда, жеребеночек хорош получился – красавец! Так что ехать – не ехать, думал Прошка. Не поехал бы, наверное, да сосед – Борька Прянишников подбил. Ему тоже в город надо было – пристал, поехали да поехали, раз собрались. Ну поехали – черт с тобой!
Надо сказать, что Прошка Пучков человек был чудной. Таким его в деревне считали.
Чудачество его состояло в том, что мастерил Пучков скворечники. Именно мастерил, а не строил там или сколачивал как нибудь. Домики его птичьи были настолько хороши, настолько не походили друг на друга, настолько радовали глаз людской, что назвать изготовление их иным словом, чем мастерить, язык не поворачивался. Скворечни Прошкины походили на маленькие теремки, богато изукрашенные замысловатой резьбой. Были в них и окошки со ставнями, и конек на крыше, и крылечко с дверью. На своем дому, в саду, в огороде развесил Прошка великое множество птичьих домиков. Каждый год, к весне, он подновлял их, либо заменял вовсе пришедшие в негодность.
Любо было смотреть по весне на птичью сутолоку близ Прошкиного дома, на весело снующих скворцов, воробьев и всякую другую птичью тварь. Скапливалось её всегда просто-таки неимоверное количество.
Любил Прошка сиживать вечерами на крылечке своего дома, поглядывать на свои скворечники и думать. «Вот смотри ты, - размышлял Пучков, - птица, а тоже свое разумение имеет. Чтобы дом, значит, у нее свой был, семья, дети – птенцы то есть. Заботятся тоже о детях. Прямо как у людей!..»
Жена Прошкина – Верка, к причуде мужа относилась не то чтобы спокойно, а как-то… Не пьет и то ладно. Чего уж…
По деревне же к Прошкиному занятию относились по разному – кто смеялся, кто поддерживал, кто удивлялся, а кто и просто дураком звал. Вот Борька Прянишников – тот с кем Пучков в город собрался, так тот не только ли поддерживать, а просто извелся весь. Понаставил в огороде пугал и матерился всё, что птицы у него все ягоды склевали.
Но это были, в общем, отдельные случаи, а так, в деревне Прошку не то что бы уважали там или любили, а просто – хорошо относились.
Была у Пучкова еще одна особенность от которой мужики становились веселее и похохатывали поддерживающе-сдержанно, а бабы, либо покачивали головами, либо уходили с глаз долой. Дело в том, что Прошка был редкий матерщинник. И в этом деле преуспел, пожалуй, не меньше, чем со скворечниками. Иной раз такие коленца выдавал, что бабы плевались только, а мужики удивлялись и говаривали:
-Ну ловко закручивает, шельма!
Надо сказать, что Прошка, порой, и сам не рад был такому своему «таланту».
Случалось, из-за дурного языка неприятностей на свою голову наваливал сверх всякой меры. То начальство в сердцах обложит, то с соседом поругается… Да что там – всякое бывало.
Вот и с Борькой Прянишниковым частенько ругался. В основном тоже все из-за птиц.
У Борьки две кошки было. Ну а известно, что за звери. Так что случалось, и нередко, что Прошка подшибал кошек, крадущихся к скворечникам. Борька же, обнаружив своих питомцев хромающими, заходился в ярости и лаялся на чем свет стоит. Пучков, конечно, в долгу не оставался и, благодаря своему дару, затыкал Борьку в словесной бойне за пояс. Когда такие перепалки случались, а по весне и летом – в разгар птичьих свадеб и вывода птенцов - коты нередко наведывались к скворечням, мужики собирались как на концерт. Слушали и не переставали удивляться замечательному Прошкиному умению:
- Ну ты смотри что делает! Выкаблучивает, едрит-тя в корыто!
Прищелкивали языками не то от одобрения, не то от зависти.
Но после таких перепалок, доходящих, порой, чуть не до драки, Прошка, как правило, заявлялся к Прянишникову с бутылкой. На мировую. И спустя некоторое время из Борькиной избы раздавались охмелевшие голоса, старательно выводящие какую-нибудь, милую обоим, песню.
- …Ну, Зверюга, мать твою, - подгонял Прошка коня и без того довольно резво бежавшего по накатанной колее. Конь зло фыркнул, дрожь волной прошла по крепкой спине, но быстрей он не пошел. Пучков еще пару раз стегнул его по широкому заду – для профилактики.
– Вот вредная скотина. Зверюга и есть Зверюга.
- Да ладно тебе, - отозвался из саней Борька, - ну бежит и бежит. Добежит когда-нибудь.
- Добежать-то он добежит, да время-то уж вон сколько, а мне еще в городе дел о-го-го. Назад ночью ехать? У-у, скотина, - опять выругался Пучков и снова, в который уже раз, стеганул коня.
- Вот ты, вроде, птичек всяких любишь, домов им понастроил, котов моих из-за них бьешь. А конь-то ведь тоже животина. А ты лупишь его почем зря.
- Сравнил, Борька! То – птица! Тварь божья, существо беззащитное. Поет, шебуршится. Чирк-чирк… А это аспид какой-то. Все по-своему делает. А вредный! Вот смотри, смотри! Видишь как ушами стрижет. Понимает, гад, что о нем говорят. Он меня, Борька, два раза кусал! Ей богу! Это хозяина-то! Уж я ли, вроде, к нему… Всей душой… А он… Такой скотины век не видывал, - и стегнул коня еще раз.
С полчаса ехали молча. Солнце поднялось еще выше. Снег слепил так, что глазам было больно.
Прошка периодически подстегивал коня, поругивал его при этом. Прянишников дремал. Голова его свесилась и тряслась на ухабах. Ко всему нижняя Борькина губа отлячилась и безобразно висела, открывая ряд гнилых, пожелтевших от чрезмерного курения зубов.
- Смотри, Борька, что делается, - толкнул соседа Прошка.
Тот встрепенулся, закрыл рот и непонимающе выставился на Прошку.
- Чего?
- Смотри, говорю, что делается, - повторил Пучков.
- А чего такое?
- Красота смотри какая!
- А-а, - протянул Борька, - да.
- Да-да, - передразнил Прошка, - век живи и смотреть не устанешь. – Эх…
Солнце поднялось высоко, светило оттуда яростно. Глаза слезились. И непонятно от чего – не то от этой нестерпимой яркости, не то от переполнявшей всю душу чистой радости.
В Прошкиной душе случались подобные накаты и он готов был в эти минуты расцеловать всех – и жену, и детей, и птиц своих, и Борьку, и даже своего сварливого коня Зверюгу.
- Мороз и солнце, день чудесный, - проговорил Прошка и толкнул в очередной раз Борьку в бок.
- Чего ты меня все тычешь?
- День чудесный, говорю. Мороз и солнце, - повторил Прошка еще раз. – Да, вот силища! Лучше и не скажешь… Слышь, Борька? – и толкнул Прянишникова еще раз.
- Да отстань ты! – сердито отмахнулся тот. - Чокнутый.
- Дурень ты, Борька. Живешь и не видишь ничего вокруг.
- Ты уж больно много видишь.
- Я вижу.
- Чего ты видишь? – скептически взглянул Борька.
- День чудесный, вот что вижу.
- Это и я вижу.
- Видишь?
- Вижу.
- Ну-ну.
Прошка ничего больше не сказал. Лишь еще раз оценивающе окинул Борьку взглядом и подстегнул Зверюгу.
По дороге Прошка еще несколько раз повторял, как бы про себя:
- Мороз и солнце, день чудесный…
К полудню добрались до реки. Город был на другом берегу, километрах в трех. Но добираться до него было еще порядком. Причина тому была простая – до моста километра три. Так что три туда, три обратно, да до города километра три – и не близко уже.
Можно было, конечно, и по реке, но на это мало кто отваживался. Речка была быстрая – замерзала плохо, лед некрепкий, неровный. Рискованно.
- Ну что, Борька, до моста поедем или как?
- Черт его знает. И до моста долго, и тут опасно. Время-то сколько?
Прошка посмотрел на часы:
- Первый час.
- Ох ты! Это во сколько же мы доберемся-то? Лучше уж назад поворачивать.
- Нет, мне сегодня надо в городе быть.
- Что же делать?
Постояли немного на берегу, покурили в раздумьи. Прошка дернул поводья и Зверюга потащил сани к реке. У самого берега Пучков остановил коня и вышел на лед. Постоял немного, потом прошел метров десять, попрыгал там, почесал затылок и подошел к саням.
- Едем, - сказал Прошка и дернул поводья.
Борька поспешно выскочил из саней и засеменил немного позади. Прошка крепко держал поводья и прислушивался к реке. Ничего подозрительного слышно не было.
Когда переехали середину и берег был уже совсем рядом, Пучков обернулся и озорно крикнул соседу:
- Эй, Пряник, чего отстал. Порастряси жирок-то!
И в этот самый момент вдруг что-то глухо треснуло и Прошка с ужасом увидел, что задняя нога Зверюги провалилась и лед под ним прогнулся. Прошка щелкнул кнутом и задергал вожжами:
- Давай, давай!
Зверюга испуганно ворочал глазами, ржал и несся, как на ипподроме – высоко поднимая ноги, как бы боясь замочить их, грудью вперед. Злополучные метры до берега были преодолены в считанные секунды. Вылетев на берег, конь пронесся еще метров двадцать, а затем стал.
Прошка сидел в санях и тяжело дышал. Просидев минуты две, он вылез из саней и подошел к коню. Тот испуганно отпрянул, памятуя об отношении к себе, но Прошка протянул руку к морде и ласково провел по упругой и сырой от пота морде.
- Хороший, хороший конь…
Потом суетясь полез в карман и вынул грязный кусок сахара. Зверюга испуганно подвигал губами, а затем осторожно перебирая ими, взял сахар и начал старательно грызть его.
- Зверюшка… - повторил Пучков и потрепал еще раз коня по морде.
- Про-о-ошка, - услышал Пучков с реки и лишь теперь вспомнил о Борьке.
Обернувшись, он увидел Прянишникова на середине реки, который лежал, растопырив руки и ноги, и вопил дурным голосом. Прошку вдруг разобрал смех и он начал ржать – безудержно и истерически.
С трудом остановившись, он крикнул Борьке:
- Борька, лезь потихоньку!
- Боюсь!
- Ну тогда там лежи!
- Помоги!
- Лезь, не бойся. Не конь, не провалишься!
Борька завозился и пополз. Было видно с каким трудом ему это дается. Ничего смешного в этом не было, но Прошку опять разобрал идиотский смех.
Борька полз минут двадцать, нещадно матерясь и кляня на чем свет стоит и Прошку, и реку, и коня, и все что попало под руку.
Выбравшись на берег, Борька добрел до саней и, усевшись в них, вдруг засмеялся.
Прошка тоже не удержался и соседи залились дурным смехом. Конь, глядя на людей, тихонечко ржал, не то поддерживая, не то осуждая их поведение.
Успокоившись, люди уселись в сани. Прошка дернул поводья и Зверюга неспешно потащил сани к городу.
День по прежнему радовался солнцу, свету и чистоте, которая была повсюду – и в полях, и в небе, и в сердцах людей, которые ехали по этим полям, под этим солнцем, под этим небом…
- Мороз и солнце, день чудесный… - повторял всё Прошка.
И до города было рукой подать…