Я всегда знала, что когда-нибудь мы с ней должны будем снова встретиться. Нет, не потому, что нас все еще что-то могло связывать, хотя, в принципе, конечно, могло. И я думаю, будет связывать всегда.
Джаз.
Вот ведь странность - можно разлюбить человека. Я могла бы даже сказать, что сама через это проходила, если б это было правдой. Одни странные люди говорят, что это как сладкое или кислое, - если есть его постоянно, в один прекрасный день у тебя возникает оскома. Может быть, я просто никого из них не любила, как говорят в детском саду, «взаправду» или, как в старших классах, «по-настоящему». А может быть, все действительно просто на самом деле. Кто это, интересно, придумал, что любовь у человека обязательно должна быть одна на протяжении всей жизни? Кто решил, что уйти от кого-то к кому-то - преступление, а жить с нелюбимым - хорошо? Вообще-то, это я пытаюсь по памяти процитировать Даниила Андреева, чтоб как-то разобраться. Но на самом деле мне кажется, никто из них просто не был способен вынести мою любовь. Ее слишком много, и, вероятно, не каждый настолько силен, чтоб ее выдержать. Многие просто ломались под ее тяжестью. Я думаю, я их в каком-то смысле убивала своим я. Вот Ницше сказал, пока ты не можешь принять, смириться и ладить с самим собой, нечего даже и мыслить о том, чтоб быть с кем-то. Интересно, хочет ли кто-то поспорить, что в немецкой философии есть рациональное зерно?...
Я вчера разлила кофе на нотный листок, где вот уже третью неделю безуспешно пытаюсь записать второй такт в четвертом квадрате импровизации «Original Rays». Ну, Пэта Мэтэни восемьдесят седьмого года я в этой песне все равно не переплюну. Так вот кофе разлился как-то странно. Когда я посмотрела на ноты после потопа, я поняла, что, может, быть, и переплюну. Кофе залил восьмой такт третьего квадрата, а брызги сами собой легли в виде нот на начало четвертого. Нет, ну бывает же иногда! Никогда бы не поверила, если б кто-то вздумал мне такое рассказать. А потом все пошло, как по маслу. К половине шестого утра у меня была готовая импровизация, бодрое настроение и чумные соседи.
Я люблю работать. Господи, да меня ничего так не возбуждает, как хорошо выполненная работа. Я могу не спать сутками, если чувствую, что такого вдохновения может не быть потом еще очень долго. Я не хочу терять ни минуты из того, что могу сделать, ни капельки из того, от чего могу получить удовольствие.
Я люблю жизнь. Мне нравится и интересно в ней находиться. У меня слишком много всего, чтоб тратиться на уныние. К тому же, это смертный грех. Один из семи, кстати.
Мой первый альбом назывался...
Да, дело не в том, что нас может связывать джаз. Просто, если что-то не завершено, оно рано или поздно все равно выплывет наружу, как ты ни будешь стараться загнать его в самый дальний уголок того, куда ты обычно складываешь все незавершенное. Отношения в том числе.
Я вот все думаю, почему мы не смогли продолжать играть. Почему мы не сберегли дружбу. Теперь мне почти не больно, почти не грустно, что все так получилось. Я, наверное, и ее задавила своей любовью.
Когда Джо меня бросила, мир разбился на миллионы кусочков. Они были, как стеклянная пыль, и постоянно попадали мне в глаза, отчего там непрерывно резало, и хотелось плакать. Что я, впрочем, с успехом и делала. Я возненавидела Gibson. Один взгляд, брошенный на него, натягивал мои нервы не хуже его струн. Только разница в строе была отвратительной - тона. На протяжении 10 месяцев. Я думаю, это был типичный случай сублимации. Я не умничаю, просто это действительно типичный случай сублимации. В свое время я не умела отделять свое отношение к людям от тех вещей, которым непосчастливилось нас связывать. Я обязательно должна была любить все. Соответственно, если не любить, то тоже все. Хорошо, что это случилось со мной, когда мне было только 20 лет, и впереди маячило время для размышлений. Думаю, я им воспользовалась правильно. По крайней мере, я попыталась это сделать.
Это, как очевидно, конечно, не все. В то же самое время, но с разницей в неделю меня, как ни странно это звучит, бросил и человек, которого я любила. Добавлю только, что он джазовый гитарист, а его папа учил меня азам джаза. Вывод делайте сами (это я опять насчет сублимации). Пыль в глаза попадала непрестанно. Она стала еще мельче, еще стекляннее. Она была везде - в институте, дома, на улице, в общественных туалетах, в метро и в каждом, каждом кафе. Сон стал казаться мне чем-то недоступным и непомерно роскошным. Ложась спать я не чувствовала своей головы - вместо нее было раскаленное пятно дикой боли. Четыре часа мутного, какого-то несвежего и затхлого сна заканчивались в половине шестого утра независимо от дня недели. Я физически не могла ни читать, ни заниматься - боль в голове не отпускала меня неделями. Я потерялась в себе.
Мне было странно и неприятно осознать, что без Джо я - ничто. Может, это и слишком, но, по крайней мере, не мало. Я не привыкла себя жалеть, так же, впрочем, как и других. Незачем тратить энергию на ненужные эмоции. Это не цинизм, просто жалость направлена на физическую оболочку, а истинная ценность в оболочке духовной, которая должна стойко выносить удары судьбы (интересно, кто-то может уловить здесь тонкий юмор?). Если бы все люди были способны видеть, скажем, поле человека, я полагаю, жалость бы исчезла как таковая. Ну, скажите, пожалуйста, кому придет в голову или куда-то там еще испытывать жалость к энергетическому полю?!
Лежа на больничной кровати с капельницей над; головой и с иглами в венах я ничего так не хотела, как увидеть ее заходящей в двери моей палаты. Не знаю, кто из нас двоих был больше виноват и был ли кто-то виноват вообще... Я делала для нее слишком много, и по ошибке ожидала получить что-то взамен. Только глупые и недалекие люди способны ждать благодарности. Никогда и ничего не жди взамен - это было следующее, что я усвоила из своих уроков. Если ты поступаешь так, это говорит о твоей слабости, о том, что ты не можешь чего-то сделать сам, и только этот человек способен дать тебе это что-то. Да, я знаю, очень похоже на манию величия. Но я теперь, тем не менее, могу многое сделать сама, я могу добиться даже того, чего хочешь ты.
Я провела в больнице 10 дней. За это время она ни разу не пришла. Ни разу не позвонила. Она только приехала и забрала из моей квартиры свой комбик. Потом она скажет мне: «Ты ничего не понимаешь».
Десять месяцев длились дальше.
Gibson переместился в футляр. Гитарные школы покрылись пылью. Слово «джаз» стало запретным. Джо бросила университет. Она играла в группе. Стали исчезать мозоли. В среду я поняла, что схожу с ума.
В 18 лет Джо перенесла операцию. Две недели я ухаживала за ней: кормила, готовила еду, следила, чтоб она вовремя принимала таблетки. У меня даже был график по этому поводу. Я вела ее домой из универа, если ей было плохо. То же самое на моем месте сделал бы кто угодно. Нас спасала только музыка. Если б не наши занятия джазом, мы бы свихнулись. Ей было очень трудно, но бас каждый раз возвращал ее к жизни. Она была из тех людей, которые редко говорят все. Я до сих пор не могу знать, чем же в действительности мы были друг для друга, вернее, чем я была для нее. Хотя теперь мне это уже абсолютно неважно.
То, что человек сильный, еще не дает никому права бросать его тогда, когда он может в этом убедиться.
Он сказал мне: «Я подумаю». Боже мой, ну неужели же нельзя было сказать, что он просто не любит меня? И никогда не полюбит? «Может быть... Когда-нибудь...». И это, когда тебе 30. Почему мне не нужно было думать, почему я сразу знала, чего хочу? Да, глупый вопрос... Потом, год спустя я узнала, что он просто держал меня про запас, взвешивая все за и против моей персоны в сравнении с той, другой. Она выиграла. Она старше меня, она упакована, она профессиональная пианистка, она живет рядом, она не против видеть его только в выходные, и она не приходит к нему на работу, потому что он этого терпеть не может. Интересно, что он вообще знал обо мне?... Только то, что я умею откалывать шутки? Только то, что мне нужен не такой, как он, старый и неправильный, однажды разведенный и жутко разочарованный?... Да плевать мне было на всех его бывших жен. На всю его усталость и цинизм. Моей энергии хватило бы на то, чтоб заставить его ходить на руках от радости и счастья, причем, по его же собственному жгучему желанию! Я сказала, что он меня бросил. Это не совсем так. Мне кажется, когда считаешь человека виноватым за то, что вы не вместе, говоришь, что он тебя бросил. Я просто перестала появляться у него на глазах. Я перестала заниматься. Я старалась вылечиться от этой страсти. Полагаю, мне удалось, но вместе со страстью к нему и Джо исчезла и страсть к гитаре.
Может быть, это и к лучшему. Страсть ослепляет, не дает дышать и думать. Страсть - не любовь, хотя и может быть ее частью, и вместе они могут прекрасно сосуществовать. В конце концов, страсть может появиться снова. Тогда, когда она будет только лишь созидательной силой. Нужно всего лишь суметь дождаться этого момента, не разрушив того, что было создано ею прежде.
***
Я понимала, что ничего хорошего не выйдет из моего сплина. Наступил момент, когда я стала физически ощущать, как мои пальцы теряют гибкость и из них исчезает то, что с таким трудом мне удалось в них вложить. Я чувствовала, что может стать слишком поздно, и я не смогу вернуть даже то, с чего начинала. Я терялась в догадках - почему? Почему я не могу продолжать без нее, без него... Ведь если на то пошло, начиналось все с музыки, а не с них. Что они со мной сотворили, что пропал сам вкус к тому, что раньше переворачивало мой мир, раздирало на части душу и выливалось в струны?! Да, нас связывало с Джо слишком много. Мы вместе начали, мы вместе выросли от рок-н-ролла к блюзу, а от него - к джазу... Да, ну и что? Мы сидели неделями голодные, но счастливые оттого, что купили ей бас, а потом мне гитару. Мы радовались маленьким победам друг друга. Я помню, какая у меня была эйфория, когда я смогла взять нонаккорд и показать это ей. Когда у нее зазвучал первый флажолет. И когда мы вместе сыграли свою первую тему - «Mama, What They've Done To Your Song»... Когда она начала свинговать, а - тянуть первые бэнды на битловских песнях. Когда я первый раз подключила примочку, и мы сыграли «попсу хипповую» - «Maybe Next Time» Ричи Блэкмора и его «Rainbow». Когда мы купили ей комбик Aria Pro II и настоящие струны Fender. И потом, когда она, наконец, поняла джаз, как мы составили список стандартов, которые обязательно должны были сыграть когда-нибудь. Мы успели только «Autumn Leaves» и «All Of Me».
Я пробовала. Бог свидетель, что я пробовала. Но каждый раз все заканчивалось одним и те же - швырянием медиаторов, нот, всего, что попадалось мне на глаза и тихими истериками в подушку, потому что ничего не получалось. Мне казалось, что это конец света. На самом же деле, это было его начало. Ведь я смогла опять к ней прикоснуться. И даже извлечь пару-восемь членораздельных звуков. Которые, конечно, 10 месяцев назад звучали гораздо членораздельней.
Вот так это началось опять.
Я ждала только момента, когда пройдет все, связанное с Джо и с ним. Я не хотела и не могла сотворить ничего, заслуживающего внимания, пока внутри оставалась хотя бы одна незажившая царапина, сделанная ими. Я просто ждала, хотя это ожидание было вынести гораздо труднее, чем боль в пальцах, когда я только начинала играть.
Я помню, это произошло в понедельник. Я засыпала и включила Бенсона 87-го года. Я старалась практиковать это как можно чаще - слушать что-нибудь на ночь, потому что, когда я засыпаю, мне в голову приходят блестящие мысли. Например, я вдруг могу понять, почему здесь он сыграл так, а не иначе, и что это на самом деле не так сложно, как мне казалось раньше, еще сегодня утром. Главное - успеть поймать тот момент, когда только-только погружаешься в сон, но еще не спишь. Это просто дверь какая-то, она всегда приоткрыта, только надо вовремя войти. Бывает и такое, что нужно немного выпить, и тогда голова начинает работать яснее. Однажды я только поэтому смогла исправить ошибку в загрузке E-mail. Когда меня спросили, как я это сделала, я не смогла ответить. То же самое бывает и в импровизации. Исчезает какой-то барьер, тормоз, всегда присутствующий в обычном состоянии. Когда его нет, могут появляться на свет самые умопомрачительные вещи. Я завидую людям, которым не нужно выпить, чтоб снять эту ненужную в творчестве преграду. Мне и самой это не всегда необходимо, можно даже сказать, я никогда не делаю этого специально. Я просто обратила на это внимание, когда очутилась в такой ситуации.
Так вот, был понедельник, и я засыпала. Бенсон обыграл уменьшенный, не узнать четыре полутона было невозможно. Септаккорд. И вдруг я услышала всю стройную гармонию. Я подскочила на кровати. Я схватила карандаш и в конспекте финансов записала цифровку. 12 тактов и кода. До этого максимум, что я могла услышать с ходу - это секвенция. Я сыграла гармонию вместе с Бенсоном. Это была она. Без единой ошибки. Мне стало плохо, я снова улеглась в кровать. Это была первая ночь за 10 месяцев, когда я спала спокойно.
Я что хочу сказать. Это оказалась действительно любовь. Не давайте ей исчезнуть, если посчастливится ее узнать. То же самое относится и к людям. Я не жалею ни о ком, кто когда-либо появлялся в моей жизни. Я только становлюсь сильнее и еще больше хочу. Я действительно хочу все. Главное оказалось в том, что я осмелилась дерзнуть попасть в этот мир. Только очень сильный и талантливый человек способен испытывать любовь как таковую. Только сильный и умный человек способен ее сберечь, радоваться ей и черпать из нее вдохновение для жизни. Я хотела бы стать такой, и я буду. Иначе, зачем мне все то, что есть у меня внутри? Зачем, если не для того, чтоб отдать? И совсем не обязательно что-то получать взамен. Иногда я напоминаю себе яблоню из сказки, которая только и хотела, чтоб народ ел ее яблоки.
Я приехала в Сан-Севьеру позавчера вечером. Рейс из Чикаго задержался, поэтому мне не посчастливилось лицезреть город при дневном освещении. Но я его люблю всякий. Я не стала ужинать в аэропорту, перелет и так меня доконал. Отправив багаж, я взяла такси до собора св. Севьеры, чтобы оттуда прогуляться к гостинице. Я не была здесь 5 лет. За это время многое изменилось. Я стала старше. Город стал старше. Мир стал старше. Из нас троих я, бесспорно, самая старая. Бабушка, можно сказать.
У меня есть любимый ресторан в Сан-Севьере - «Метрополь». Когда-то мне казалось высшим счастьем там играть. Теперь я могу судить, что есть залы, которые в этом отношении гораздо лучше. Дело все равно не в этом. Дело в мечте и в том, чтоб, когда она, наконец, исполнится, не почувствовать разочарования. Мне кажется, это главное.
Собор св. Севьеры - сооружение готическое, больше напоминает Рейн. Не знаю, откуда он здесь появился, но красота неописуемая. От него к «Метрополю» минут двадцать ходьбы. Осенью город очень красивый. Здесь огромное количество деревьев, и это как подарок в сентябре, когда листья с них только-только начинают осыпаться, и все вокруг словно покрыто плавленым золотом. Кажется, что это царь Мидас прикоснулся к миру своей рукой. Добавьте к этому туман вечером и мутные пятна фонарей по аллеям в парке. А еще -звуки альт-сакса из «Метрополя». Я помню, как хвасталась своему брату, что здесь играют мои друзья, и они лучшие в Севьере джазисты. Как будто это бросало отпечаток важности и значимости и на меня.
В «Метрополе» играли «Spain». Ничто не меняется, с улыбкой думаю я. Я не удивлюсь, если это он играет. Я сажусь на скамейку через дорогу от ресторана и слушаю. Мне не нравится, но сегодня это не имеет ровно никакого значения. Я в Сан-Севьере, значит, почти дома. Кто-то сел на другой конец скамейки. Мне даже не нужно поворачивать головы, я знаю этого человека.
- Привет, Джо, - со смешком говорю я. Шорох ее плаща. Тишина. Минута.
- Здравствуй.
Я оборачиваюсь к ней. Мы смотрим друг другу в глаза, потом я перевожу взгляд на ее прическу, одежду. Я вижу ее пальцы и понимаю, что она все еще играет. Я снова смотрю в ее глаза и осознаю, что для нее это тоже настоящая любовь, и она умудрилась ее сберечь.
- У тебя все хорошо?
- Ничего. А ты? Великолепно.
- Все такая же. Сколько я тебя знала, у тебя всегда все великолепно. Даже, когда хуже некуда.
- Да.
- Надолго?
- Как получится. Воздух здесь другой.
- Я слушала твой последний альбом. Только вчера купила диск.
Я слегка наклоняю голову.
Мой первый альбом назывался «Lonely Joe». В какой-то мере меня можно назвать мазохисткой. Мы с Джо назывались «Double Joe». Я сыграла одиннадцать стандартов, все, которые мы когда-то внесли в наш список: «Autumn Leaves», "All Of Me", "Spain", "Unit 7", "Sophisticated Lady", "Caravan", "A-Train", "In the Mood", "What's New", "One For Daddy-O", "Allison's Uncle". Я продолжала лечиться от Джо, только поэтому выбрала именно эти песни. В душе я знала наверняка, что выйдет потрясающе, хотя эти темы давно уже сами по себе намозолили всем уши. Я очень старалась. Только те, кто когда-нибудь играл, смогут понять, какое неописуемое чувство испытываешь, когда на джем-сейшене из-под твоих пальцев вдруг вырвется фраза, из-за которой все присутствующие начинают орать от восторга, а басист после твоей импровизации вместо того, чтоб вступить самому, закричит: «Еще!». У меня очень чувственное восприятие, потому мне не составило особого труда принять на веру то, что импровизация - это диалог, в котором музыкант может показать все свое дискуссионное мастерство и богатство языка. Конечно, я этому поверила, но когда услышала «Cook Book» Бенсона 94-го года, даже рассмеялась после первой темы, настолько гитара и сакс были похожи на двух сплетничающих кумушек. Я играла по двенадцать часов в день, бывало, и без перерывов на еду. Я тренировалась, как сумасшедшая. Альбом получился «вкусный», как это называется у джазистов. Я выпустила три диска за эти пять лет, а сейчас работаю над четвертым. Я познакомилась с Маркусом Миллером. Блюз Сарацено сказал, что ему нравятся мои мысли. Может быть, он кое-что и наиграет на этом диске.
Начинать снова оказалось очень трудно. Навыки теряются гораздо быстрее, чем приобретаются. Вообще, накопленные знания всегда ограничены. Мне повезло, у меня хорошая память и многое из того, что я учила, я смогу воспроизвести и через 10 лет. Музыка сохранилась в пальцах, и это спасло меня на начальном этапе. Я многое запоминала механически, и позже, когда начала анализировать, появилось много вопросов. Пришлось находить ответы самой, без помощи его папы, как когда-то. Это оказалось трудно, но безумно интересно, тем более, что каждый ответ, найденный мною, был моим и только моим достижением. Я приобрела все видеошколы, которые только смогла найти в Сан-Севьере, четыре я заказала в «AT-Trade», восемь мне привезли из Чикаго и Питтсбурга. Я прошла их все. Я переиграла со всеми Сан-Севьерскими и приезжими музыкантами. Я съездила поиграть в Германию и Голландию. Мне захотелось большего.
- Где ты остановилась?
Я перевожу глаза на «Метрополь».
- Здесь? Ну, как же. Где еще ты могла остановиться...
- Может, ты еще обижаешься, что не у тебя? - я криво усмехаюсь ей в лицо.
- Чего ты такая, Джо? Я просто имела в виду, ты всегда хочешь самое лучшее.
- Подлизываешься?
- Констатирую факт. У тебя акцент и глупая американская улыбка, - она улыбнулась. -Опять подлизываюсь?
- Ты с кем играешь?
- По-разному.
- Значит, ни с кем?
- Бывает.
- Почему ты никогда больше не играла со мной? - мы сидим на расстоянии метра друг от друга и даже не поворачиваемся, когда разговариваем.
- Если ты не помнишь, ты уехала в Чикагский Джазовый, - она явно язвит.
- Я прошла по программе, только и всего. Ты хочешь поставить это мне в вину?
- И да, и нет. Ты могла хотя бы сказать, что пытаешься туда поступить. Ты всегда хотела всего только для себя.
- И как ты себе это представляешь? Через полгода я звоню тебе и говорю: «Джо, я хочу поступить в Джазовый Институт Чикаго. Пожалуйста, иди туда вместо меня»? Ты хотела всегда только использовать меня. Ты никогда не давала о себе знать, когда была мне нужна. Ты такая и все тут, а мне это не нравилось. Переделывать кого-то тоже глупо. Я решила, если ты сделала первый шаг, я не буду глупить и приму его как подарок, - я встала, обошла скамейку, приблизилась к ней со спины и положила руки на плечи. - А сейчас я хочу тебе кое-что сказать. Я рада, что мы расстались. Я рада, что сейчас нас не связывает ничего, кроме джаза. Я счастлива и желаю тебе того же. Я никогда не скажу тебе: «Ты ничего не понимаешь». Я никогда не буду говорить, что я не умею отбивать такт ногой и язвить по поводу моего неумения распознать ля минор септаккорд с пониженной пятой ступенью. Я никогда не скажу...
- Перестань, - она меня прервала. - И не дави на плечи. Я убрала ладони. Джо сказала:
- Ты просто боишься критики.
- Дай мне закончить. Мне без тебя стало легче. Вначале я думала, что умираю. Я тосковала по тебе, и мне тебя не хватало. Прошло время, и я поняла, отныне никто не скажет мне, что девятую ступень здесь лучше опустить. Что обязательно нужно сыграть вторую часть темы. Что репетиция будет во вторник. Что я ничего не понимаю. Я поняла, ничего не сможет заменить мне свободу. И критика должна быть разумной. Ты давила на меня своими познаниями. Это, по-твоему, было правильно? Хочешь, я заверну сейчас такое, что ты вообще на неделю забудешь, что когда-то что-то знала о джазе?
- Не хочу. Но знаю, что можешь.
- Скажи только, зачем ты это делала?
- Правду? - она помолчала. - Мне кажется, я тебе завидовала. Ты была лучше. Тебя любили. Твоя жизнь похожа на кино. И всегда была похожа. Ты думаешь, мне никогда не хотелось делать так, как ты? Да я с ума сходила, а не могла! Я правильная, понимаешь, правильная!!!! У тебя даже песни были без тональности, а не могла написать так, потому что знала, как должно быть правильно. Ты всегда хотела только самого лучшего. Ты думаешь, все способны тебе это дать? Ты хотела, чтоб я была совершенством. Чтоб я выносила твое несовершенство в музыке... Чтоб я давала тебе столько же, сколько и ты мне. А если я не могла?! Ты когда-нибудь об этом задумывалась?
- Джо, я не была лучше. Я просто другая. Вот такие мы с тобой глупые, - я села, но уже рядом с ней. - Мы просто не умели ценить то разное, что было в нас. И обе хотели стоять у края сцены. Вот дуры! Хотя иногда я думаю, что мне только того и надо было, чтоб мы расстались. И я превратилась в себя. А помнишь, как-то я спросила, не действую ли я тебе на нервы? Не всегда, а время от времени. Джо, ведь ты ответила «нет».
- Так и было. Ты не можешь действовать на нервы. Но в музыке - да. И во всем, что ее касалось.
Мы очень сильно ссорились из-за этого. Не то, чтобы действительно ссорились до обид, но мнения наши были просто диаметрально противоположными. Я имею в виду
вопрос, где играть и зачем играть. Джо настаивала, чтоб мы делали это ради денег. Это я
грубо. Ей хотелось играть в кафе или на летней площадке. У музыкантов это называется
«халтура». Вначале нашей совместной деятельности я тоже была одержима этой идеей, но
чем больше училась и играла, тем больше понимала: «Еще рано». Ей хотелось зарабатывать любимым делом и научится играть на публике. А теперь вопрос - слышал кто-нибудь, чтоб в кафе играли джаз? Музыкант продает то, что играет - вот банальность-то какая! Попробуй, продай джаз в Сан-Севьерском кафе! Максимум, что закажут - «Europa» Сантаны. И ко всему прочему, что уж греха таить - к девушкам на сцене в таких заведениях обычно стандартное отношение, не зависящее от того, стриптизерша ты или нет. Я была не согласна размениваться на такое. Хотелось большего. Для начала, хотя бы местного джаз-клуба «Belly». Потом - «Метрополя». Джо орала, что нам никогда туда не пробиться, тем более, с моей игрой. Я орала, чтоб она убралась к черту со своими дурацкими кафешными идеями.
- Так мы никогда не наберемся опыта и никогда не выйдем на люди!
- А что ты хочешь им показать? Что такого, чего другие не могут?! То, что мы сейчас играем - лепет младенца. Даже, если ты сыграешь партию Пасториуса один в один - ну и что тут особенного? А ничего!!!!! Потому что до тебя ее уже сыграл Пасториус! То, что ты в Сан-Севьере, не означает, что нужно играть так, как все тут играют. Это не потолок. Это даже не плинтус. Я не хочу позориться со своим уровнем. Не хочу, чтоб ты попрекала меня этим.
- Ты только говорить горазда, Джо. Легче всего сказать: «У меня будет все, но только попозже». Ты себя заранее оправдываешь, если ничего не выйдет, мол, было слишком трудно играть джаз, а попсу я играть не хотела. А ты пробуй играть попсу так, чтоб все слышали джаз. Такое пробовала?!
- Не доставай меня! Хочешь играть в кафе - играй, но без меня. Катись, куда хочешь и с кем хочешь. Не коли мне глаза моей некомпетентностью. Скажи лучше, чего ты никогда мне не поможешь исправить этот недостаток. Боишься, что я могу услышать лучше?
- Идиотка. Я хочу играть только с тобой.
Вот так это обычно происходило.
- Прости меня.
- Ты тоже. Хочешь, поиграем?
- А тебе интересно?
- Даже после Джона Патитуччи.
- Врешь?
- Вру. Насчет Патитуччи.
- Где?
- Да хотя бы здесь, - я подбородком указываю на ресторан.
- Издеваешься?
- Боишься?
- Ни капли.
Я подскакиваю, как на иголках. Предчувствие того, что сейчас я возьму в руки гитару, наполняет меня до краев и выплескивается наружу в виде хватания Джо за руку и увлекания за собой в «Меторополь».
- Эй, потише, - Джо семенит за мной.
- Подождешь пять минут, я тут кое с кем кое-что обсужу.
- Как всегда, - она улыбается, - то, что ты великолепно решаешь организационные вопросы, у тебя не отнимешь.
- Помнишь, как ко мне официально перешла эта обязанность? А ты, между прочим, в этом была некомпетентна, - я показываю ей кончик языка.
- Я и сейчас такая, танцуй.
- Иди ты...
- Я тебя жду.
Впервые за все это неимоверное время я буду с ней играть. Внутри коктейль из здоровой злости, желания оторваться, любви и сливок. Холодные руки и в них - чужая гитара. Плохонький корейский Fender Strat. Я не знаю этих музыкантов, а они не знаю нас. Но это без разницы. Я хочу играть. Я вижу, что и она тоже. Несмотря ни на что, нам интересно. Любой музыкант знает, какое наслаждение можно получить от удачного сейшена. Я собираюсь это сделать, и первое, и последнее. У Джо тоже Fender. Я знаю, что особо в Севьере не разживешься, это хоть и Precision, но тоже Корея, на большее у бедняг пока не хватает. Это я так сочувствую.
Мы подстраиваемся, я беру несколько аккордов, чтоб проверить строй, потом проверяю терциями и октавами. Слышу, как она проверяет строй флажолетами.
- Давай счет, - говорит Джо.
- «Night In Tunisia».
- «In Tunisia» так «In Tunisia», - она уже начинает получать удовольствие, я вижу по улыбке и выражению глаз. Мы обе любим эту песню.
- One, two, - я делю такт, - one, two, three, four, - Джо вступает на «четыре и», я - на - «два и».
Мы проигрываем тему, как положено, два раза, и я говорю Джо, что это реверанс в ее сторону. Она смеется и делает мне знак импровизировать первой. Я играю для начала два квадрата, и вижу, что ей нравится. Я заканчиваю пассаж и про себя загадываю, что, если она его сейчас продолжит... Я киваю ей подбородком - это мой знак импровизировать ей. На сейшене за доли секунд понимаешь, что он удался или не удался. Джо продолжила - она начала свой квадрат с моего пассажа. Я чувствую, как пошел завод, и меняю рисунок ритма. У нее на носу висит капелька пота и волосы тоже мокрые, в этот момент я почти люблю ее. Я смотрю, как скачет ее нога по полу сцены - с носка на пятку по горизонтальной линии. Когда-то один наш знакомый басист отбивал такты именно так. Он нравился Джо, к тому же замечательно играл, и она сказала, будет топать только так. Она вскидывает на меня счастливые глаза, и я вступаю. Все, что было между нами недоговорено, все, что было откровенно плохого, вся злость и зависть - все растворилось в этом сейшне. Для меня, наконец, все вернулось туда, откуда и начиналось — в музыку. Я думаю, для нее тоже. Я сейчас испытываю только невероятную радость, что у нас получается, нам интересно, и это, черт возьми, «вкусно»! Я не доигрываю половину квадрата, хочу послушать, как это будет звучать, я вовремя даю знак ей. Джо приподнимает брови и откровенно смеется. Люди за столиками хлопают, и кто-то орет тонким голосом «у». Она подхватывает незаконченную мной фразу, и я просто плавлюсь от удовольствия. Я тоже кричу «у». Ей. Себе. Нам обеим. Джо заканчивает импровиз, мы киваем друг другу, и я играю тему и слышу, как она поет: «It's wonderful night in Tunisia...». Я тоже пою. Два квадрата и вертушка. Все.
- Ты молодец.
- Ты тоже, - я протягиваю руку. - Мир?
- Мир, - она ее пожимает. Я вдруг начинаю плакать.
Вместо эпилога.
Почему я пишу все это? Я долго вообще не могла ни с кем говорить об этом. Слишком глубоко я все пустила в душу. Не все, что я здесь сказала - правда, но мне нужно описать все именно так, иначе я никогда не освобожусь от этого. Я не хочу держать внутри себя ни одной плохой мысли или эмоции, ничего из того, что может причинить мне боль. Это просто инстинкт самосохранения. Вот поэтому я и пишу. Только поэтому. Пусть лучше вместо меня страдают мои герои, даже, если они носят настоящие имена. Даже, если один из них - я. Джо, прости, что заставила и тебя пережить это.
Конечно же, я никогда не была в Чикаго. У меня нет ни одного альбома, и я бы никогда не назвала первый из них «Lonely Joe». Я не знакома с Маркусом Миллером и никогда не разговаривала с Блюзом Сарацено. Да простят меня все джазисты за такую дерзость. Все остальное почти правда.
Когда-то я прочла одну очень хорошую книгу неизвестного мне ранее автора Ирвина Д. Ялома «Когда плакал Ницше». Молодой Зигмунд Фрейд поставил интересный эксперимент. В то время он только пытался применить гипноз для лечения психических болезней. Дело в том, что его старший друг и наставник профессор Брейер мучался неудовлетворенностью от жизни. Жена Брейеру опротивела. Работа надоела. Ему казалось, что он любит свою молодую пациентку Берту, которая страдала психическим расстройством. И вот если бы только бросить жену, уйти к Берте, оставить свою практику, уехать как можно дальше, вот тогда бы все наладилось. Проблема состояла в том, что не хватало духу решиться. Бедный доктор Брейер мучался-мучался и, наконец, решился. Одно за другим он осуществляет все свои намерения, но вместо желанного удовлетворения от каждого нового поступка - дикий страх, который, в конце концов, выливается в истерику, и сквозь пелену слез в мозгу Брейер слышит, как кто-то считает: «... четыре, три, два...».
Фрейд просто-напросто загипнотизировал доктора, чтоб тот смог осуществить ситуацию, которая, как ему казалось, смогла бы избавить его от всех комплексов. У них получилось. И было абсолютно неважно, что на самом деле ничего и не было. Брейер даже откровенно самому себе признался, что рад этому.
Это я все к чему. К сожалению, у меня нет знакомого гипнотизера. Но у меня есть немного фантазии. Это почти одно и то же в данном случае. Сказал же Воланд, что рукописи не горят, а, значит, однажды написанное уже будет всегда. Все, когда-либо созданное человеческой мыслью, живо и есть. Так что, с другой стороны, я была в Чикаго, и скоро выйдет мой четвертый альбом. А осень я действительно очень люблю. Особенно мне нравится ощущение покоя, возникающее вечером, когда садится солнце, и от золотых с черным деревьев ложатся косые тени. Понимаешь, что ничего не важно, кроме этой красоты. Природа перебесилась весной, всего, чего ей хотелось, добилась летом, а теперь она делится мудростью. Мудрость - в красоте. А ни одна злая мысль и ни одно злое чувство не могут быть красивыми.
В конце концов, абсолютно неважно, была я в Чикаго или нет, по крайней мере, для меня. Я добилась того, для чего затевала эту полуисповедь - я не чувствую больше неприязни ни к Джо, ни к нему. Ни, что самое главное, - к гитаре. И сегодня вечером, когда я уже не буду занята этой писаниной, когда стемнеет, я открою окно, выпью чаю, съем пирожное «Вишенка» из кондитерского напротив и начну снимать импровизацию Уэса Монтгомери в «Unit 7». И запишу нотами «Caravan».
Харьков 21.09.00-01.10.00