На свинцовом дереве висят яблоки. Несмотря на окружающую кромешную тьму, яблоки наливаются бешеным красным соком. Сладким соком наливаются человеческие глазные яблоки, сливы, виноградины на тоненьких свинцовых веточках снов.
Бело-красный город
Маленький-маленький город. На берегу океана. Город с пронзительно-красными черепичными крышами – такие города бывают только в иллюстрациях к сказкам со счастливым концом.
Жители города живут в ритме медленного танца. На их лицах пудра, на их лицах серебрянная лень вечного карнавала.
Праздник-праздник-праздник. Праздник гуляет по улочкам города и лицам людей. Вечный праздник вышивает крестиком людям рты, оставляя отверстие только для воздуха и трубочки для коктейля. Мужчины целуют женщин в перепонки между пальцами, а женщины несут внутри себя гирлянды эмбрионов, засахарившихся от скуки.
Переев в праздники шоколадных пасхальных яиц, и мяса оловянных одноногих солдатиков жители города дружно умирают. Тихо и деликатно окочуриваются в стерильной искуственной грязи, сделанной из папье-маше. Ненавсегда. Что бы наутро неизбежно воскреснуть, неизбежно-безмятежно воскреснуть, потому что они еще не договорили всех праздничных карнавальных реплик из книжицы, потерянной по ту сторону океана. Что бы снова выпивать ритуальный утренний кофе из гессенского фарфора, слегка наморщив прекрасные лица. Что бы снова и снова чистыми, голубыми виноградинами глаз смотреть утреннюю телепередачу с безупречными божественными персонажами, с безупречным божественным прогнозом погоды, и читать утреннюю почту состоящую исключительно из бритв…
(Так будет почти всегда. Пока из шелковой бело-красной утробы игрушечного города не прорастет его близнец-канибалл…)
Серый город
Серый город огромен. Наверное, бесконечен. Надрывается линия горизонта. Она беременна костистыми хребтами уродливых зданий. Рвется линия горизонта, и выпадают из нее прямо в космос расплавленные телебашни, суровые постановления мэрии и разноцветный мясной фарш – стайки юрких самоубийц.
Город огромен по своим размерам, но в сущности своей устроен просто и мудро как поселение каменного века.
В каждом квартале, на перекрестке стоят тотемные столбы – на них кверху ногами туши нарушителей. Гадливые голуби, пижоны, сибариты и куртизанки. Вот раскинув длинные бритые ноги циркулем, висит свежеосвежеванная проститутка. Витиеватые петли ее кишечника – будто древняя письменность. Это суровый социальный мэссидж. Это алая буква справедливости.
Не возбраняется подойти и понюхать ее еще теплое влагалище – оттуда пахнет ружейным порохом и персиками. Оттуда пахнет вечностью.
Городом управляют мужчины с крестьянскими лицами, в простой одежде, на которой удобно закатывать рукава, в фундаментальных сапогах и ботинках с подковками.
Вооружившись дубинками из твердого дерева акации, моторизованные отряды мужчин-мэров передвигаются по бесконечному городу в поисках справедливости. Мужчины-крестьяне едут на такси. Символ праздности, неги и ****ства – такси, теперь служит правому делу. ****ские, хитрые шашечки такси теперь на знамени справедливости. Наркоманов, алкоголиков и фантазеров-люмпенов оптом грузят в багажник такси. Ненужные надписи на стенах соскребаются, ненужные люди, подпирающие стены, соскребаются и грузятся в багажник.
Задыхаясь в багажнике вражеского такси, я слушал разговор двух мужчин с крестьянскими лицами. Они обсуждали килограммы говядины, спрятанной внутри меня. Вели степенные, крестьянские, говяжьи, разговоры.
Раньше, в незапамятные времена эти сильные крестьянские мужчины жили в пригороде. Они были земляным базисом, для золотой сибаритской надстройки. Крутили на многочисленных фермах коровам хвосты, кушали землю и в редкие праздничные дни напившись фруктовой браги выходили на охоту на своих хитрых крестьянских женщин. Они не подозревали о прогрессивных социальных учениях. Они не делали разницы между внутренностями коров и своих хитрых крестьянских женщин.
Они отправляли в город молоко по трубопроводам для ванн сибаритов. Они отправляли в город по трубам плазму своей крови для сложных косметических кремов сибариток.
Они вырезали у своих священных коров и своих женщин груди и отправляли это интимное мясо в город – на потребу гурманам извращенцам.
Крестьянские сиськи с прожилками глядели маринованными сосками с полок супермаркетов на капризных гурманов. Витамин кондовой крестьянской жизни, возможно даже САМ СМЫСЛ ЖИЗНИ в своем облегченном маринованном виде смотрел на капризных городских сибаритов, но они ничего не поняли.
Счастливо трудились крестьянские мужчины. Счастливы были крестьянские мужчины, ибо так сказал бог. А бог работал рядом на соседней ферме, своей гнутой спиной в пропотевшей ситцевой рубахе он подавал пример передовикам сельскохозяйственного производства. Бог был в помощь. Прозрачен был взгляд его ультрамариновых с легкой слезинкой глаз. И веселы и задорны были его молитвы-куплеты славящие мирный созидательный труд. В рифму с богом трудились крестьянские мужчины и тлела и дымилась от усердия их простая грубая одежда.
Но однажды некий старый крестьянский мужчина, горбатый от работы, с морщинами глубокими как марсианские каналы на натужном лице, разгребая навоз на своей ферме, наткнулся на каменные скрижали, и на медные таблицы, и на полуистлевшие древнейшие берестяные грамотки.
Так говорилось что бог – это тварь. Там говорилось, что бог – это животное подлежащее дрессуре. Там говорилось, что бога можно запрячь в свою надежную крестьянскую бричку. И уехать далеко. В поисках справедливости. Ухать в город. Уехать сквозь город. В космос уехать.
В космос и там уже разгребать звездный навоз не ежедневно, но только по настроению и по большой блажи. По большим праздникам разбрасывать по вселенной звездный навоз, кокаиновую звездную пыль и доить из золотого вымени солнца бешеное радиактивное молоко. И разливать по граненым стаканам бешеное молоко. И разливать по граненным стаканам красное молоко смертельных приговоров. Всегда-всегда. Вечно-вечно.
И пришли в город мужчины с бурыми крестьянскими лицами, закатав рукава на рубахах, подбив сапоги и ботинки звонкими стальными подковками.