А. Можаев
ОДНОЛЮБЫ
(роман)
Глава 2
На работу необходимо было успеть к полудню, к началу большого перерыва, когда аудитории пустели, и можно спокойно позаниматься с часок в одной из них. И Сергей торопился, шага не сбавлял, хотя уже впал в лёгкую испарину.
Целых девять лет минуло, как он, ещё студентом, открыл для себя этот собственный путь к институту. И пока ни разу, даже опаздывая, не изменял ему. Путь этот был длиннее общего накатанного маршрута. Зато, от шоссе, от автобусной остановки, можно подняться на холм к некогда сельско-приходской церковке, пройтись, переводя дух, мимо нескольких подгнивших изб в густых вишнёвых садах, спуститься под могучими липами просторным парком и, в довершение, перейти мост по-над измельчавшей речкой, потешить глаз распущенными, гладко вычесанными струёй прядями водорослей и «вечными», не улетающими на зиму утками у илистых берегов. При таком настроении легко было не замечать повсеместного городского мусора, что у него и получалось. И он так привязался к этому своему пути, точно явившемуся из дорогого сна-детства, того давно оставленного мира, что настырно брёл им и в осенние распутицы, и в весенние разводья. Здесь он опять рождался в согласии с природой, вне асфальтового бессезонья. И только здесь, в этом выпавшем из времени углу Москвы, от которого скоро ничего не останется, кроме храма да старых лип, он получал силы вольно осматриваться: широченное небо, свилистые дерева, изрытый просёлок, неспешно прогуливающие детей женщины…
Во всей остальной Москве он давно ходил, потупившись – верный признак начинавшейся «внутренней эмиграции». Отвращали частые оглупелые лица, бульварное в руках чтиво, бомжи, пьянчуги или просто уголовники. Как стремительно вырождается его народ! Или правы классики: «общественное бытие определяет общественное сознание»? Но отчего так безропотно, а чаще – с охотцей, вырождаются? Надоело нравственно взыскивать с себя? Но ведь против этого «надоело» вершится многовековой труд веры, искусства, культуры, о чём напоминает тонкий звон колокола по ходу – какой уж по счёту в храме шестнадцатого столетия? – Божественной Литургии. И так не хочется думать, что эта борьба за очеловечение напрасна...
Сергей от напряжённой ночи устал, но не выдохся. Включилась привычка, и теперь он, разогревая кровь ходьбой, мысленно приспосабливал передуманное в бессоннице к возможной пользе предстоящему – студенты их мастерской последнего курса работали над дипломными сценариями и оба преподавателя перешли к форме занятий самой трудоёмкой, индивидуальной. То есть - к подробному обсуждению с каждым замыслов, планов, намёток сюжетов. А сегодня Сергей должен работать с наиболее сложным и одарённым в их драматургической мастерской парнем, задумавшим «поведать миру» вечную, но уже свою историю о первой любви.
С этим студентом, Игорем, Сергей изрядно мучился четыре года и именно сегодня выяснится, зря ли трачены силы? Игорь был из того поколения, что поступало к ним в конце восьмидесятых в возрасте лет двадцати пяти, и оказалось прихваченным культом намеренного разложения искусства, навязывания антиэстетики. Тогда пропагандировали, что проявление свободы – это писать матерком и на голливудско-«андеграундский» манер обобщать бытие до образа помойки, проплёванного подвала или чердака. Скудоумие, отвязанность от редактуры и дегероизация – вот основные столпы разврата «перестройки» в искусстве, да, впрочем, и в стране вообще. Ведь только так можно убить веру в ценность, значение личности, подменить верой в первостепенность мира вещей. А людям сменившегося поколения власти опротивело лгать об этой власти как о народной и в силу необходимости делиться крохами с населением. Хотелось жировать открыто, безответственно. И вот власть в болезни очередного самоотвращения, в нетерпении скорей сменить личину, заказала «прикормленным агитаторам от интеллигенции», в массе – комсомольским активистам, протест против своей же государственности. А та держится на начале личностном, на сложившемся и преемственном мужском типе личности. И потекла, спущенная с бюрократических вершин эта чума, умертвляющая уже последнее культурно-здравое. Потекли со всех экранов, эстрад и прочих подиумов «иронизм», цинизм и порнография, кривляние, оплевание истории и настоящего, и пошлые требования к «кому-то» дать в одночасье всем «сладкую жизнь». То есть - освобождение от всяких трудов и обязанностей под извечными лозунгами мировых революций о «свободе и равных правах», но уже не отягощённых мечтаниями о братстве,
справедливости. Открытый призыв окончательно оплебеиться! Ведь только плебеями можно полностью помыкать.
Бесталанную, без жажды познания, молодость эта ложь губила скоро. «Садились на иглу» и мёрли, угасали от СПИДа, шли в бандиты и убивали друг друга за жалкий грош. Но шире всего подавались в жульнические конторы-«однодневки» прислуживать. Всем хотелось любыми путями денег, от которых зависели доза и набор удовольствий. К тому же, в школах экспериментировали, разрушали надёжные методики. Богатейший, взаимосвязанный мир в мозгах юных оказался расколотым на мелочные примитивные фрагменты. Этот известный «мультипликационный эффект» нарекли клиповостью, знание подменили пустой информацией, и выдали эти «комиксы», наряду с извращённо поданным «плюрализмом» мнений, на потеху всему миру как достижение. В результате – деградация. Победившие самих себя «протестанты», взрослея, безнадёжно опускались в тот самый плебс с его родовым нежеланием трудиться, болезненной страстью к потехам. Те же многие, кто подчинил себя цели обогащения, выучился управляться с компьютерной «мышкой» или щебетать на англоязычном сленге, возомнили себя «элитой», хотя причина такой «элитарности» была проста: услуги всегда требуются. Особенно, когда технику завозят из-за рубежа, а жизнь страны подчиняют чьим-нибудь групповым интересам.
Но с людьми одарёнными совладать этой «клиповости» оказалось не под силу. Такие, чувствуя надприродно всем существом своим истину высокого нематериального лада бытия, вопреки ложным целям стремились к нему, к этой сердцевине вселенской жизни прошлого и будущего, к этому успокоению душевному, и мучительно старались преодолевать в себе навязанный хаос. Нет, они не разучились отличать бездарность от таланта, но обида из-за временного торжества лжи, безобразия, дико-буржуазной безнаказанной «грабиловки» грозили закаменеть в них до цинизма во взглядах, до уныния и безволия. То есть – замыканием в самих себе. Ещё более тяжкая степень распада общества! Помочь можно было только искренним отношением, интересом к личности, равным обращением. Это одно побуждало глядеть друг на друга достойно, что и лежит в основе здравой народной жизни. Поэтому, для Сергея важнейшим оставалось не только держать интеллектуальный уровень занятий или обучать технике ремесла, но следить за собой, чтобы не навредить тонко возрождавшейся вере в достоинство, в должное торжество красоты над гримасами времени. Это был его принцип. Уже после это стало вытеснять казёнщину. А тогда Сергей настораживал многих коллег дружеским отношением со студентами. Да, в этом была опасность занижения авторитета, мешающая воспринимать знания. Но самого Сергея заботило больше другое: слишком немногие из молодых решаются пока вырваться из моды подражательства на тяжёлый путь самостояния. А при нынешних скоростях дегенерации эти единицы потонут, казалось, в гиблом море антикультуры. Им просто перекроют выход. Эти опасения – всего лишь обычное свойство человеческой натуры: унывать, но делать при том упрямо дело вопреки мнящейся безнадежности. На языке психиатров подобное именуют признаками «маниакально-депрессивного комплекса», а на языке людей простых – жизнестойкостью.
В небольшой гулкой аудитории Игорь дочитывал свой развёрнутый план. Сергей слушал, прикрыв по привычке веки: так меньше отвлекаешься и ярче представляешь услышанное. А ещё, не хотел до срока выдавать радости. А радоваться было чему: простой чистый язык, пережитая автором история, цепляющая за душу, лишённая банальности. Этой последней больше всего опасался Сергей, когда впервые услыхал о замысле – могла получиться параллель с классической историей Тургенева. При неглубоком вживании в героев автор неизбежно сваливался в банальную парафразу. При нынешних нравах это открыто противопоставили бы классике в виде «стёба»-глумления. А что? Самовыражение! Каждый имеет право видеть по-своему! Веселитесь с нами! Долой занудство моралистов! Мы умеем шикарно развлечь!
Игорь в первые годы учёбы часто поступал по этой моде. Но в отличие от бездарей, в каждой его работе пробивался некий сдавленный голос: печалующийся, тоскующий о кривляющихся персонажах. Правда просвечивала помимо задумок автора, и прочитанные этюды вызывали в мастерской непредугаданное Игорем настроение, выводили на размышления о причинах бед, боли современников. И характер студента был глубже начальных его представлений о цели, смысле искусства.
Сергей ухватился за это. Подробно, долго вёл с ним беседы о самой простой, казалось бы, жизни, а затем переворачивал тему, вспоминая произведения, где ярко и глубоко выражены сходные чувства, отношения, росшие в своём времени, привычные, отчего люди внимания на них не обращали, но художник, проникая в исток их, открывал нечто значимое, отбирал, сгущал в образах и выводил из них красоту или горькое падение человека, и скрытые причины того. И человечество во многих поколениях узнаёт в героях своё родовое, восхищается или же скорбит. И принимает как руководство к самопознанию, что прибавляет силы жить.
А следом они размышляли, отчего в этом вроде бы известном по новому понят человек? Как воображение художника направлено на поиск неповторимого и вместе типически-достоверного в характерах, выраженного оригинальным сюжетным развитием? Искать глубины и простоты, созвучной всем, что есть сложнее? Да вдобавок, излагать по законам прекрасного, облагораживая души!
И вот сейчас своим чтением Игорь доказывал: те беседы не прошли даром. Но всё-таки одно насторожило Сергея – опасность подмены психологии физиологизмом, явлением также распространённым.
- В целом, Игорь, молодец! - начали они обсуждение. – Этот развернутый план убеждает. Любопытно посвящение фильму «Спасатель». Подражания одной традиции избежал. Есть угроза подпасть другой? Почему, именно «Спасатель»? Ведь режиссёр от тех фильмов отрекался, что до своей «Ассы» снял.
- В том и дело. Специально хочу подчеркнуть, - неспешно начал грузный Игорь. Старался говорить весомо, подбирать слова. Во-первых, почти художник уже, дипломированный. Во-вторых, не мальчишка – скоро тридцать. Их институт «возрастной» и таким должен быть. В их деле помимо способностей опыт жизни необходим.
- Понимаете: «Спасатель», «Асса» - фильмы о моем поколении. Но между ними пропасть. Я изнутри смотрю, могу точно оценить. Первый был именно о нас и от нас – мы все тогда неуютную ту житуху переживали, понимали, что воздух отравлен двуличием. Тосковали по человеку. И если появлялся, всё готовы были отдать за него. Да, часто обманывались. Как щенки слепые тыкались в «рок», подвалы, выпендрёж. А всё - от тоски по душевности. На своё искусство, музыку надеялись. Увлекали этим песенки «БГ», «Кино». Вроде бы правда была, пока тот же «БГ» противоположным идеологом не заделался… Да, номенклатура комсомольская решила деньги на нас делать. Всё эти видеосалончики, дискотеки, всех «БГ» с «Машинами» скупили. Кучеряво живут. И продолжается прежнее лицемерие уже в новом времени, в нашей одёжке. Отчего такие злые работы были у нас? В «параллельное кино» западали. Да там дилетантщина с «шизой». Знаю их, нырял… К «Ассе» выныриваю. И вот что скажу. «Кинуха» эта, в отличие от «Спасателя», хотела говорить от имени всех нас. Понимаете, не с нами о нас, как в «Спасателе», а заместо нас, но нашим языком. Меня это сразу напрягло. Хотели нас политизировать, строем наш протест властям предъявить. Но мы строем не ходим, не пионеры. Мы – сами по себе. Значит, надо на наших вкусах поиграть. Чего они эту девчонку как бы из «Спасателя» в «Ассу» перетянули? Я о типаже говорю. Для доверия? Но эмоций элементарных не просчитали. Она продалась мафиози, с властями связанному, шикарно живет. Чего мне ей сочувствовать? Продалась – чёрт с ней! А Бананан бесхребетный извивается вокруг неё! Тоже ещё «символ поколения»! Да пускай извивается – его проблемы! Мне такой публики не жалко. Даже «БГ» с песенкой душевной сочувствия не вытянет. И Цой с протестом моделированным! Знаете, там персонажи больше не из прошлого времени, а из нашего сегодня. И кого же и чего нам строем спасать идти? Да ещё режиссёры моду переняли жён своих голыми снимать! Это уж совсем гнусно! Я вот женился недавно, да мне чтоб такое подумать!..
- Ты за них не переживай. Это самореклама. Ты своё делай.
- Вот я и говорю. Давно ясно с маскарадом этим. Прежним вожачкам переодеться в демократов велели. И хуже грязь кругом! А мы для них, как всегда, только материал для продвижения. Вы знаете, мы тогда в мастерской перед преподавателями-«перевёртышами» социалистами себя объявляли. Ух, как они дёргались от подколок наших, парторги вчерашние!
- Знаю, Игорь, о ваших «починах», - улыбнулся Сергей. – Это вы не знаете, сколько мне из-за вас претензий приходилось выслушивать.
- А чего вы нам не сказали? Мы б сумели ответить.
- Зачем? Я и так отвечал, что одних с вами убеждений, - и оба рассмеялись. – Спасибо, Игорь. Тебя чрезвычайно интересно слушать. Во времена той культовой «Ассы» я с кланом мнимых «перестройщиков» в институте схлестнулся и будущее себе подпортил. Они, знаешь, сколько тогда своих вот таких «двурушных» в руководство продвинули. За одну поддержку в члены Союза принимали. Вот и рухнул кинематограф. Они разложили. У таких на уме одно – пожировать, покрасоваться. А не хвалят их – они свирепеют. И ты, кстати, готовься. Тебя тоже нелёгкая судьба ждёт.
Сергей более чем угадал: на защите летом девяносто третьего этот диплом был объявлен комиссией лучшим. Но пробить в производство или опубликовать не удалось. Ради прокорма семьи Игорь искусился сочинять для ночных заведений эротические пьески. А через пару лет, нравственно, нервно измученный, резко бросил. Только попав в тупик, понял: ещё чуть-чуть – и уже никогда ничего стоящего написать не сможет.
- И всё-таки, Игорь. Не пойму пока замысла твоего посвящения. Ведь, протест, неприятие - всегда на поверхности. Что-то весомое должно стоять за этим.
- А я не досказал. Хочу поднять то лучшее, что бросили, постараюсь развить. Это наш ответ. Нас использовали, бросили, а мы сами обошлись!
- Значит, пиши героя. Но это – разговор особый… Ну-ка, пойдём на кафедру. Уже все разошлись. За чайком продолжим.
И после Сергей, с чашкой в руках на мягком диване, больше часа обобщал для Игоря, итожил:
- Учти в разработке сценария два момента. От них будет зависеть, получится ли художественно. Место действия – пока фон, пространство перемещения персонажей. А должно быть драматургичным и образным. Осмысли места действия до крупных пластических образов. К примеру, Питер - не «открыточный» город, а среда растущего недовольства, противостояния матери и сына. Ищи, как в пейзаже, в деталях выразить. Тогда зритель сам с экрана впитает настроение. Обойдёшься без театрализованных монологов-препирательств. Заработают взгляд, жест, реплика с лёгкой недосказанностью. Затем: старая дача, луг, озеро даны пробросом. Но это же космос родившейся любви! Бесконечно эту тему используют. Но в искусстве всё должно рождаться впервые. Пусть – знакомо, но всегда неповторимо и на своём месте! И это место хранит память о первом до боли пережитом очаровании женственностью. Здесь она царит! Здесь всё – она! Как выразить? Ищи... Герой мучается, ревнует к неизвестному. Не в том дело, что молоденькая репетитор, одинокая, вынуждена за парализованным отцом ходить, на жизнь подрабатывать. Цепляет больше тоска от безлюбого и оттого неустроенного бытия. Начаток хаоса! Тут не просто жалость - жажда любить рождается, восстановить гармонию! А та всегда под флёром, даётся в образах. Разгадывай. У тебя, к тому же, усложнение в отношениях: разность возраста, положения. Чтоб ответную любовь пробудить, ему о том подумать страшно! Значит, главное в нём – бескорыстие, самоотверженность, чувствительность. На это способен только герой. Знаешь сам, как непросто сказать: ты прекрасна! Люблю оттого, что есть. И ничего не прошу. Просто, знай о такой любви. И пусть потеплеет в жизни твоей. А нет – улыбнись и забудь… Но туги мы на такую простоту. Всё «обладать» мечтаем. А счастья не дарим и сами в обиженном самолюбии замыкаемся. Мелочи, самой мелочи простить не можем. Вроде матери героя твоего. Он, кстати, мудрее её. Та всего лишь хочет по-бабьи прилепиться к кому-нибудь. Понять можно. Даже – посочувствовать. Но в ней – привычная ошибка, за которой веская ложь. Отчего часто жизнь наперекосяк? Нетребовательностью к себе, глупым поиском случая желаем счастье ухватить. Общепринятый мираж! Сын чувствует эту ложь. Его воспитывает строгое обаяние той женщины. Оттого стыдно за мать, за её спрятанную жалкость. Но обострено сыновней жалостью. А юношеский максимализм мешает откровенничать с ней. И вот естественный в этом возрасте надрыв из-за разного подхода к ценностям… Да, и ещё, Игорь - важно писать героя, не сваливаясь в физиологию. Слишком он телесен, желчен к финалу. В армии под пулями побывал, вернулся. Друзей-подруг нет. И обаяние не отпускает. А та уже замужем. Но, как женщина тонкая, понимает: захватывающего чувства с тем человеком не получится. Опять та же ошибка, но на другой основе. Уходят годы, опыт давит, жизнь тянется невыраженной. Так пусть хоть с кем-то тянется! Иллюзия возможности отстраниться от самой себя неустроенной. И поблёкли дача, все места её, весь мир, что он запомнил сияющим… Ну, а с этим парнем неплохим могло что-то у неё состояться, распорядись жизнь чуть иначе. Но оба – люди совестливые. Ищут не минутного, понимают: всё это меж ними хрупкое – до первой связи. Дальше всё будет разбито той самой разностью. И разбито помимо их воли. Вот он, завершающий бунт плоти против сознания! Но бунт обречённый. Ну, а если ты валишь их на пол, заставляешь впиваться друг в друга – убиваешь нежнейший флёр первой любви, памяти. Перечёркиваешь своё же содержание, снижаешь героев до слабых общечеловечков. Да и такой взрыв в твоей истории недостоверен. Так переживают пожившие, страстно любившие. А у тебя настроение – из их разности, невозможной, пусть – желанной, близости. Тоска, тоска от разъединённости судеб! В этой неразрешимости - обаяние. Горькое, прекрасное чудо первого прикосновения к земной красоте! Огрубишь – погубишь свою первую любовь. А она должна сказочной на всю жизнь остаться. Она учит любить чистой памятью о себе. Она обречена, она несчастлива внешне, она идеальна. Да, в жизни бывает, что браком кончается. Но в искусстве, в притаённом мире души – всегда не как внешне. Она отделена как первый опыт, откровение о неповторимости, драгоценности другого, о способности души вообще. А потом с людьми что угодно может быть. Но по той чистоте всегда тоскуют. Ей себя поверяют. Человек, не создавший в себе идеального образа любимой, рвущийся к физиологии, не развернётся в личность. Он не интересен, не герой.
Сергей возвращался домой тяжеловато, медленно. Подобные беседы опустошают. Но скоро, он знал, усталость пройдёт. Поможет сознание пользы дня. Он не впервые замечал, как пережитое когда-то сопрягается с душевными поисками нынешних молодых. И это радует. Пятый год всего он работает на кафедре, ещё не забыл себя студентом. И в частые минуты сомнений, своим ли делом занялся, такое сопряжение помогает. Не так уж даром, значит, убегает жизнь. И в непонятном для обывателя жестоком бою за души соотечественников у него имеется своё скромное место.
Поколение, к которому принадлежал Сергей, успело заявить себя в искусстве первыми работами, было замечено. Но закрепиться не дали: началась та ведомая властью перелицовка ценностей. И поколение стало рассыпаться: те, кто принимал заказ на безбрежное оплевание, имели свою мзду, рекламу. Но толку с того не было: умный зритель-читатель брезгливо отвёртывался, и они слыли «талантами» лишь в «тусовках» при кино, телевидении, беллетристике, пока не спивались или иным способом не «сходили с круга». Их замещали такие же, но моложе.
Другие, непродажные, лишались эфира, экрана, изданий, не могли составить имя несмотря на способности и вынуждены были устраиваться в обществе, кто как сможет. Оттого возникла иллюзия отсутствия талантов, упадка, что с удовольствием смаковалось. А серость при этом легче было выдавать за «яркость» и зарабатывать на том деньги. Люди же талантливые в деле всегда норовисты.
- А чего ты ждёшь? – объяснил Сергею года три назад известный драматург-фронтовик. – Войну холодную Горбач за нас проиграл? А война есть война. Не важно: холодная, горячая… С поражением накладывают контрибуции, отчуждают территории, население подавляют чужим интересом. И это, братец, только начало. Мы продолжения, слава Богу, не увидим. А ваша задача – отстоять культурный классический фонд. Выстоите – лет через тридцать подымется поколение новых победителей. Быстрей не рассчитывай. Слишком много народу отборного за век побито. Особенно – в войну.
Слышанное было горьким, но справедливым. Да, они вынуждены смиряться, не рваться к славе и подчинять свои способности далёкой цели. Да и самих-то плодов труда можно не дождаться. Так что, работай себе тихо на восстановление самосознания нации.
А работы этой невпроворот для подобных идеалистов. В стране вслед за полной материализацией душ только-только набирает силу распад, отчуждение всех и вся. Борьба за власть открыто перешла в борьбу за собственность. Это и лежало в основании «ведомственной перестройки» при сокращении доходов страны от продажи нефти. А затем – и причиной самоустранения правящего слоя компартии в отстаивании общих интересов. Сергей в восемьдесят девятом году понял это, попав по работе в самый центр шахтёрских забастовок. Он готовил большой очерк, пытаясь помочь одураченным псевдо-перестроечной пропагандой рабочим. Выяснял причины саботажа властей, усугублявших нехватку товаров, массово прятавших по базам сахар, колбасу и прочее, а сваливавших на негодность государства и имитировавших комиссии по проверке. Сергею многое открылось в том саботаже. К его фактам прислушивались. Потом грозили прокуратурой - слишком неравные были силы. Номенклатура, прикрытая с флангов милицией, «гэбэшными» управлениями, с фронта – горлопанистыми лже-демократами со своей прессой, как по команде запугивая людей, нацелилась порочными действиями на проигрыш народных интересов в пользу толпы жуликов всех мастей, подпирающей с торгово-распределительного "тыла", да из рядов самой власти. К девяносто первому этот альянс окончательно развился, сложился в «элиту», определил себе вожака и завершил ползучий переворот переходом к криминальным отношениям, распаду гражданского общества. А «элита» моментально разделилась на кланы и повела бесконечную внутреннюю войну. Этим воспользовались в своих интересах зарубежные политико-экономические силы. Народ же, терявший последние советские – и прежде-то весьма призрачные – ориентиры, оказался под двойным гнётом.
Эх, да что размышлять?! Всё так очевидно! А Сергей и подобные ему: с непотухшим сознанием, идеалами, не прельстившиеся, как не прельщались прежде, очередной сказочкой о скором благоденствии, рае земном уже буржуазном, - оказались заложниками небывалого по размаху предательства. Да вдобавок - огороженными, будто дикари, частоколом из жёлтой прессы, телевидения, шулерских голосований и прочего одуряющего.
Но при этом они остались в самой гуще своего обобранного, замороченного народа, на самом пограничье борьбы за личность, борьбы культурной. Этого-то оружия слова и не сумели отнять, как ни пытались. Оно только оттачивалось. Что ж, пусть их пока неволят! Придёт время – докатятся до дикости. И тогда кинутся искать негнилое слово. До этого, правда, необходимо ещё дожить, дотерпеть.