Бездомных животных принято жалеть. И это правильно. Но я не испытываю жалости к диким городским кошкам, что облюбовали подвалы и чердаки наших жилищ и воюют с крысами за обладание нашими отбросами. К тем независимым созданиям с рваными ушами, что украдкой перебегают улицу, тенью крадутся вдоль стен и избегают человеческой ласки. Я также не испытываю жалости к изувеченным в сражении за любовь бедным деревенским котам, что приползают в избу перевести дух и укрепить плоть, а находят в сенях лишь плошку прокисшего молока да горсть рыбьих костей и безропотно, не солоно хлебавши, зализывают раны где-нибудь на печке. Мне порой безумно жаль моего кота, всеми обожае¬мого баловня, судьба которого — провести свой короткий кошачий век в бетонной келье московской ново¬стройки на 13-м этаже. И не потому, что этот породи¬стый ангорский голубоглазый кот мой, а потому, что я не знаю, какова была бы его доля, имей он право выбора.
Когда-то мы вместе гуляли. Я выводил его на повод¬ке на лужайку возле дома, но вскоре прогулки при¬шлось прекратить: его неадекватная реакция на распло¬дившихся в округе собак сделала их невозможными.
Через несколько лет обстоятельства заставили при¬везти его с собой в город Владимир. Родственники про¬живали в районе частных домов с садово-огородными участками «а ля деревня». Август месяц, окна в доме рас¬пахнуты, и через некоторое время кот, конечно же, ока¬зался в саду. Часа полтора он убаюкивал мою бдитель¬ность, медленно перемещаясь вдоль соседского забора
и обнюхивая каждую травинку, или сидел, блаженно жмурясь на солнышко. А потом вдруг исчез. На сосед¬ском участке его тоже не оказалось, но теща успокаива¬ла: «Да не переживай ты так. Вернется. Все кошки гуля¬ют». Кошки во Владимире действительно гуляли, но я не видел здесь ни одной гуляющей белой ангоры с розо¬выми ушами, к тому же абсолютно глухой. А за столь эк¬зотическое животное на местном рынке можно было бы получить не одну пол-литру.
Но часа через два кот все же явился. Съел свою пор¬цию вырезки и снова стал рваться на улицу. Ни увеще¬вания, ни ласки не помогали. Вырвался, прыгнул в окно и был таков.
Полночи мы бродили с тещей по сонному поселку, бросаясь на каждый белеющий под луной обрывок газе¬ты или полиэтиленовый пакет. Звать-то бесполезно — глухой. Наконец, перед рассветом он вылез откуда-то из кустов, весь в репейнике, и остановился посреди сада, как бы раздумывая: идти домой или вернуться назад. Я выбросил сотую, наверное, за эту ночь сигарету и подо¬шел к нему. Кот угрожающе замяукал, а я вдруг на секун¬ду усомнился: а наш ли это ласковый и нежный зверь, что сидит в Москве с моей женой под одеялом, щека к щеке, обняв ее лапами за шею? Или чужой дикарь?
«Ну все, хватит издеваться над двуногими. Больше ты на улицу ни ногой, пардон, ни лапой», — сказал я, схва¬тил его и потащил к застекленной со всех сторон бе¬седке. Кот стал яростно вырываться, а потом впился зу¬бами мне в руку, а когтями стал рвать грудь и все про¬чее, до чего мог дотянуться. Я запер его в беседке, а сам пошел в дом заливать раны перекисью водорода. Кисть руки была глубоко прокушена, а из плеча я извлек поч¬ти сантиметровый коготь.
Бедный мой, озверевший кот! Беседка сотрясалась от ударов шестикилограммового тела. Кот прыгал на дверь, кидался на стекла и пытался открыть форточку под потолком. Проснувшийся тесть, оценивающе глядя на мое разрисованное йодом тело, посоветовал: «Выпу¬сти. Все равно уйдет. Разобьет стекло и уйдет. А так, мо¬жет быть, вернется к твоему отъезду». К вечеру кот не вернулся, и я уехал в Москву один.
Два дня безуспешно звонил во Владимир — кот не объявлялся. Наконец, на третий день теща ответила: «Пришел. Сгреб со стола кусок вареной колбасы и про¬глотил в три секунды». Ну, это уже было слишком. Кот, который из пищи ничего не признавал, кроме фирмен¬ного корма и свежей говяжьей вырезки!
— Как он? — спросил я.
— Сам увидишь, — вздохнула теща. — Привезу тебе
сегодня.
Вечером того же дня кот прибыл в хозяйственной сумке. Боже мой! На месте левого глаза у него красовал¬ся жутких размеров шишак с узкой слезящейся проре¬зью. Однако оставшимся глазом он посмотрел на меня вполне дружелюбно и растянулся на ковре, весьма до¬вольный собой.
Через месяц шишак опал и глаз проявился во всей своей красе, еще и голубее прежнего. Жизнь вошла в привычную колею. Мы потихоньку занимались своими людскими делишками, кот два раза в день хрустел «сушками» и закусывал свежей вырезкой, валялся на ковре, красуясь грациозными позами. Временами сме¬шил нас, гоняя по квартире солнечных зайчиков, а но¬чью дрых с моей женой под одеялом, щека к щеке на законном моем супружеском ложе. Но иногда, особен¬но ранним утром перед рассветом, когда еще спать да спать, вдруг начинал громко и отчаянно голосить на входную дверь. И в этом его вое мне чудилась тоска по тем безумным дням во Владимире, где судьба в первый, а возможно, в последний раз предоставила ему право выбора, и он безоговорочно выбрал неведомую ему прежде, полную неожиданностей и опасностей жизнь зарослей окрестных садов, огородов, темноты и подва¬лов. В битвах с себе подобными завоевывал любовь и вообще жил так, как было изначально предназначено его кошачьей природе.
Жена говорила: «Отстань, не делай из него человека. Он просто кот и все. Собаки тоже воют». Я бросался в пространные рассуждения о том, что не надо, мол, о собаках. Что собака, мол, своим Богом определила че¬ловека, и служит ему верой и правдой. Кошка же сама по себе и в Боге не нуждается. Друзья советовали: «Не мучь животное, купи ему подружку». Что ж, и в этом был резон. В общей камере, конечно же, не так тоскливо, как в одиночке.
Сейчас он уже не тоскует по утрам. Наверное, забыл, что за бетонными стенами и двойными стеклами бур¬лит иная жизнь, разноцветная и такая манящая. Сейчас он ждет вечера, когда вся семья в сборе и можно будет вскарабкаться кому-нибудь на грудь или лечь на колени и включить свой моторчик. Тем и счастлив. И все же... Мне порой безумно жаль моего кота.