По-видимому, отсчёт этих событий следует начать с того мгновения, когда, возвращаясь в свое жилище, Зайцев увидел безмятежно спящего человека под стеной десятиэтажного дома.
Это было в конце марта. После морозной ночи вдруг выдался славный денёк, солнечный, безветренный и жаркий. Такой день всегда случается весной, и всегда бывает так, что застигнутые врасплох люди мучаются на городских улицах в отяжелевших зимних одеждах... Сам Зайцев шёл в тот день со службы в дублёнке нараспашку, в сдвинутой на затылок ушанке, всё время вертя головой и вытягивая мокрую вспотевшую шею, пытаясь освободить её от ставшего вдруг неприятно колючим мохерового шарфа.
Человек лежал на боку, подложив под щеку ладонь, подтянув одну ногу к животу и выпрямив другую, и вся фигура его напоминала позу бегуна, которого изображали когда-то на значке ГТО.
Само собою разумеется, что по всем законам человеческого общежития, Зайцеву следовало немедленно остановиться, растолкать бедолагу, расспросить о жизни, привести домой, обогреть и накормить, выделить из своего скромного гардероба что-нибудь подходящее, ту же рубашку, к примеру, или брюки, а затем, снабдив гостя толковым житейским советом, проводить его, куда тому нужно… Или же на худой конец, коли не было охоты долго возиться, просто дать сто рублей и уйти с успокоенной совестью. Ничего не сделал Зайцев.
И только уже пройдя мимо, он вдруг остановился, пронзённый внезапной мыслью: «А вдруг и со мной что-нибудь случится, что тогда?»
В то же мгновение он подумал: «А почему же со мной должно что-нибудь случиться?»
«Но с другими же случается! Вот с этим, к примеру...»
«Но я-то тут при чём?»
«При том!» — эта куцая мыслишка прозвучала как-то особенно нагло и глупо, а потому поспешила добавить: «А вдруг пожар или что-нибудь, что тогда?»...
А потом уже началась настоящая толчея: «А почему бы и нет? Ты что, лучше других?»
«Я не утверждаю, что лучше, но не случалось же со мною ничего до сих пор!»
«Ах, не случалось!.. Ну-ну...Вот и сглазил!. Поздравляю...»
И вот тут Зайцеву стало страшно. Это, впрочем, был первый и короткий приступ беспричинного страха, который вскоре рассосался.
Придя домой, он напился чаю, посмотрел новости по телевизору и как-то довольно скоро отвлёкся и почти окончательно успокоился, несмотря на то, что новости были самые неприятные — убийство журналиста, смерть от шальной пули любопытной старушки, которая выглянула в окошко, поглядеть, что это там за стрельба на улице, взрыв в кафе «У Юры» с человеческими жертвами, пожар в Подольском драмтеатре... Все это было безусловно пострашнее спящего бомжа, но бомж-то был живой и реальный, а убийства, взрыв и пожар всё-таки понарошку, по телевизору.
Бомж был в этой реальности, где жил Зайцев, а не в телевизионном зазеркалье. Когда Зайцев лёг в постель, тело его как-то невольно само собою приняло позу бегуна ГТО, и Зайцев снова вспомнил бомжа. Он встал и пошёл к окну, чтобы поплотнее завесить шторы, но на полпути замер, вспомнив убитую случайной пулей старушку. «Но ведь это же там, — подумал он, — в телевизоре…»
«А ну как из телевизора да наползёт в квартиру? »
«Как это наползёт?»
«Ну, наблошится… Блохи же от собаки к собаке передаются, перескакивают. Вши наползают…»
«То материальные существа, а в телевизоре духовность одна, не пощупаешь рукой».
«А вдруг…»
Он постоял несколько минут в нерешительности, затем отправился в ванную, вынес оттуда швабру и этой шваброй, став сбоку у безопасной стены, задвинул на окне шторы. После чего лёг и попытался заснуть.
Это была трудная ночь. Он весь измаялся, ворочаясь с боку на бок, а когда всё-таки уснул под самое утро, то и тут снилось ему, что он никак не может уснуть, что огромные сны, похожие на пузатые дирижабли в последний миг перед самым его носом защёлкивали двери и быстро уплывали прочь. Он бежал, как опаздывающий пассажир, кидался к другим заманчиво распахнутым дверям, но и тут гармошка смыкалась в самый обидный миг. Когда же он всё-таки уцепился за какую-то скобу и повис на ней, кондуктор дирижабля, высунувшись и наклонившись над ним, строго сказал: «Избавьте нас от груза ваших мыслей, подите прочь!» — и больно ударил по пальцам шваброй. «Это не мои мысли…» — хотел было крикнуть стремительно падающий в пропасть Зайцев, но не успел, ибо проснулся в холодном поту.
Таким образом, есть все основания признать, что именно с этих пор, с этого рокового дня и этой ночи в бедной его голове началась нескончаемая, изнуряющая и тело и душу возня мыслей. Особенно неприятно было то, что все они противоречили друг дружке, ни на одной из них нельзя было установиться окончательно. Едва только Зайцев в чём-нибудь убеждался, как тотчас являлась другая мысль и вытесняла предыдущую, а вслед за этим выскакивала и третья, но и третья мысль не приносила желанного покоя.
Так продолжалось около двух месяцев с небольшим.
В это смятенное время он повадился ходить в библиотеку, но и там творилось то же самое — одна книга противоречила другой, мудрецы мира яростно спорили между собой, почти не слушая и не слыша друг друга. И чем больше читал он умных книг, тем больше запутывался, тем неустойчивее становился весь окружающий его мир, и все чаще думалось — да нужны ли вообще умные люди?
На это у Зайцева составилось три абсолютно равноценных ответа: первый — не нужны, второй — нужны, третий — и нужны, и не нужны...
Неизвестно, чем бы кончились его метания, но однажды в четверг раздался звонок по телефону и незнакомый глухой голос пригрозил Зайцеву скорой расправой. Голос, надо отдать ему должное, убедившись в том, что ошибся номером, долго и вежливо извинялся, но это уже не имело для Зайцева никакого значения.
В ночь с четверга на пятницу спал он особенно скверно, донимало чувство надвигающейся опасности. И несмотря на то, что утро было такое же ясное, как вчера и позавчера, Зайцев именно в это утро понял, что мир переменился и что сам он, Зайцев, окончательно созрел. Нужно было переходить от мыслей и слов — к делу, но сперва следовало твёрдо определиться, что к чему.
По этой причине был он чрезвычайно возбуждён.
«Кто виноват, кто виноват?» — думал Зайцев и ничего не мог придумать.
«Что делать, что делать?» — скакали его мысли, и снова ничего не мог он придумать.
Он встал, торопливо умылся, накинул на себя кое-какую одежонку, присел к столу и тотчас вскочил... Нужно было решаться на что-то определённое, но решимости-то как раз и недоставало.
Самым сложным было, конечно, выбраться из квартиры. Зайцев минут двадцать протоптался у дверей, пережидая опасные шумы. То и дело на лестничной площадке громыхал лифт, брехала охрипшая собака, воюя с собственным эхом, звякала крышка мусоропровода, слышался откуда-то шум спускаемой воды, словом, выйти незаметно не было никакой возможности. Улучив, наконец, момент, когда всё стихло, Зайцев выскользнул наружу и ринулся вниз по лестнице. На секунду замер между этажами, схватившись за облупленные перила, готовый в случае чего мгновенно кинуться обратно, но всё было тихо.
Спустившись к почтовым ящикам, он ещё некоторое время томился в подъезде, внимательно исследуя двор сквозь щёлочку в дверях. Во дворе хмурые грузчики как раз доканчивали разгружать машину. Взявшись вчетвером они, кряхтя и спотыкаясь, выпуча от напряжения глаза, пятились с последней коробкой в сумрачную глубь магазина.
«В ящике тяжесть, — механически отметил Зайцев. — Трудно простому люду... А с другой стороны, может быть, грузчики слабые...»
Он бы, конечно, еще помешкал, пособирался с мыслями, но грохнул лифт за спиной, снова с верхних этажей залаяла собака, кто-то с кашлем и свирепым клёкотом стал выбираться из лифта, и Зайцев скачущим балетным шагом вылетел из подъезда. Здесь, на ослепительном солнечном свету, ощущение громадной перемены в мироздании стало ещё более очевидным и ощутимым.
«А вдруг жена мне изменяет! — стукнуло ни с того ни с сего в голове у Зайцева, хотя никакой жены сроду у него не было. — Ставит рога, а мне и невдомёк... Бабы очень хитры и по натуре своей скрытны, — рассуждал он, замедляя шаг. — Это давно замечено. Им, в сущности, лишь бы замуж, а там... У них такие помыслы!.. В случае, если это так, и я накрою её с подонком, что делать? — соображал он, прокрадываясь вдоль стены. — Топором?..»
Зайцев представил, как он подкрадывается сзади с топориком в потных ладонях, как вдруг скрипит предательская половица у него под ногой, и резко оглядывается на него жена, смотрит страшными белыми глазами...
— Яду сыпану! — решительно прошептал он и круто завернул за угол магазина.
«А если, неровен час, откроется? Если вскрытие обнаружит яд! — встревожился он, но тут же себя успокоил: — А тараканов, дескать, морил, а она возьми и выпей по незнанию... Бабы ведь очень неразумны, гражданин судья... Стоп! А вдруг судья — женщина... Феминистка...»
И в эту самую минуту, когда он весь был поглощен тяжкими раздумьями, у него произошла очень неприятная стычка с двумя мужиками. Один был толстый и низенький, одетый в бурый армейский бушлат, другой же — худой, носатый и длиннорукий, похожий на цыгана.
— Можно огоньку, прикурить! — вдруг задиристо пролаял худой и шагнул наперерез Зайцеву. И шагнул, надо отметить, хищно, широко расставив длинные цепкие руки в синих наколках. Никакой папиросы, однако, в этих руках не было.
— Виноват! — тонким голосом откликнулся Зайцев, хитрой петлёй увернулся от нападавшего и через плечо уже крикнул коротко:
— И спешу, и не курю!
— Эх, Жорик, Жорик! Погоди же, ! — пригрозил в спину ему укоризненный сиплый голос, но Зайцев уже скакал через дорогу.
С автобусной остановки оглянулся он на двух мужиков. Те всё ещё стояли на прежнем месте и очень горячо о чём-то спорили, тыча ладонями друг другу в грудь и подчёркнуто не глядя в сторону Зайцева. Это было уже серьёзно, и об этом следовало бы крепко поразмыслить, но времени на раздумья не оставалось. Толпа уже бросилась осаждать подошедший автобус, увлекая и затягивая с собою и Зайцева.
В библиотеке всё было как обычно.
Несколько взъерошенных голов поднялось над столами, тупо поглядели на вошедшего Зайцева обессмысленные от чтения глаза, и скоро всё успокоилось. Зайцев сел за свободный стол, развернул перед собою умную толстую книгу и углубился в чтение. Через минуту, однако, какое-то неясное, но сильное волнение стало овладевать им.
«Жорик! — вдруг вспомнил он, поднимая голову и тоскливо оглядывая помещение. — Но почему именно Жорик?»
Закусив костяшки пальцев, он попытался вникнуть в раскрытую перед ним страницу, но смутная неотвязная тревога витала над ним, томила и отвлекала.
«Что-то здесь не то, — думал опять Зайцев. — Не так-то всё просто, как кажется... И Жорик этот неспроста... Видимо, есть у них какой-то Жорик, который им сильно досадил, — начал он догадываться. — И этот Жорик — я! Так-так-так-так-так-так...»
Незаконнорожденная эта мысль, радуясь своему появлению на свет, стала проворно утверждаться и обустраиваться в голове у Зайцева. Но внезапно другая, более сильная мысль, ударила откуда-то сбоку, сметая всё построение: «Да ведь я же никакой не Жорик!.. Вот что...»
Прошла минута, другая…
«Выброшу-ка я всё это из головы», — решил Зайцев, наклоняя голову как можно ниже над столом и потряхивая кудрявыми волосами. Но ничего из головы не вытряхивалось, засело глубоко, томило...
Зайцев беспокойно заёрзал на стуле, огляделся, отодвинул книгу и начал действовать. Никому не сказав ни слова, он направился к выходу. При этом он несколько изменил походку, сам ещё не зная для чего. Руки он прижал к бокам, голову упрямо наклонил к левому плечу, ступал, не сгибая ног в коленях. Никто, впрочем, и на этот раз не обратил на него никакого внимания, только у выхода из здания вахтёр, пивший в это время чай с батоном, взглянул на него мельком, но остался совершенно равнодушен.
На улице стало ещё жутче.
Зайцев внезапно обнаружил, что теперь он открыт со всех сторон и всякий может его здесь увидеть. Тогда он, по-прежнему прижимая руки к бокам и не сгибая ног, кинулся к перекрёстку, где были люди. Но постовой милиционер указал прямо на него полосатым жезлом и Зайцев поспешил юркнуть за спину какого-то военного.
«Подполковник! — с удовлетворением отметил про себя Зайцев. — Важная птица...»
И тут взгляд его выхватил вывеску магазина стоящего через дорогу — «Мясо. Рыба. Птица»
«Птица! — ахнул он, поражаясь совпадению. — Не-ет, неспроста это всё!..»
Зайцев повернулся, и, уже не таясь больше, побежал в незнакомый двор. Прыгая через ограды и скамейки, он преодолел его в одну минуту, смертельно испугав добрую старушку, кормившую голубей. Выскочил на улицу и, радуясь везению, влетел в закрывающуюся дверь троллейбуса. Дверь, впрочем, успела схватить его за отставший локоть. Пришлось целую остановку ехать, не шевелясь.
Остаток дня Зайцев провёл без передышки. Ему всё уже было ясно, хотя что именно было ясно — додумать и сказать точно он не мог. Тем не менее, он продолжал внимательно фиксировать, сопоставлять и систематизировать факты. Фактов было предостаточно, но не хотелось упускать ни единой мелочи. И вот какая открывалась поразительная картина — мир всей своей громадой медленно, неуловимо для беспечного глаза, сползал куда-то вбок, незаметно кренился, опасно потрескивал. А в центре этого мира, в самой густоте и сердцевине его оказался именно он, Зайцев.
Зайцев несколько раз пробовал вмешаться, чтобы выправить положение. Он мысленно упирался изо всех сил, нахмуривал брови, краснел лицом, переставая даже дышать от страшного напряжения, но сил его было слишком недостаточно.
«Вот если бы тот старик помог! — думал он. — Да как к нему подступишься, как объяснишь...»
Старичок, сидевший на скамейке, и сам давно следил за подозрительным надувшимся типом, пододвинув поближе к себе тяжелую резную палку из бука. Зайцев всё-таки, понимая, что выхода никакого нет, направился к нему и, вежливо приложив руку к сердцу, заговорил:
— Виноват... Но...
Старик злобно осклабился, показал ему палку и молча пошел прочь, то и дело оглядываясь.
— Эх старик, старик, — сокрушённо пробормотал вслед ему Зайцев. — И ты против меня... Ну и пропадай со всеми, старый хрыч.
«Нет, нет, — через минуту раскаивался он в грубых словах. — Нельзя так. Это я сам во всём виноват, мне и спасать...»
Между тем, несмотря на всевозможные ухищрения Зайцева, мир всё более кособочился. Ветер стекал плавным потоком к востоку, солнце всё стремительней съезжало куда-то вбок, удлинялись тени.
Дворами и закоулками Зайцев двигался в безопасное место, так во время кораблекрушения люди устремляются к тому борту, что высоко поднялся над водой.
К вечеру он, наконец, очутился напротив своего дома. Долго стоял в аптеке, прячась за фикусом, настороженно следя из окна за беспечными прохожими. Когда же, после некоторого удивлённого перешёптывания продавщиц, к нему направилась строгая дама в белом халате, он, стараясь выглядеть спокойным, выступил из-за своего фикуса и, независимо посвистывая, пошёл к дверям.
Во дворе переругивались хмельные грузчики, споря о чём-то с заведующей. Зайцева не заметили и не тронули.
К его счастью лифт стоял на первом этаже. Зайцев шмыгнул в него, грохнул железной дверью и, не целясь, ткнул пальцем в кнопку. Лифт, дико ухая, пополз наверх.
«И здесь перекос», — отметил Зайцев.
До позднего вечера протомился он на кухне, листая газету. Ел и всё прислушивался к шумам на лестнице, вздрагивая всякий раз, когда лифт останавливался на его этаже и грохотали железные двери. Ожидание с каждым часом становилось всё невыносимее...
В половине двенадцатого в прихожей резанул звонок.
Зайцев вскочил из-за стола, запахнул халат и побежал на цыпочках открывать, дожёвывая на ходу холодную треску. Постоял в тёмной прихожей, дожевал, сглотнул и спросил сдавленным злым голосом:
— Кто там?
— Это я, — проблеял какой-то мужик. — Отвори, хозяин, есть разговор.
— Кто это? — переспросил Зайцев, встревожено потирая ледяные руки.
— Это я, хозяин. На минутку... Я и заходить-то не буду, отвори и всего делов-то... Я один здесь.
— Да свои, Жора, свои, — сипло перебил другой, неприятно знакомый голос. — Он один здесь. Отомкни.
— Кто такой? — пугаясь, огрызнулся Зайцев и отступил от двери.
Он с детства боялся цыган.
Долго никто не отзывался.
— Я не Жора! — крикнул Зайцев, не выдержав тишины.
За дверью зашептались, уронили тяжёлую железяку...
— Кто там? — закричал Зайцев.
— Не бойся, хозяин, я один тут, — стал домогаться голос с недоброй лаской. — А хто такой — мясо, значить, собираю... Сборщик... Ты открой двёрку-то по-хорошему...
У Зайцева захолонуло сердце и ослабли ноги.
«Зачем я голос подавал, кретин, — ругал он себя, холодея. — Сколько раз зарекался...»
Тут он расслышал скрип и тихое потрескивание. Очевидно, кто-то сильно, но осторожно, чтоб не растревожить соседей, напирал на дверь снаружи. Зайцев кинулся к двери, прижался спиной. Отскочил...
«Тревогу бить, тревогу бить…» — мысленно причитал он, не зная, что предпринять.
Треск внезапно прекратился.
Зайцев замер с открытым ртом, прислушался.
Кто-то тихо возился в замке.
Зайцев зажал ладонью рот, пригнулся и на цыпочках побежал в ванную. Не зажигая света, нащупал под раковиной топорик, которым рубил накануне мерзлую треску из морозильника. Но рука его, сделавшись от испуга дряблой и бессильной, не держала оружия. Зайцев в отчаянии приткнулся к шкапчику и тихо заголосил...
Очнулся он от приглушенной возни. Судя по затёкшим его членам, прошло довольно много времени. Двигали стол на кухне.
— И куда подевался, сволочь? — негромко допытывался напряжённый тенорок.
— Найдем, зарежем! — отрывисто пообещал сиплый, знакомый.
— Пилой запилим! — злобно уточнил тот же тенорок.
— Где б ему быть? — соображал между тем сиплый. — В ванную, что ли, забрался. От них всегда не знаешь, чего ожидать, такой народишко с гнильцой...
Зашаркали близкие шаги. Чья-то отвратительная лапа нашарила в темноте лицо Зайцева.
Зайцев заверещал и, взбрыкивая, кинулся из ванной. Загремело, загрохотало что-то сзади, обрушиваясь. Зайцев, ударившись коленью о бетонный угол, вырвался наружу из осквернённой квартиры, благо дверь была нараспашку, и ёкая селезенкой, поскакал по склизким ступенькам...
Вернулся он через полчаса в сопровождении наряда милиции. Дверь была заперта. Пока её взламывали, Зайцев стоял на лестнице, хоронясь за выступом стены. Трое милиционеров осмотрели квартиру, нашли в ванной окровавленный топорик. Капитан, держа его двумя пальцами, вышел и вопросительно посмотрел на Зайцева.
— Мясо рубим, — сказал Зайцев хмуро.
— Пройдите на кухню, — велел капитан, толкая его в спину. — Ждите там.
Зайцев прошёл, сел у плиты, горестно огляделся. На плите стояла пустая сковородка с застывшим жиром. «Кто-то из них съел вою мою треску, — подумал Зайцев с отвращением. — Позор».
И тут в кухню, растопырив руки, вошли три здоровенных санитара. Зайцев мгновенно догадался обо всём и кинулся к окну. Его повалили, связали полотенцем. Спелёнутое тело отнесли в машину.
Всю дорогу Зайцев молчал и с презрительным видом глядел в потолок. Машину трясло. Санитары вели себя совершенно доброжелательно, ели на расстеленной газете хлеб и холодные котлеты.
Машина стала петлять, потом остановилась. Санитар открыл ключом дверь и приказал кратко:
— Слазь.
Зайцев спрыгнул на землю, едва не упав при этом, сильно мешали связанные руки. Огляделся. Асфальтовая узкая дорожка, обгороженная высокими кустами, вела к оцинкованной, нехорошей на вид двери.
«Прозекторская?»
Над дверью горела голая лампочка.
Санитары, подхватив его под бока, повлекли по дорожке. Зайцев скакал, путаясь в своих пеленах. Тяжелая дверь бесшумно отворилась при их приближении и сразу же за ней без всяких прихожих и переходов обнаружился тесный подозрительный кабинетик, размером с табачный киоск.
«Эт-то мы уже видали!» — бодрясь, произнёс про себя Зайцев, хотя, конечно, ничего подобного в жизни своей не видел.
— Вот, Яков Борисыч, пациент, — доложил один из санитаров сидящему в углу врачу. — Насилу довезли, всё зубами скрипел. Не хотел, вишь, ехать-то...
— Разговаривать брезговал с нами, — пожаловался другой. — Молчит, хоть гром греми...
— Опасный, — уверенно прибавил третий.
— Любопытно! Очень любопытно! — обрадовался лупоглазый врач, вскочил и побежал к Зайцеву, сунулся пальцами в лицо...
— Коч! — крикнул Зайцев, отшатываясь.
Врач метнулся к столу, быстро что-то начертил на бумажке, топнул ногой и приказал:
— Увести в экспериментальную палату. Будем опыт делать!
Спелёнутого Зайцева потащили по белому коридору, остановились у белой же двери, сверились со схемой.
— Здесь! — определил санитар. — Особо буйная палата.
С Зайцева сняли путы и втолкнули в палату.
При его появлении в помещении произошло оживление — с серой узкой коечки проворно спрыгнул какой-то развесёлый толстячок в огромных, почти циркового размера шлёпанцах, и подскочил к Зайцеву. Затем, страшно улыбаясь, он обтёр руки об пижаму, указательными пальцами оттянул себе нижние веки, мизинцами широко распялил рот и высунул обезьяний язык. Зайцев поднял локоть, защищаясь.
— Что, не узнаёшь, сволочь? — взвизгнул тенорком толстячок. — А ты обернись-ка...
Зайцев обернулся. За спиной у него стоял тот, худой, знакомый. В руках его, изуродованных грубой татуировкой, была ножовка.
— Виноват, — сказал Зайцев вежливым, слабым голосом. — Вероятно, тут недоразумение вышло... Я действительно спешил...
— А что виноват, так то всем ясно, — сипло подтвердил худой. — Вишь, харя-то какая румяная, точно у клопа запечного… Теперь слушай приговор...
— Это похоже на сон. На дурной сон, — опускаясь на пол, проговорил Зайцев.
— Нет, это никакой тебе не сон, — покачивая головой, опроверг толстячок. — Будем ликвидировать тебя, раз уж ты сам признал себя виновным. Отрежем тебя от жизни, как ноготь. Вынай, Хром, пилу!..
Худой сгорбатился, завозился с зацепившейся за пижаму пилой. Толстый бросился к нему на подмогу, и они вдвоём, чертыхаясь, занялись ножовкой.
«Да, я виноват», — равнодушно подумал Зайцев, повалился на пол и закрыл затылок руками. Нос его сплющился и он перестал дышать. Снились ему длинные скучные тени, которые брели вереницей вниз по песчаному косогору, скрипя равномерно и однообразно.
Зайцев проснулся, судорожно зевнул и открыл глаза. Все неприятности разом припомнились ему. Мысль заработала на удивление четко. «Так, — подумал он, — или это реальность, или нереальность, или же грань между ними. В реальности такого происходить не может. Значит, что? Значит, всё это нереальность. Но существует ли сама нереальность, не есть ли она вообще — ничто? Но что такое тогда ничто? Ничто, это, логически рассуждая, то, о чём нельзя даже подумать, ибо, если о чём-то можно подумать, то это уже не ничто, а нечто. Иными словами — здесь мы вступаем в область феноменологии, то есть некой области духа, где существуют образы несуществующих в мире вещей...»
На коечке сидели два мужика в коричневых пижамах. Худой, скрипя равномерно и однообразно, водил напильником по пиле, точил.
— Хозяйственный ты мужик, Хромушка, — хвалил худого толстый. — Справный мужик. Всё у тебя есть. Взять пилу — есть! Взять напильник — есть! — загибал он пальцы. — А-а, выспался! — злобно крикнул он, заметив пробуждение Зайцева. — Скоро уснёшь, умник!
— Уснёт, как ему не уснуть, — засипел худой, пробуя ногтем остроту пилы. — Как тыкву-то оттяпаем, никаких снотворных не понадобится...
Зайцев дрыгнул ногой и, онемев от удивления, воспарил над кроватью и, покачиваясь как воздушный шар, медленно поплыл по палате. «Так это сон! — ликовал Зайцев, меняя направление полёта. — И какой приятный сон!»
Радуясь, он повис над задранными вверх головами своих врагов. Враги выронили ножовку и, отпихивая друг друга, полезли прятаться под кровать. Зайцев, пошевеливая пальцами, вольно покружил над ними, оттолкнулся ногой от потолка и пошёл на снижение.
— Эй вы, прощаю вас! — великодушно крикнул он, заглядывая под кровать. — Вы прощены мною, друзья!.. Где же вы?
«Пора, однако, просыпаться, — решил он. — Замучили эти кошмары».
Он проснулся и разлепил глаза.
Было темно, жёстко и холодно. Судя по тому, как затекли все его члены, просидел он в ванной довольно долго. Кто-то тихо ходил по его квартире, скрипел паркетом, осторожно покашливал.
— Куда делся, сволота? — вполголоса размышлял мужик, обстукивая стену на кухне. — Умеют же зашиться эти гады!
— А пойду-ка я в ванную гляну! — сообразил сиплый голос, знакомый.
Зайцев вскочил с сырого кафеля и на цыпочках засновал по ванной. Кто-то крался коридорчиком.
«Всё, — стукнуло в голове у Зайцева. — Хана!»
Дверь в ванную тронулась. Зайцев дико заверещал и, нагнув голову, ринулся в проём из темноты. Искры брызнули из глаз, запахло сырым мясом. Заревело в темноте, покатилось по полу, с безобразным скандальным грохотом рушились за спиной тяжёлые тазы и ведра.
— Убил! — ахнул Зайцев, облапив в потёмках какой-то омерзительно дрыгающийся куль. Что–то сигануло через него, и куль внезапно вырвался, тяпнув его за руку и отбросив к стенке. Никаких сил не было. В ушах у Зайцева звенело.
Так сидел он в оцепенении, глядя перед собой опустевшими глазами, зажав клок чьих-то курчавых волос в кулаке, а вокруг него уже суетились понабившиеся невесть откуда ловкие, умелые люди — мерили расстояние рулеткой, перекрикивались, чиркали карандашиками в своих блокнотах.
Зайцев сидел мёртво, не шевелясь. Его толкали, пересаживали, наконец, подхватили под мышки, поволокли вон из квартиры на лестницу, где толпились уже растревоженные соседи.
«И этот подлец Аблеев тоже здесь», — успел подумать Зайцев.
Расслабленные его ноги задевали на поворотах углы, деревянно бились об ступеньки. На руках побрякивали наручники.
«Скорее всего, это тоже сон, из той же серии», — устало думал Зайцев, но мысль эта не приносила облегчения и покоя.
Его везли в той же санитарной машине, наспех перекрашенной в милицейские цвета, да и санитары были знакомые — те же ражие хлопцы, только теперь одеты они были в синие милицейские кители. Обнова явно нравилась им. Они, не обращая никакого внимания на оцепеневшего Зайцева, радовались как дети, галдели, менялись фуражками. На этот раз машину трясло основательнее, она опасно раскачивалась и кренилась, жалобно скрипя железом.
«Так-то, — отметил Зайцев краем сознания. — Выбили последнюю стойку мироздания, теперь всему крышка... А этим козлам хоть бы хны!»
Он не заметил, как очутился в бетонированном глухом кабинете, где не было никакой мебели, кроме низкого табурета, на котором сидел следователь и грустно глядел на Зайцева.
— Здравствуйте, Зайцев! — вскакивая и радушно протягивая обе руки, оживился следователь. — Давно вас ждём. Прошу, прошу к столу переговоров...
Никакого стола, между тем, в помещении не было.
— Шучу! — улыбнулся следователь. — Столы-то нам ни к чему. Не библиотека всё-таки. Так что, шучу. А теперь к делу...
«Молчать во что бы то ни стало, — думал Зайцев угрюмо. — Никого не выдавать, стоять крепко на своём...»
Он молчал и разглядывал свои новенькие блестящие наручники.
— Вы, я вижу, не намерены отвечать на вопросы?
— Нет, — ответил Зайцев.
— Ну, на нет и суда нет, — кротко согласился следователь. — Ступайте в камеру, а я домой пойду...
Он похрустел пальцами, зевнул по-собачьи.
— Меня ведь жена ждёт, — пояснил он другим уже, неофициальным голосом, и подмигнул кому-то за спиной у Зайцева. Тотчас подлетели двое, цепко подхватили под мышки и, оттопырив свои локти, бегом, бегом повлекли по пустынному коридору мимо глухих кованых дверей. Лязгнули замки, в коридор выскочил мохнатый надзиратель, замахал руками: «Сюда! Сюда... »
Зайцева забросили на нары, лицом к стене. Пахло сырой извёсткой. Зайцев приоткрыл глаза, чуть повернул голову и стал оглядывать помещение. Над чугунной дверью под самым сводчатым потолком горела бессонная лампочка, тускло освещая бетонный угол.
Зайцев повернулся на спину и увидел над собою темные доски верхних нар. Доски скрипнули, чья-то бритая шишковатая голова свесилась, на Зайцева глядела толстая знакомая харя, наливаясь багровой кровью.
— Ха! Заяц! — злобно и радостно воскликнула харя. — Шкет плюгавый…
— Ну что, гнида? — перебил откуда-то сбоку сиплый голос. — Вставай, паскуда....
Сверху спрыгнул толстый лысый уголовник, оба с ненавистью уставились на Зайцева.
— Ну что, падла, — отрывисто оказал худой. — Сон или не сон?
Зайцев подался к стене.
— Пилу! — приказал худой, протягивая руку и нетерпеливо шевеля пальцами.
Толстяк засуетился, кинулся на пол, полез под нары. Выпятив зад, долго шарил рукой в углу. Вытащил большую ржавую пилу, обтёр ее рукавом и протянул худому.
— Придержи его за ногу, — велел худой. — Сперва ноги отчекрыжим. Чтобы не брыкался...
— Но он же будет руками драться, — возразил толстяк. — Там же кулаки у него...
Зайцев полез на верхние нары, подпрыгнул и хотел медленно поплыть по камере, как накануне. Но страшная сила земного тяготения рванула его вниз и он, зажмурившись, ударился лицом в плоский бетонный пол.
Очнулся он от холода.
Голова раскалывалась. Зайцев приподнялся на руках, роняя длинную розоватую слюну, и огляделся. На нижних нарах двое заключенных играли в самодельные карты. Один из них, толстый, мельком взглянул на Зайцева. Зайцев заскрипел зубами...
— Но-но-но! — замахал руками толстый. — Тихо тут. Не у тещи на блинах...
Загремели ключи, литая чугунная дверь отодвинулась и мохнатый надзиратель заглянул в камеру, буркнул:
— Толстяка на расстрел.
— Я не виноват! Это он! — заверещал толстяк деланным плаксивым голосом. — Это он чего-то там подпирал, пусть он сперва умрёт...
— Иди-иди, толстый, время не ждёт, — перебил его худой, запихивая в карман выигранные деньги. — Умри, как большевик.
— Прощай, Хром, до скорого свиданьица на том свете! — заторопился толстяк, потряс худому руку и спрыгнул с нар.
— Тебе руки не подам, поганый, — добавил он, пробегая мимо лежащего на полу Зайцева.
— Я его и один распилю! — пообещал вслед ему худой. — Мне всё одно когда-нибудь помирать, но и ему не жить!
— Только без шума, Хром, — предостерег надзиратель. — Ещё перебудишь всех. Подушечкой прикрой, тихо постарайся, без шухера.
Дверь задвинулась, шаги загудели, удаляясь и стихая. Худой вытащил из-под нар пилу, попробовал ногтем. Где-то невдалеке прогремел выстрел. Хром сглотнул слюну и оказал сдавленно:
— Вот видишь ты, гнусняк, как лучшие из лучших гибнут. Всё из-за тебя, из-за таких, как ты. Начитаются книжонок своих, суются везде, тычут ручонками...
— Виноват, — начал было оправдываться Зайцев, но худой брезгливо его перебил:
— Из-за твоей виновности, сволочь, всё и рушится всё время. Такие как ты всегда есть. Им, видишь ли, жена рога ставит, так они мир начинают баламутить, на свой лад переделывать. Это что, твой собственный мир? Ты его сотворил?
— Однако позвольте, — слабо возразил Зайцев, радуясь небольшой отсрочке. — Мир-то как раз устроен несправедливо. Есть бедные и богатые... Я, к примеру, очень беден, — попытался разжалобить он мучителя, но тот сурово отрезал:
— А кто треску лопал? Бедный, он треской не питается, он терпит. Он не говорит, что мир плохой. Живёт себе и терпит. Понимает, что не один он в мире живёт. А вы-то всё на свой лад норовите, не подумаете, а как другим-то будет. И никак вас не вытравишь, гниль такую. Сколько раз уже мир переделывали, всё не впрок. Умники хреновы!..
Жилистая железная рука схватила Зайцева за шиворот, легко вознесла над землей. Заныла в воздухе пила...
Зайцев открыл глаза и увидел, что он лежит в своей спальне. Нынешнее утро было такое же ясное, как вчера и позавчера. Зайцев понял, что теперь-то он, наконец, проснулся по-настоящему. Он спрыгнул на пол, радость переполняла его.
— Не виновен! Не виновен! — облегчённо восклицал он и кружил по комнате, приплясывая.
— Я жив и здоров! Я жив и здоров! — запел он громко в темпе марша, вскидывая вверх кулак. И некая музыка отозвалась, подхватила, поддержала его песнь. И он сам с удивлением стал подстраиваться под эту музыку, которая вдруг затруднилась, замедлилась, будто бы игравший уставал и, передыхая, слизывал пот усердия с верхней губы, и музыка эта звучала уже не в такт:
— Вжив — вжак, вжив — вжак, вжив — вжак...
Пилили дверь в прихожей.
Все начиналось сызнова.
Но Зайцев уже знал, что делать.
Бодрой боксёрской трусцой он подтанцевал к двери, которую уже наполовину прогрызла ножовка, тихо повернул задвижку и резким движением рванул дверь на себя.
Два его знакомца стояли нагнувшись перед ним, толстяк водил в воздухе пилой.
Ему-то первому и врезал по зубам Зайцев, сперва с левой стороны, потом справа. Сочно чвакнуло под кулаком. Потом он снизу в подбородок саданул коленом худого, отчего тот с хрустом распрямился и, выкатив глаза, отшатнулся к стене. И весело уже, с хохотком, дал ему Зайцев ещё и основательного пенделя под тощий зад, спуская по лестнице.
Кулаком по шее огрел он толстого, так и не успевшего распрямиться, затем развернул его, отступил на пару шагов и крепко, как выбивают дверь, пяткой долбанул в кобчик, посылая его вслед за дружком.
Тычками и пинками проводил он своих знакомцев до первого этажа, схватил обоих за шиворот, вышиб их лбами дверь в подъезде. И с каждым ударом крепла рука Зайцева, отраднее становилась на сердце.
— Старик, прости, — гнусавил толстый, стараясь вырваться из рук Зайцева. — Ошиблись мы... Прости, старичок!..
— Ой, хватит, браток? — сипел худой. — Век не забудем...
Грузчики побросали свои ящики и наблюдали драку.
— Ой, горе, горе, горе! — вопил худой, после каждого удара.
— Ой, бяда, бяда, бяда! — подпевал ему толстяк, приплясывая.
Первым вырвался толстяк, оставив в горсти у Зайцева клок бушлата. С невиданной быстротой помчался он через двор под весёлое улюлюканье грузчиков.
— Ну, ступай и ты, — отпустил Зайцев и худого. — Больше не приходи, не то хуже будет.
Худой прижимал руку к груди, пятился и кланялся, пятился и все кланялся, пока не пропал за углом.
Зайцев пошёл к подъезду. Проходя мимо грузчиков, вдруг остановился:
— Ну-ка, дай ящик поднять...
Выдернул громадный ящик, легко поднял его над головой, так же легко опустил.
— Лёгкий, — сказал он. — Килограмм сто...
— Сто сорок нетто, — уточнил щуплый грузчик со следами ногтей на расцарапанной щеке.
— Вот у кого жена-то счастливая! — похвалила Зайцева рыхлая заведующая. — Как за каменной стеной, небось...
— Жены пока не имею, — признался Зайцев. — К прискорбию и сожалению...
— И не жалей! И не жалей, парень! — горячо заговорил щуплый грузчик с расцарапанной щекой. — И не жалей...
— И не жалею! — звонко протрубил Зайцев, повернулся и пошёл домой.
На этой ноте, по-видимому, следовало бы и закончить отсчёт описываемых событий, но дойдя уже почти до своего подъезда, Зайцев как и в самом начале снова увидел под стеной дома безмятежно спящего человека.
Человек лежал на боку, подложив под щеку ладонь, подтянув одну ногу к животу и выпрямив другую, и вся фигура его напоминала позу бегуна, которого изображали когда-то на значке ГТО.
Зайцев поглядел в небо, понимающе улыбнулся, затем сунул руку в карман и вытащил оттуда несколько смятых купюр. Отобрал сторублёвку, бережно её разгладил, подумал и присоединил к ней от себя лично ещё двадцать пять рублей, наклонился и сунул незнакомцу в расслабленный кулак. Сонный кулак этот, почувствовав купюры, тотчас рефлекторно сомкнулся.
Теперь стало хорошо.