утро нового дня

Утро нового дня.

Дуновение строк,
Ты покинул чертог,
Дом души на замок,
Всем мечтам красный срок.

Хаос… душа не приемлет случайных оранжевых кубиков по имени странно, выпавших из Ниоткуда твоего сознанья.
Когда я открыл глаза, первые кубики весеннего воздуха уже залетели через форточки, шурша плащевым бордо улиц.
Куда более занятным был вид кофейного столика с недопитым в чашке кофе, на которую лег мой еще заторможенный сонный взгляд.
…Тени, тени… какие-то неуклюжие деформированные сгустки пятен…падали от фарфоровой чашечки с тонкими линиями китайских цветочков.
Опять шорох улиц, проползающих первыми лучей солнца - еще прохладного, ерзающие по переулкам выкинутые ненужные мысли - чьи-то, мои…
Я настроил много полок, навешал несуразицы на крючки вопросов и гвозди ответов, заставил шкафчики мелочами, обделанными бисером выводов. И все накопилось, всего – как волос на моей голове…да.…Да зачем мне эти волосы?!
Нет, не могу я сегодня пропустить, как просыпается Город.
Ноги не нашли пола: повсюду валялись бесхозные дольки апельсинов – летние мечты, разрезанные груши, истекавшие соком – грезы осени, уйма шоколадных конфет, завернутых в блестящие, шуршащие обертки – напоминание о пустых зимних вечерах. И еле различимые среди сумасброда времени большие фиалки с каплями свежей росы, источавшие из своих уст нектар – весеннее утро. Я провалился во все это по щиколотку, постоял, пока мне не опостылело липкое блаженство и, пробиваясь, чтобы почему-то опять не раздавить ничего, поднес лицо к распахнутому настежь окну, огромному, светлому, белесо-желтому окну моей ясности.
Как прекрасно, что это мой этаж №17!
 Я так высоко над Городом, хотя бы по утрам, когда он так просторен и прекрасен. Дома казались хаотичными серыми, розовато-непонятными квадратами, все квадратное, все зачем-то снова квадратное.
Я заметил, что устал, что мой взгляд сер и устал, так же равнодушно-квадратен, как эти дома.
…На стуле недовязанный шерстяной шарф теорий с нитями доказательств, уже порядком распустившийся; на столе, в столе, под столом – исписанная бумага воспоминаний, вчера и ночей. На стенах – портреты моих масок. Забава! Музыкальные шкатулки моих настроений и рубашка с оторванным карманом цвета брусники. Недоделанные проекты новизны, рабочие тетради моих будней и яркие картинки книжек моих выходных – все в процессе, в работе, в невидимом движении – все ждет завершенности. Очередные полотенца на крючках вопросов, не выстиранные, розовые от малинового джема сна.
Не верь! Город залопотал, а мне надоело.
Я сел на табурет, я встал на табурет…да…с этим надо что-то делать, с апельсинами, грушами и даже кое-где корки от съеденных дынь – мои осуществленные планы, уже ни кому не нужные во всем этом квадратном Городе.
Мне хватило двух секунд, чтобы хорошенько разобраться со всем этим, еще две для стирки полотенца и пришивания кармана цвета брусники. Мелочи я раздал беднякам, горшочки с крупой предубеждений запек в печи и отдал нуждающимся и голодным, бисер нанизал на длинную леску и развесил над окнами бедняков – в два щелчка пальцев мой дом превратился в дом мечты всех, кто населял Город. Он блистал чистотой!
Позже я сварил себе новый горячий кофе, разложил бумагу, взял карандаш, сделал несколько новых набросков, строчек, эскизов. И не помнил, как уснул, разнеженный в кровати удовлетворения и улыбки.

II

Первая мысль была…о кубиках – вновь невнятное чмоканье городских лучей утра… Глаза мои были удивлены пустой чистоте и порядку вокруг. Новое, но запах был старьевщины, а кофе не допит.
 Я не тронул ничего, не прикоснулся кончиком пальца ни к чему больше. Я ничего не взял с собой. Только ключи – запер дверь, но потом и их повесил на ветку дерева, чтобы больше никогда не возвращаться к китайской фарфоровой чашечке с недопитым холодным кофе.

И кто изрезал шершавую ленту такими тупыми ножницами. Дорога.
Две девочки с сине-зелеными глазами в шапочках из ниток солнечных лучей говорили, бурля каплями сочных фраз, спрашивали и отвечали. А потом одна из них задернула большое зеркало пеленой. Молчание. Понесла его в тоненькой руке, похожей на веточку сирени. Девочка шла по дороге, хрупкая, будто прозрачная. Казалось, что ее босые ступни так нежны, что шершавый асфальт делает ей больно. Удивительно. Уже не в первый раз я видел, как из следов, оставленных людьми вылетали разноцветные бабочки. Они разлетались, как пыль и исчезали.
Вторая девочка пропала в зеркале.
На другой стороне – двое, прячась ото всех у серой громадины бумажного дома, разбирали бред друг друга, дивились, разглядывали с интересом крупинки и пылинки. Один все показывал другому, все не отставал от него, требовал, чтобы тот слушал мысли, заросшие мхом.
Я стоял. Их оказалось трое. Вдруг резко человек встал, оглянулся, брякнул последние наблюдения бисером другому, а потом закрыл и сунул в потрепанный карман. Третьего погрыз немножко и туда же - в темноту. Я был для него невидим, неслышим и не нужен ему. Мгновенно притупившиеся глаза уперлись перед собой на ленту серого драпа дороги. Медленно странно движущийся силуэт пропадал. Ушел. В углу никого не осталось.
Карандаш. Бумага. Человек.

А я вдруг вспомнил ту нагловатую рыжую девку – Осень – дерзко заглядывающую ко мне в окна. Она жгла костром своих разбросанных рыжих волос, оставляла запах жженой листвы, и это были самые манящие духи, какие я знал.
Взгляд…взгляд, который она бросала сквозь стекло на меня, был яркий, быстрый говорящий и влекущий. Она убегала, закутавшись в листья – дребезжащие куски расколотых желтых стекол облаков.
И я не играл с ней. Это она забавлялась вначале, прячась за черные стволы – цилиндры, обсыпающие последнее лакомство кострам. Она перебегала от дерева к дереву, хихикала и резвилась. В рыжих глазах играл зловещий огонек смысла ее грации, который был для меня загадкой, который влек меня и заставлял дышать собой.
А потом я увидел ее шедшей тихо, почти невидимо, растворяясь в собственном дыхании. Холода.
Костер ее волос тускнел, взор не горел, становился прозрачнее. Она куда-то молчаливо удалялась, тянула за собой шлейф золотистых проволочек паутинок, аромат сырых оврагов и пресное вино дождей.
А я затихал, я медленно смыкал ресницы, ловя хладеющий ароматный воздух и дыхание жёлтой листвы.
 Я подошел к ней, окликнул - она не обернулась. Я встал у нее на пути, протянул ей спелую сочную грушу. Она уже почти не дышала – взяла у меня плод холодной тонкой, белой рукой, заглянула мне в глаза, заблудилась где-то там, и я услышал: « Я умираю». Но губы ее не пошевелились.
Спустя мгновенье я остался один. На пустой аллее не было ни чьих глаз, ни чьего дрожащего дыхания. Груша валялась среди листьев.
Вихрь разбросал мои волосы на глаза и, куда-то сорвавшись, поднял желтую, оранжевую шелуху и унес.
«Она мне показалась», - подумал я тогда.

И теперь вокруг меня непривычное утро из брусничного хлопка, как тот пришитый карман. Улица еще не просыпалась, не приходила в сознание, а только ерзала, шелестя шелковыми лиловыми простынями с серыми пятнами предрассветных теней. Она, раскинувшись, будто небрежно ловила последние свои ромбики снов. И как капризная девица, не желала пробуждаться.
И я вдруг вспомнил, что у меня теперь нет ничего. Это смутно задержалось на пару секунд, а потом показалось совершенно не нужным и пустым.
Уйди, отпусти…
Что-то стало с моим взглядом. Он невольно примагничивался к каждому миллиметру нового утра, останавливался на каждой детали. Углубляясь в малейшие штрихи. Я даже не прищуривал глаз, а поры дороги, стен…роза! Какая свежая роза… поры раскрывались передо мной, все дальше, дальше лабиринт, бесконечная перспектива внутри лепестков, тычинок, и вот оно, мизерное око в конце, раковина вечности. И все, все, на что бы я не посмотрел – все кончалось этой раковиной. Я где-то внутри понимал: все на свете кончается где-то в одном месте, все пути ведут только в эту завитую раковину. Зачем?
Где-то я это уже видел… Глаза, человеческие глаза. Быстрее всего в них увидеть бесконечность. Зрачок – окошко в бездну, где встречаются все. Где все едины.
Безумство сковало меня.
Страдания и поиски обезоружили меня. Я в оцепенении опустился на асфальт, на колени.
Зачем?! Какая вечность!? Разве что-то вечно. Никто! Никто не видит. Никто не желает. Не допускает и не клянется!
Я не заметил, как лицо, наполнившееся стуком приливающей крови, оказалось перед самой дорогой. И я вгляделся в нее. Я видел ее впервые. Из-за вырывающегося неровного дыхания не слышны были прикосновения моих пальцев, которые я тоже видел впервые.
Никто.
Никто…
Куда? Некуда.
Мне никуда не уйти из нее …я - в вечности.

Я глотнул потеплевшего солнца. Будто после мороза глоток горячего сладкого чая, который греет каждую клетку, пробуждает ее. Во вкусе этого утра был скорее кофе с каплями терпкого вина. Кофе…оставленный холодный кофе.…Сколько раз отражение моих серых глаз в чашке с темной дымящейся жидкостью, казалось правдивым. А оказалось – я потопил в нем свежесть и хруст надломленного листа салата. И скал, искал пресный зеленый сок… Вздох.
А в чем тогда смысл?! Если оставить только меня, и только зеркало напротив и никого, никого. Смогу ли я заглянуть в глаза этому незнакомцу, смогу ли я не солгать ему. Ведь это все равно, что скрываться от Него, от вечно смотрящего Ока.
Вот это бред! Все равно, что прятаться от жизни в густой траве. Думаешь, никого нет рядом, ты один, никто не видит тебя и не слышит твоих кинутых в пропасть слов, а приглядишься и увидишь, что вокруг снова бурлит жизнь, вечно движется что-то, и ветер вечно шепчет тебе шелестом трав самое сокровенное, раскрывая величайшие загадки мира.
Это постепенно. Постепенно.
Сначала это просто дождевые шары. Потом шары из переплетенных дождинок, позже дождинки, сплетенные в серебреные шары.
Дождинки происходящих событий, сплетенные в серебреные шары выводов.
И ничего не меняется, не кидается к дверям…
В ужасе, перехватившем горле шарфом, я вскочил на ноги и, не заметив, что впервые сделал шаги, устремился куда-то. Мне надо было найти того, с карандашом…одного…он один, он сейчас, вот только сейчас я почувствовал, что он это поймет.
Нигде не было. Не было!
Девочка …где та девочка с зеркалом? Она тоже…она одна.
Осень …осень больше не вернется, никогда, потому что она поняла это. Она ушла. Навсегда. И уже поздно.
Человек. Я был в двух шагах от него, но не мог пошевелиться. Он медленно шел, рассыпаясь, как песок. С ног, потом тело и руки. Нет, не песок. Мелкие миллиметровые буквы – только они оставались шлейфом. Он думал, что их было трое. Человек, карандаш, бумага.
Я не мог поверить, обосновать, пережить, не понимал. На дороге не осталось снова никого. Блокнот выпал, карандаш покатился от ветра, перебиравшего страницы раскрытой души.
Не успел я перевести дыхание, как увидел девочку, входящую внутрь зеркала. Она думала, что их было двое. Тогда. А теперь она увидела, что нет. Она ловко забралась в стекло, исчезла там.
Невольная, необъяснимая улыбка посетила меня. Я потянулся поднять с земли блокнот, как невероятный грохот и звук разбитого стекла окатил меня волной и изрезал лезвием непонимания.
…Зеркало!
Широко распахнутыми глазами я смотрел на распластанные осколки огромной иллюзии, и в каждом, видел свое отражение, в каждом – свои глаза, которые я видел впервые.
И все … и каждый … уходят.
Понимают и уходят.
Не понимают и уходят.
Ищут и уходят.
Берут и уходят.
Дают…
Верят,
Не верят,
Улыбки, смех – маски,
Глаза,
 Слова,
 Молчание,
 Правда,
 Ложь –
Нет разницы. Все равно - уходят все.

Когда я произнес это вслух, феерический нервный хохот вырвался из груди, обескураживая все вокруг.
Солнце уже выжигало глаза мне до слез, слепило и избивало меня, душило собой. А может, не оно.
Крупицы той расколотой мысли … что если все до одного, все без исключения уходят, потому что нет смысла, то, возможно, он все же есть.
Я выдавливал это из себя, потому что этого во мне было ровно столько же, сколько правдивого дыхания и веры. Самая малость, затерявшаяся в лабиринтах моего опыта.
Опыта. Это слово заело, как пластинка.
Я поморщился, поняв, что опыт – такая же иллюзия, как и все другое. Что опыт кажется нам так же, как я вижу сейчас, что шнурки моих слов переплелись в волосах у Весны. Кажется.
Прошлое лопалось, как струна, вздрагивало, как только я докасался невольными камушками уже ровной его глади.
Я сделал пару шагов, потому что мне начало казаться, будто солнце пришило меня стежками лучей к дороге.
Все вокруг оказалось таким же идеальным, как хотелось или не хотелось верить. Все оказалось без ярких границ и совершенно не попадало под определения, данные когда-то.
Я вспомнил то, что мог, увидел заранее продуманные причины, из которых должны обязательно вытекать верные, вполне обоснованные, ожидаемые следствия. Эти причины не оправдывали себя.
Я увидел, как из совершеннейших глупостей и пустот возникали когда-то веские захлопнутые двери решений.
Я воочию, вспоминал, видел, как опыт обманывал, как говорил, что нет его. Нет ничего, во что бы можно было слепо верить, «Нет ничего, что бы надлежало знать и что можно было бы познать до конца».
Я закрыл глаза, и глубина темноты увлекла меня в полусон. Я увидел Осень.
Платье – неровное на концах, будто коричневая изорванная ветром листва. Шелк.
Ее еле заметную грудь закрывал ажур, обнимающий ее ключицы, горло и тонкие руки.
Волосы пышными блестящими гранатовыми, ореховыми и медными локонами закрывали изящный изгиб спины.
Она была такой тонкой, движения так точны и редки, что казалось: волосы для нее – неописуемая тяжесть, что шелка изнуряли ее, что она была тяжела самой себе и желала только одного – освобождения. От самой себя.
Такое совершенство заставило меня не докасаться до нее, потому что эта Осень была всюду, она захватывала меня, я видел как она шептала.
Я любил, я любил ее до безумия, но не мог, представлял себе невозможной грубостью сказать ей одно слово.
Ее узкое светлое лицо пропадало, затмеваясь взглядом больших, вечно меняющих цвет глаз.
И только она сделала короткий вздох, чтобы что-то сказать, я очнулся, вскочил, голова закружилась, и в наступившей на мгновенье темноте я снова увидел ее еще знакомый образ.
И эта осень… Кто она? Почему сейчас? Закономерность в случайностях была всего лишь относительностью в данном месте, и я не прислушался к вездесущему шепоту изнутри, что все это не случайно, что это подводит меня под итог, от которого я бегу. Итога нет.
Совсем.
Осень тогда казалась мне дерзкой и грубоватой, а теперь я понял, что настоящего и неизменного в ней столько же, сколько и во мне – в каждом – нет. Какая она была на самом деле, какой был я, кто был я и тот человек и та девочка. Одного ответа нет. Никогда.
А как же опыт привязывает нас к чему-то постоянному, что мы не в силах видеть другого. Что мы не в силах забыть ни себя, ни других, ни их глаз, показавшихся злыми или любящими. И какими глупыми мы оказываемся, когда принимаем все на счет других, избегая в обвинении самих себя.
Даже когда мы констатируем это, ставим чашечку кофе самобичевания на стол и пьем ее, даже в эти моменты мы прикрываем себя деланными ширмами определений.

Завтра мне будет, возможно, казаться, что Осень – тупая меланхоличная дура и я не найду в ее нежности грации и, думаю, завтра я буду согласен.
И мне не будет казаться, что если я наткнусь на чье-нибудь мнение, влетевшее из блокнота от ветра в мои глаза, это обязательно сыграет важнейшую роль, когда достигнет сознания.
И меня не станут мучить мысли, что я ушел от себя навсегда, и заблуждения о том, что умные всегда праведны. Потому что все, что составляет меня сегодня – завтра будет мне уже не нужно. Потому что опыт – это иллюзия.

Сегодня просто случайно. Оно… нет, если я скажу о нем еще что-то, я подведу итог.
…Лопнула, как струна…
Листья – бабочки,
 бабочки – листья…
 Оранжевые кубики.
 Весна.













111

Твой шепот – дневная истома…
Мой шепот – сквозь дождь переулков…
Незримое присутствие Утра наполняло все тело странной энергией, дребезжащей и волнительно пробуждающей каждую клетку. Звуку неоткуда было лететь, но какой-то вездесущий гул исходил отовсюду, будто я слышал тишину - ее всплески, её стихию. Она несла неописуемое чувство восторга, который стремительно струился по моим венам.
Мне хотелось орать, вопить, неистово смеяться, делать странные движения, похожие на танец, замирать в неожиданных позах, выплёскивая поток накопившихся чувств и знания.
Ей хотелось освободиться...
Ей было тесно рядом со мной, в себе самой, её собственная нежность была ей тяжела, ... и я вдруг снова на мгновение ощутил запах ветра свежести, проникшего между моими ресницами и гладившего мои ноздри и губы ароматом той части меня, которую я так любил - Осень.
Закрыв глаза, я поймал на лице забредший между серых коробок домов луч солнца.
Непонимание сквозило в мыслях: я только что освободился ото всего, ото всех, порвал все связующие нити, сам того не зная. Я отпустил свою преданность клубку связанных букв вместе с чудаком, состарившимся и обезумевшим от поисков и разочарований.
Я молча смотрел, как уходит живущий во мне ребёнок в Зазеркалье душевных грёз и песчинок мозаичного игрушечного городка.
И эту чувственность и пряность сердца забрала Осень, оставив меня четвертью единого расчленённого существа.
...Она наступила тонким острым каблуком на ещё живую свежую прожилку кленового листа. Лёгкий, чёткий хруст преломившейся жизни... Брызнувшие капли сока примагнитили взгляд, но как она небрежно прошлась по своему прошлому, только что остывшему, бросив, отказавшись.
Возможно, она знала, что ищет только свободы, распыляясь в последнюю пыльцу клевера и оседая прохладной испариной на высохших листьях.
Я показал раскрытые ладони горизонту и вдруг ощутил сильное трепыхание и биение чего-то живого внутри самой середины ладоней и в солнечном сплетении. Замерев на месте и успокоив тёплое дыхание воспоминаний, я больше раскрыл кисти и развёл напряжённые горячие пальцы, как вдруг увидел, что разноцветные бабочки разных размеров вылетают из моего солнечного сплетения и ладоней, оставляя запах разрезанного спелого лимона и мяты. Они щекотали меня быстрыми крыльями, теряли пушистую бархатистую пыльцу и всё летели, выбирались из меня потоком энергии и мыслей. Возбуждающая дрожь прокатилась по всему моему телу, и мне казалось, что чем больше их уходит от меня, тем больше возвращается невидимыми струями сил и любви.
Этот бесконечный круговорот будто засосал меня, что никак не удавалось сдвинуться с места; уже казалось, что моё тело не вмещает, что я
взорвусь на миллиарды этих бабочек. А каждая из них ещё так и будет источать капельки мыслей и чувств.
Я распахнул глаза.
Всё было тихо. Вокруг на меня глазели любопытные сонные окна и лиловая прозрачная простыня рассветного неба, кое-где преобредшего сиреневый, почти невидимый оттенок.
Мне надо было вернуться за блокнотом, оставленным на дороге, потому что чудак-старик грустил по нему во мне, где-то сентиментально оплакивая найденные ягоды смысла, спелые и налитые соком. Возможно, я смог бы понять ещё что-то...
...сильная резкая боль прожгла мои пальцы, потом руку до самых костей, как только я притронулся к изъеденным листам маленькой книжки, валявшейся среди пустого чужого сырого переулка. Буквы, будто обвившись змеёй, зашипели огнём, злобно стягивая напряжённую грудь, перекрывая дыхание.
В голову ударила кровь, и я вдруг ощутил, что ненавижу этого дряхлого, слабого человека-невидимку, который жил ради чёрных букашек букв, ползающих по белой бумаге. Я увидел, как он, улыбаясь своим сухим искривлённым ртом, играл с ними жёсткими нервными холодными пальцами, как он жил ими во мне до того, как ушёл. Тут же воспоминание близости тёплых полураскрытых губ Осени привлекли меня пьянящим рябиновым ароматом и кисловатым запахом последних ягод брусники, что мне захотелось напиться этим соком - как я порой скучал по ней!!!
Они больше не мои, эти мысли. Они пришли их бездны, чтобы спасать меня или уводить в неведомый мир иллюзий, а теперь я должен отказаться от них, дать им сгнить под ливнями дней, испепелиться от костра времени, ведь они сказали мне - не оглядывайся! Не ищи, не ройся в раскрошенных сухих ракушках - в них никогда не будет жизни.
Я всё стоял, притянутый к сырому асфальту, как незаметно стал подниматься ветер, ветер моих мыслей, потом ветер утра, сквозивший между домами; небо загустело синевой, и мелкие неприятные ягоды дождя заморосили по моим щекам. Часы, минуты, секунды сыпались на меня, а ветер вырывал из блокнота листы, разбрасывая их повсюду, расклеивая их объявлениями об окончании мятежа и мести на шершавые серые стены. Когда-то они были детьми, а теперь - чужие, ничьи. Потоки воздуха бросали листы на моё лицо, ...на моё лицо, а казалось - мне в лицо. Я стоял, как вкопанный, будто слушал вынесенный приговор.
Я делал это сам.
Я сам так хотел.
Чернила плакали, а я понимал только то, что никто не знал, с какой сладостью и отчаянием этот старик мстил строками всем, и никто не знал, что это была только горечь и боль, разыгранная пьесой.
Я мстил и больше не смогу.................................
«Я тоже раньше боялся клоунов» - пролепетал над моей тяжёлой головой чей-то голос. Я открыл глаза (это оказалось невероятно трудно), увидел изрытую ткань дороги, свои пальцы, руку - я лежал где-то посреди Города, и солнце безжалостно пробиралось в меня едкими острыми лучами.
- Когда ты родился? - спросил я маленького мальчика-кнопку в панаме, надвинутой на глаза-хамелеоны. Он отвечал довольно, будто хвастаясь:
- Я родился в Пятое время года. Это особое межсезонье между всем, то известно - зима, лето...Что ты любишь?
Он спросил как-то отвлечённо, но ответ вырвался у меня неожиданно быстро и однозначно:
- Я люблю Осень! - на одном дыхании сказал я и тут же испугался этого и взгляда мальчика: он посмотрел не как четырёхлетний ребёнок, а будто знал меня ещё до сотворения Города, будто прожил целую вечность -хитро и глубоко внутрь меня. Я так и не спросил, кто он, мальчик котёнком юркнул за угол и пропал. Новый глубокий вдох смёл крошки помутившихся мыслей. Мне начинало казаться, что я заблудился в собственном Городе -ничего не узнавал, всё было странным, тихим и бездонным.
Колкие гвоздики испуга...- нет, не они.
Да, тот старик хранил одиночество, а я прогнал его со всякой иссушающей сок жизни философией. Эти бездомные прогнанные мысли, наполненные трагизмом, больше не стали мне нужны - я пропускал пир ради неуместных поисков, я отсиживался вместе со стариком, и мне стало страшно, что строки вьют тёплые гнёзда для обездоленных птиц-искуплений, птиц, готовых броситься на терновый шип, не вкусив блаженства полёта. Ведь они были просто слабостью, криком, которого не слышал никто, местью, безумием. А этот старикашка выходил на улицы Города и думал, что кто-то увидит красоту сотворенного. Но какая красота может быть в немощи, одиночестве, нелюбви и мести? - была одна жалость.
Я больше не хотел оставаться с ним, размышляя, погружаясь куда-то в бездны, я хотел стать белкой в колесе, которая знает, куда бежит. Оказалось, что ничего не имело конечного смысла - цепь продолжала тянуться, оголяя новые скрипучие звенья, канатики сплетались, вились и никогда не обещали конца. Было злорадно смешно, когда упоминали идеалы и то, что есть правила - как только я начинал жить по правилам, Город переворачивался, ломая всё, что я строил с осторожностью и ювелирной огранкой. К чертям правила- есть только один шанс.
Но я бы отдал всё ради пьянящей коньячной рыжины её' больших печальных глаз, в которых будто за тончайшим стеклом бушевали дожди и листопады.
Пустой Город в сумрачно-пастельных тонах стен молчал, я молчал и жаждал не найти дороги, не найти карты запутанных улиц - я безумно ждал, что она вернётся и заговорит со мной, что прохладная влага её ладоней прольётся дождём перемен.
 






Как просто провести ладонью по высохшей листве
И прикоснуться к каплям...
И это ты - мои шаги, мои дороги и огни,
И ниспадающие шёлковые ткани...твоих одежд...
И пропитавшись нежностью дождя,
Согрейся в прилипшем к телу мокром платье,
В душистых лилиях... И это всё - твои глаза, твои неведомые мне объятья.......
 







IV
Я вернулся к реальности снов,
Я поднялся по лестнице дней,
Я связал этот холст из слов –
Я соткал полотно о ней…

Я соткал полотно о ней… Полотно моих мыслей, связанных в тонкие узелки, заплетённые витиеватыми рисунками, вперемешку с пёстрыми зёрнами бисера моих свежих надежд.
Долгую безлунную ночь я не спал, сидя на неведомых окраинах Города, ища его края, его предельные дороги и мосты бесконечности. Я разгадывал, как обезумевший, шифры дней, я наполнялся ликёром ночей, не запомненных ни моими глазами, ни пальцами – только ощущая остроту их присутствия.
Ночь казалась приторной. Я ждал рассвета.
Я соткал полотно о ней… Оно отражало блеск моих стальных глаз, блеск наворачивавшихся слёз от обволакивающих трепетных мыслей. Холст моих желаний, мои переплетённые мечты – всё было прозрачно и ново, прозрачно, как морская вода, вылившаяся на сухие руки из жемчужной раковины моих ожиданий… Моих ожиданий-зверей, пожиравших Город изнутри. Я прошёл через полотно, и мир преобразился.
Я снова жаждал глотка горячего кофе, я грезил оживить застывшие во льду чувства, согреть замёрзшие пальцы и выпить кислый сок ягод, холодный сок пробуждения. Не было свечей – нужно было солнце, рассвет, истома утра, дымящийся кофе, расплавляющий осеннюю скуку и дурные привычки привыкать к дурному.
Мой Город восторгал и ужасал меня, но был бесконечен и реален, как ничто более, наполнявшее мою жизнь.
Город преображался… Я склонен думать, что лишь сквозь призму звенящих мыслей и более чистого дыхания, но это была такая же реальность. Я видел сны, кусочки мечты, сбывавшейся за закрытыми глазами; Во сне я видел и ощущал, как прозрачные, словно утреннее пробуждение бабочки, садились на мои грубые горячие ладони, а, просыпаясь, я знал, что держу их в руках. Пальцы разжимались, и бабочки тихо улетали. Однажды я видел во сне её поцелуй – биение сердца разбудило моё тело, и целый день я прошлялся в поисках её глаз, её запаха и её ореховых кудрей. И постепенно я обретал понимание того, что не сумасшедший, потому что я продолжал бесконечно верить. Мои мысли слетались к ней, подобно обездоленным птицам, нашедшим тёплые гнёзда осенними сумерками. Бесконечность и безусловность входила в мою жизнь каждый миг.

Небо разъедало рассвет, приходящий с шипами одиночества и непонимания. Я не видел, как всходило солнце, я пропускал рождение дней один за другим, я травился мыслями о прошедшем и об её отсутствии.




Я питался первой пешей прогулкой по Городу после проливных дождей, я вдыхал посвежевшие облака и пил отражение неспокойных глаз в прозрачной глади луж. Я внутренне предвидел нечто ждущее за углом секунд и уже научился отличать мои пустые мечты от действительных предчувствий сбывавшейся сказки-реальности. Эта способность была дороже всего моей душе, питавшейся доказательствами существования чудес и гнавшей всякую возможность компромиссов.
Дома сгущались, пресекая тени друг друга, смотря в глаза друг друга бесцветными квадратами пустых окон. Стремительные шаги несли меня куда-то вне знакомого направления, поворачивали меня за сотни углов и скверов.
- Полянски? – спокойный независимый голос молодого мужчины окликнул меня, неожиданно нарушив ход дня, ход моих мыслей, замыкая развилку очередных вопросов.
Я обернулся с чувством нарастающей странности и почему-то теплоты…я не знал его, но кто-то во мне знал, узнавая каждый миллиметр этих серо-голубых глаз, ровного лица, сильных пальцев, державших заострённый карандаш особого взгляда на жизнь…Мой сосредоточенный взгляд устремился в лицо мужчины, и я уже где-то в рыхлых пряных глубинах моего сознания начинал понимать и вспоминать эти глаза, смысл которых потрясал меня! Смысл того, что я видел перед собой – всё проносилось за один ничтожный миг – тревога, смешанная с возбуждающим ощущением близко подошедшей разгадки чего-то важного, восторг по той же причине, страх из-за подсознательной боязни не суметь вместить …этот мой взгляд. Я понял, я понял, но не мог объяснить словами! Я искал её, жаждал встречи с ней, а увидел его! Но забыл саму загадку…
- Ты ищешь её, не так ли? Ты пожелал не найти дороги, карты, смысла…Это оценено, но ты забыл, а, может, не знаешь, что нельзя найти её на бездорожье. Невозможно отыскать её, не найдя себя, дороги внутри себя.
Небо рвало рассвет на куски, я мог поклясться, что это был тот, кого я искал, но бросил ради мечты и приторного сока груш. Я ощущал, что меня убили, но вместе с тем был обновлён, как никогда – я встретил себя!
- Ты это я? – всё, что могло вынести моё пересохшее горло к его ушам.
- Да, Полянски, неужели ты не узнаёшь свои глаза, свои губы, и тот Город, который отражается внутри зрачков?
Водопад холодящих мурашек осыпался на всё моё существо, на моё тело, которое я чувствовал, но вместе с тем я мог поклясться чем угодно, что чувствую его сознание, что вмещаю в себя его бесконечные до невыносимой сладости мысли.
- Я искал себя, и теперь ты говоришь, что конечная точка настала? Но как ты можешь быть мной, если я один?
- Ты ведь ненавидел старика, ты жалел ребёнка, ты встречал мальчика, ты любишь её, Осень, - и неужели ты не ощущал, что это всё ты? В тебе жил старик, в тебе уходил ребёнок, в тебе уходило время, засыпая песчинки в трещины дней. Ты рыдал, когда понимал бессилие перед их исчезновением, тлением всего тебе дорогого – ты отпустил всё, ты стал готов жить, не мстя строками в блокноте, не разговаривая с детством, не играя в шерстяные клубки фальши и компромиссов. Ты запирался в Доме, не понимая Города, не слыша Улиц…
С каждым его словом во мне крушилась бездна с невыносимой болью, во мне крошились воспоминания, осыпались дни и предубеждения к ногам, не знавшим земли. Он говорил, слёзы разъедали мне глаза, рот дрожал, зубы сжимались, я плакал, оплакивая рутинные поиски дороги себя, приветствуя карту Утра нового дня.
- И неужели теперь я готов найти себя… - я уже не смотрел на него, хотя боялся больше всего на свете потерять, боялся понять, что это иллюзия, и не мог в отчаянии найти наконец то место в себе, где я был к этому готов. К смыслу. …..
Я не мог остановить слёзы! Мне невыносимо захотелось прижать к себе ребёнка – он будет во мне всегда моей наивностью и верами в мечты, которые стали уже не растаявшим снегом, а каменными плитами в фундаменте Города. Я присел не порог, запутав пальцы в непослушных густых волосах. Я прощал старика и свою бедную месть. Я плакал от того, что никому не мог дать хоть что-то в этом дне, но чувствовал, как улетают птицы, оставляя неопытных птенцов, едва научившихся находить гнёзда.
Я уставился в мостовую, коричневую от яркого солнца, косо освещавшего гладкий булыжник. Я закрыл руками глаза, погружаясь в его слова… «…нельзя найти её на бездорожье…», «…Нельзя найти её на бездорожье…» Но разве дорога к ней не могла быть моим единственным маршрутом...? Нет, не могла – я видел смысл лишь в этом, не замечая, как прохожу мимо других Городов. По каким-то причинам это было неверно. Почему-то всё более едино, чем могло казаться всегда.

…Ветер приносил сухие листья, белые лепестки отцветших лилий вместе со сладким ароматом ириса, холодные снежинки и пух тополей. Вишнёвые ягоды и лепестки роз…- я с трудом открыл глаза, обнаружив себя всё на той же улице, но странные воспоминания, колыхавшие гладь моих мыслей, не давали понять, спал ли я? Уже понимая, что да, я пошевелил застывшей рукой и вдруг вспомнил, что произошло…А что произошло? Я был просто в бреду. Почему я лежу, а моя одежда скользит как по стеклу по этому асфальту?
Я распахнул глаза и резко отпрянул от огромного зеркала, на котором я лежал. Я увидел отражение своих глаз. Я смотрел на себя его глазами… - неужели это было правдой! Всё прошедшее пронеслось, щекоча перьями сомнений, я пытался осознать, что случилось, встречал ли я мужчину – точную копию себя, кроме смысла в глазах – но ведь я раньше никогда не видел себя в зеркало, откуда же я узнал, что это был я? Я лишь догадывался о подлинном цвете своих глаз и теперь вдруг увидел их. Вдруг увидел, что улица извивалась и вела куда-то мой взор, что дома расступились, открывая широкую светлую панораму уходящей перспективы, и где-то совсем далеко разноцветные шахматы домов, хаотичные окна, блуждающие занавески…Мой Город был прежним, но я склонен думать, что раньше видел его только через стекло, что ходил по серым переулкам, но смотрел через стекло даже в ясные прозрачные, как ручей, дни. А теперь стекла не было – вот, что я мог сказать. Не было стекла внутри меня, преграды, хоть и невидимой и неощутимой. Замешательство проходило с каждым новым вдохом – ясность не была похожа на робкую догадку, но мне было холодно. И почему столько снега намело..? Листья, притаившиеся мотыльки, …что я должен был делать с зеркалом…, лилии, вишнёвые лепестки, снег…мои напряжённые вены, пульсирующие от биения сердца…Снег и чьё-то быстрое встревоженное прерывистое дыхание, чей-то родной, но не слышимый ранее лепет нежного голоса, чьи-то влажные тёплые взволнованные маленькие руки, пальчики, обхватывали моё лицо…
Прохладные сумерки спускали занавесы на окна, зажигающиеся жёлтыми и оранжевыми лампами, словно горящие глаза кошек. Фонари, ещё еле видимые из-за не до конца скрывшегося солнца, казались немыми и ненужными пятнами на фоне розовеющего неба. Глаза мои никак не могли остановиться на какой-нибудь одной точке, найти приют среди уже так неожиданно заснеженного переулка. Что-то мягкое, вьющееся по моему лицу, тревожило – длинные тёмные кудри шелковисто падали мне на руки, пока я пытался воспринять, что происходит вне меня…Узкое бледное лицо с едва заметным румянцем смотрело на меня, полураскрытые красные брусничного цвета губы что-то произносили, рыжие глаза ярко вспыхивали, отражая сверкающий снег, и мои ещё не понятные слезившиеся глаза. Она что-то повторяла, кутаясь в полы распахивающегося пальто, убирая разбросанные ореховые локоны с лица, сдерживая спутанное дыхание, от которого исходил знакомый аромат груш и ириса…
Зеркало замёл снег, но не укрыл моего взгляда в моей памяти, но не охладил электричества, пронизывающего меня из-за неё, скапливающегося где-то в солнечном сплетении, как бабочки…От моих слишком громких мне чувств я еле слышал, что она говорила…




- Ну что же вы, Полянски, ….вы же совсем, как мёртвый бледны и холодны. Я вас узнала…Пойдёмте же, вставайте…, пойдёмте – я напою вас горячим кофе – вы совсем продрогнете…