Неоконченная жизнь

Неоконченная жизнь.




Сегодня я умер. Не знаю, съел что- то не то. Подозреваю один брикет мороженого со странным вкусом. Потому что кроме него я сегодня ничего не ел.
Меня начало тошнить, потом выворачивало в ванной над раковиной минут сорок. Потом я дошел до дивана, лег на него и умер. Не сразу, конечно. Сперва я восемнадцать часов пролежал без сознания. А потом все-таки умер.
Я знаю, что точно умер. Я это чувствую. Хотя вы можете и не поверить. Но я вашим мнением не дорожу.
Сразу после смерти я встал с дивана и, хотя меня немного шатало, решил пойти прогуляться. Посмотреть, как здесь все устроено. Думал, может это просто комната такая же. Оказалось - все такое. И дома, и деревья, и дороги, и собаки, и даже люди такие же, только мертвые. Но большинство из них об этом не помнят. Я еще при жизни заметил у них эту особенность. Вроде как провалы в памяти. Говоришь ей: «Помнишь, я тебе денег давал?» А она говорит: «Ты что, мне муж денег дал.» На самом деле она просто не помнит, кто и что ей дал. У нее есть муж, и все хорошее, что происходит в жизни, в конце концов приписывается ему. Привычка. А вовсе не память. Вообще, память жить мешает. Я не спорю. Есть много вещей, которые удобно забыть. Например, смерть.
Потом вспоминаем: ах, смерть! А она давно переступила через тебя, и вспоминать уже нужно жизнь.
Вышел я на улицу, а ко мне сразу мент прицепился. Чего это меня, дескать, шатает? А сколько это я выпил? А я говорю: «Не пил я. Траванулся чем-то.» Почти правда. Не объяснять же ему, что я умер только что. Он тогда, наверное, тоже себя не очень хорошо чувствовал.
А погода тут, откровенно скажу, дерьмовая. Вроде весна, а вроде не весна, а зима. В общем, весна, только как в анекдоте. Стоит парень, смотрит на падающий снег, и говорит: «Лето.» А другой ему: «Какое же это лето?» «Такое вот паршивое лето.»
Я без шапки вышел, и у меня сразу уши замерзли. Аж где-то внутри черепа заломило. Всегда так у меня на холоде.
Еще я вспомнил, что у меня дома хлеба нет, и решил, что коль уж вышел, так схожу за хлебом. Оно, конечно, смешно – мертвый и за хлебом. Но не я ведь эти правила придумал. Что рождаться надо, умирать, за хлебом ходить. Хотя я вряд ли придумал бы лучше. И не потому что все так здорово, что лучше и быть не может. А просто не уверен я в простоте происходящего.
За хлебом я пошел куда-то не туда. Тут сразу возле дома ларек есть. А меня понесло куда-то в район конфетной фабрики, которую почему-то называют швейной. Это минут двадцать ходьбы. Туда-то я дошел нормально. Хлеб купил. Обратно повернул, чувствую – не то…. Упаду щас и умру. И не важно, что уже мертвый, все равно умру. Я своим чувствам привык доверять. Поэтому темп ходьбы сбавил. Иду так осторожненько, чтобы не дай бог не окочуриться. Долго ли умеючи…. А ветер прямо в рожу. И шатает меня, слабость какая-то в коленках, трясет, вроде бы жарко, и в то же время холодно. Странно, думаю, вот я туда шел – мне ветер в рожу дул, обратно иду – опять в рожу. Дай, думаю, за угол заверну. Завернул. Ветра нет. Прошел немного – опять в рожу. Остановился, повернулся к нему спиной. Он, как и положено, в спину дует, шатает. Пошел. В спину дует. Хоп – в рожу….

 Сон – семь часов, сорок восемь минут.
Пробуждение. Медленное. Время растягивается. В сновидении про каких-то голых баб проступают обрывки реальности – включившийся согласно таймеру телевизор, новости про войну… новости про политику… новости про хорошего фермера….
 А таймер-то я при жизни ставил!
Воскрес. Ощупал себя. Осмотрел. Прислушался. Нет – мертвый. Мертвее не бывает. Смотрю телевизор. Медленно осеняет. Так вот куда мертвые деваются! Никуда…. Называется, осенило…. А кого же в землю закапывают? Наверное, тех, кто не понял. Оно, ведь, действительно сложно понять, что с тобой произошло. Они, наверное, лежат и думают: «Ну, вот я умер. Надо окоченеть». Стереотипы сказываются. Это я такой беспринципный, умер, и не коченею. Не только я, конечно….

Сижу за столом и усиленно думаю. Надо писать мемуары. Литературно. Главное – начать. Например: «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус». Отличное начало. Жалко только, что ко мне никакого отношения не имеет. Или что-нибудь зловещее: «Дул такой сильный ветер, что сигареты выворачивало вместе с зубами…». Живо, образно, но неправда. А если наоборот? Не живо, не образно, зато верно? Если незнание закона не освобождает от ответственности, то знание оного от этой же ответственности освобождает напрочь. Эрго. Если знаешь, как писать правильно, можешь писать, как хочешь.
Идет четвертый день после моей смерти. Никаких признаков разложения. Глаза блестят. Время от времени хочется есть. Ну, и еще кое-чего хочется. По привычке хожу в университет, сижу на лекциях. Заметил, что меня многие избегают. Присмотрелся – точно. Как будто чувствуют.
 
Мне тут одна девочка очень нравится. Она когда мимо проходит, у меня внутри что-то ноет. И ничего красивого в ней нет. Даже есть кое-что некрасивое. Нос она себе в детстве сломала. Но к ней тянет. Она мне недавно призналась, что ни о чем не мечтает. Веселая такая, с кудряшками. Может быть даже слишком веселая. Только вот очень любит фиолетовый цвет и легкую жизнь.
И не подозревает, какие страшные вещи говорит. Ей всего восемнадцать, а она уже не помнит, сколько мужчин у нее было. И даже гордится этим. Я, говорит, свободная, красивая, и самостоятельная. И все неправда. И что я в ней нашел?

 Смерть характер портит. Бывает при жизни человек просто золото был, а умрет – и начинается: визиты по ночам, «пошли со мной», «принеси мне еды на могилку». А на черта ему та еда нужна? Он же мертвый! И никак этого, сволочь, не понимает.

Я тут с одним парнем познакомился. Хороший парень, живой, главное. Все что-то сделать пытается. Газету выпускает, повести пишет, призы за них получает. Андрюхой зовут. Я ему говорю: «Зачем?» А он на меня как на дурака смотрит. Может, я и есть дурак, но вы мне объясните, раз вы такие умные.

Поехали мы, помнится, с ним в деревню. В его родовое имение. Шашлычки, пиво, пиво, пиво, пиво… много пива. А шашлычков не очень много, двоим бы наесться. А тут его сестренка двоюродная приходит. Видела нас на улице, как мы шли. Ну, ее естественно угощать надо. А он взял и не угостил.
- Хочешь, - говорит, – я тебя на остров свожу.
А она страшненькая такая. Говорит:
- Ну, свози.
Там озеро рядом довольно большое. Посредине остров. Ну, он ее туда и отвез. Пусть, мол, позагорает, пока шашлычки жарятся. А сам типа забыл. Я ему напомнил, когда он шашлыки жрать начал. А он ржет. Писатель. Тонкая натура.
Я тогда его уговорил в город пешком идти. Он сдох через пять километров и запросился обратно. Всю дорогу ныл. Но мы все-таки дошли.

Вообще, мертвецы себе странные развлечения придумывают. Некоторые любят драться. А чего бояться? Уже не убьют. Я вот вчера тоже выпендрился. Шел по проезжей части навстречу КАМАЗу. Думал: свернет – не свернет. Свернул. А потом я подумал, что если бы он не свернул, пришлось бы мне все-таки поучаствовать в похоронном обряде в главной роли. Потому как неприлично ведь ходить по улицам со следами автомобильного протектора на расплющенной физиономии.

А из универа меня выгнали. Я ведь совсем учиться перестал. Вызвал меня к себе наш зам. декана и говорит:
- Сил моих больше нету такое отношение к учебе терпеть. Мы тут с товарищами (он у нас коммунист) посовещались и решили, что вы недостойны учиться в нашем славном вузе. Вы что, совсем не расстроены?
- Ну, что вы, - говорю, - я ужасно расстроен. Просто у меня атрофия лицевых мышц. Но я могу поплакать, если хотите.
- Вон! – говорит, и пальцем тычет в дверь.

 Работа бывает собачей только от жизни собачей. Мне на работу пришлось устраиваться. Сунулся, куда получилось, какое объявление первым на глаза попалось. Вообще-то, их было два. Одно: «требуется лепщик пельменей», и другое: «требуется рабочий в коптильный цех». Я вспомнил, с какой скоростью я леплю пельмени. Я леплю пельмени осторожно и вдумчиво, я творю пельмени, созидаю их, вершу и даже компоную из разнородных элементов. Здесь же мне, очевидно, предлагался какой-то эрзац подлинного творчества. Я представил себе глупых теток в грязных белых халатах, сидящих за длинными железными столами, лепящих пельмени бессознательно и со скоростью двадцать штук в минуту. Представил, как я стану ненавидеть пельмени и сам их запах и, наверное, цвет. Представил, как я захочу однажды слепить себе вареников с картошкой, а у меня будут получаться одни пельмени, одни пельмени…. К тому же я наверняка буду там единственным мужчиной, и мне достанется самая тяжелая работа.
Так я попал в коптильный цех. Это было длинное холодное помещение с металлическими столами. За столами стояли тетки в темно-синих заляпанных халатах и с огромной скоростью разделывали рыбу. Они брали рыбину за хвост и безумно острым ножом отрезали ей пузо. Одним движением заскорузлых пальцев выдергивали все внутренности и кидали спинку в одну цинковую ванну, а брюшко в другую. На эту операцию, с момента взятия рыбы за хвост и до забрасывания ее в ванну, уходило, в среднем, секунды три-четыре. Как единственному мужчине в цехе, мне досталась самая тяжелая работа – выносить переполненные рыбьими кишками гнутые ведра (гнутые настолько, что казалось, их кто-то регулярно пинает ногами), и таскать тяжеленные ванны с рыбой. Из этих ванн сырую рыбу вываливали в огромные белые емкости с рассолом, клали сверху доски, на доски – чугунные гири, и шли обедать. Рыбы, соленой и копченой, можно было есть сколько угодно. Но есть рыбу здесь считалось дурным тоном. Только тетя Валя, глупая печальная женщина, тратившая зарплату на уход за ребенком-инвалидом, ела рыбу. Остальные скидывались по нескольку рублей, и кто-нибудь бежал в соседний пельменный цех - взять пельменей по дешевке. После обеда, из емкостей с рассолом, заполненных несколько дней назад, выгружали соленую рыбу, и я волок цинковые ванны, пахнущие специями, в коптилку. Там рыбу вешали на специальные железные хреновины, лоснящиеся от сажи и рыбьего жира, и рабочий день заканчивался.
Когда я ехал домой, люди в автобусе на меня косились. Даже после душа и активного применения дезодорирующих средств, от меня несло рыбой. Причем, одновременно и сырой, и копченой, и соленой, и вяленой. Запах развеивался только к утру.

Юкола – рыба сушеная на ветру…. Тешка – то самое рыбье пузо…
Ветром был вентилятор. Подозреваю в нем лопасти небольшого вертолета.

Через неделю такой работы мне было противно видеть в рыбе продукт питания. Через пару месяцев я жутко, до судорог в горле, ненавидел пельмени, их мокрый горячий запах, их цвет и форму, и те комочки теста, что прилипали к дну кастрюли при варке.
После смерти люди попадают в ад. Я знаю это точно.
Я придумал себе дикое развлечение. Когда я появлялся в дверях цеха с ведрами полными рыбьих кишок, на пустыре неподалеку поднималась суета. Это несколько десятков бездомных псов жаждали отведать потрошков. Они мчались по направлению ко мне, молча, вытянув морды и заложив уши, держа облезлые хвосты строго параллельно земле. Я выливал кишки на землю, отходил в сторонку и ставил перед собой ведро. Вскоре начиналась грызня и свалка. И тогда я бил по ведру ногой, и оно летело. Оглушенные грохотом и прилетевшим ведром, псы кидались врассыпную, и через мгновение опять уже грызлись над кучей рыбьих останков.
А я получал какое-то мрачное удовольствие.

Ко мне пришли друзья. Я сидел перед телевизором и грыз сухарь из батона. Показывали японские мультики. Там все были длинноногие и большеглазые, а когда героини падали, мелькали их беленькие трусики. Стук в дверь совпал с рекламной заставкой. На пороге стояли Игорек и Женечка. Игорек гордо показал мне пятилитровую банку пива. Я вздохнул, но деваться было некуда. Через некоторое время, изрядно окосев, Игорек, облокотясь на картонную коробку-стол, принялся строить планы. Их у него много, но все они заканчиваются тем, как он становится миллионером и трахает очередную свою мечту. Их у него тоже много. И если первая часть финала - где-то за горизонтом вселенной, то вторую он осуществляет с завидной регулярностью.
Женечка молчал. У него сложные отношения с женщинами. Я жалел, что у меня нет видеокамеры. Игорек распалялся все больше и больше. Он цеплял вилкой кусок яичницы со сковородки, но из-за его яростной жестикуляции яичница падала на пол. Он поливал ее кетчупом, щурил на нее глаз и оставлял валяться на полу. А сам тянулся за новым куском. Я ел как можно быстрее, потому что еще быстрее пьянел.
Вдруг я почему-то спросил:
- Жень, а тебя за мужика никогда не принимали?
Игорек захрюкал, фонтанируя изо рта яичницей, а Женя сконфузился и даже покраснел.
- Нет. То есть, да… ну…
Я понял, что спросил. А Игорек предложил пойти за бабами.
- Докажите, - говорит, - что вы мужчины.
- Трахнуть проститутку, - ответил я ему, - не значит доказать что-либо.
Но он сказал, что это все отмазки. Может, так оно и есть.
Они ушли и сказали, что вернутся, и чтобы я готовился. Я лег на диван и стал хотеть, чтобы они не возвращались…. Сон – сорок четыре минуты….
Разбудил стук в дверь. Это Женечка звал меня посмотреть на баб.
Два трупа стояли возле ларька с мороженым и беседовали с сидящим на корточках Игорьком. У одной из них была замотана рука чем-то белым, поперек кисти. Другая была маленькой и страшной настолько, насколько это вообще может быть. Они взглянули на меня и отвели взгляд. Я отозвал Игорька в сторону:
- Слушай, - сказал я, - не надо. Они страшные.
- Ты что! – ответил Игорек, - в самый раз! А если не будешь, давай сотню!
- На, - сказал я, и дал ему сотню, - Только не у меня.

Как выяснилось двумя днями позже, тот вечер для Игорька закончился очень плохо. Он поехал к своей Катьке, и устроил ей сотрясение мозга. Ну, это она так говорит.
Она подала заявление. И ему светит что-то нехорошее.

Я сижу у окна и смотрю на звезды.

А иногда к нам привозят в цех свиную тушу. И мы всем цехом ее разделываем. Сначала тетя Вера, грубая мужиковатая баба в синем спортивном костюме, берет паяльную лампу и обжигает всю свинью. Потом я рублю тушу топором по суставам, весь перемазываясь кровью и жиром. Потом остальные режут мясо на почти равные куски для копчения. А я весь оставшийся день не могу отмыть с рук свиной жир. Руки все время кажутся грязными. Есть ими противно. Но в день, когда привозят свинью, мы не едим пельмени. Мы едим картошку, жареную с кусками полупрозрачного сала и липкого мяса. Когда съедаю много, начинает тошнить.
Сейчас уже май. Сейчас уже тепло. И я слышу детские голоса с площадки, что под окном.

Если выпить тридцать граммов парацетамола, то умрешь через две недели. Это написано в энциклопедии самоубийств. Я бы, конечно, выпил тридцать граммов парацетамола, но сомневаюсь, что это будет так интересно, как кажется.

Женечка – странный человек. Он поступил в университет, но на лекции не ходил. Не то чтобы принципиально не ходил, а так просто. Неохота было. Книжки тоже не читал. Но выгнали его только с третьего курса.
У Женечки есть подружка Нина. Не то чтобы она его подружка, а так. Раз в полгода она приезжает к нему в гости, и они пару дней не вылазят из постели. Потом она уезжает. На полгода. И он понятия не имеет, что там с ней происходит, с кем она спит, и чем занимается. После каждого ее приезда у Женечки начинается депрессия. Ему плохо. Он сидит за компьютером и играет, играет, играет…. Потом звонит Игорьку, Игорек звонит мне, и мы идем пить пиво на крышу. Если лето.
Пить пиво на крыше придумал Женечка. У меня тоже мелькали подобные мысли, но я боялся, что не найду достаточно сторонников. А когда он предложил, все сразу согласились. Недалеко от его дома есть недостроенная шестнадцатиэтажка. Она стоит на холме, и с нее открывается потрясающий вид на город и заводские трубы.
Женечка очень похож на девушку. У него длинные волосы, мягкое выражение лица, и гипертрофированная тяга к чистоте и порядку. Еще он носит изящные маленькие очки в позолоченной оправе, мажет голову всякими муссами и какой-то желеобразной гадостью, и имеет при себе чистую тряпочку, чтобы вытирать кроссовки, если они испачкаются. Многие думают, что он гомосексуалист. Он тоже так иногда думает. Он говорит:
- Не то чтобы я голубой… так…
Но в связях, порочащих его, замечен не был.

Как-то мы стояли на автобусной остановке в центре города. Я, Игорек и Женечка. Мы как раз сдали экзамен. А потом поехали к Женечке пить вино. Но сначала надо было достать денег. У Женечки было два диска с играми. Нужно было сдать их в ларек, будто мы их в этом ларьке купили, а они оказались неисправными. У Женечки начинался конъюктивит, и с его красноглазо-женственной физиономией пытаться внушить доверие продавцу было – дохлый номер. Игорек страшно злился - он не сдал экзамен, и безостановочно ругался нехорошими словами. Диски пошел менять я. Один поменял, а со вторым меня послали. Таким образом денег оказалось в два раза меньше намеченного.
Когда я вернулся, Женечку, Игорька и какого-то бомжа запихивали в ментовскую машину два дяденьки в погонах.
- Эй! – сказал я.
- Залезай! – ответили мне и грубо толкнули.
Оказалось, что Игорек, когда я ушел, стал материться особенно громко, чем привлек внимание блуждающего неподалеку в поисках добычи милиционера. Юный лейтенант встал перед Игорьком в многозначительную позу и потребовал компенсации за оскорбление своего нежного слуха. Игорек доступно объяснил, что денег yok, и вообще шла бы эта ментовская харя отсюда, пока ей, этой харе, по ней же самой не настучали. Оскорбленный в лучших чувствах служитель порядка обиделся. Угрожая кобурой, он довел Женечку и Игорька до сине-желто-полосатой будки, где и принялся с приятелем, тоже из ментов, грузить правонарушителей в свой, ментовский же, бобик.
В отделении нас обыскали. Я ничего плохого не ждал от этого обыска. Я искренне считал нас законопослушными гражданами. Но Женечка сей миф развеял. В карманах его пиджака обнаружились: два кастета, нож-бабочка, нож выкидной, нож складной, нож-брелок (который тоже сочли оружием), гирька на гитарной струне и свинцовый стерженек, который можно было использовать всяко разно, в том числе и в преступных целях. Например, как я полагаю, можно было заставить человека этот стерженек проглотить, и тем самым нанести страшный вред организму.
Так или иначе, но все менты сказали:
- У-у-у….
И стрясли с нас по двадцать рублей. Все Женечкины игрушки забрали.

Самая лучшая музыка – это гитара и скрипка. Акустическая гитара – это ритм. И скрипка – это мелодия.
Я сегодня не работал. Праздник. День Победы. «Как он был от нас далек». Он от меня далек, как восстание Спартака. И все ветераны видели динозавров.
Но мне нравится настроение этого праздника. Говорят, первое мая – день весны. На самом деле, день весны – девятое. Потому что он для всех. Победители – мы. А первое – день трудящихся. Гораздо приятнее чувствовать себя победителем, чем трудящимся. Больше скажу, трудящимся себя чувствовать противно. Особенно трудящимся в коптильном цехе.
Я шлялся по площади. Смотрел эстафеты, и никак не мог понять маршрут бегунов. Они время от времени появлялись, пыхтя и топая. Все кричали: «Давай! Давай!» Через некоторое время это повторялось в другой части площади. Менты гоняли людей с «беговой дорожки». Люди перли внаглую. А может, они тоже не понимали, где находится беговая дорожка.
Потом выступали какие-то «спортивные клубы по месту жительства». Сначала танцевали вальс на расстеленных по асфальту коврах. Танцевали хорошо, но почему-то хотелось смеяться.
Вышли каратисты и принялись ломать доски. Один пацан, лет десяти, стукал доской об голову и не мог сломать. Ни то ни другое. Подходит к тренеру и говорит: «Не могу». Тренер, так приветливо улыбаясь, взял доску, и мне показалось, что он сейчас как даст ею пацану по башке, и скажет с улыбкой: «Ну, что ты, глупенький, вот как надо». Я так был в этом уверен, что когда тренер сломал ее об свою голову, я искренне обрадовался.
 
Мне захотелось побродить по набережной. Делать там абсолютно нечего. Жара за тридцать. А у всех деревьев ветки пообрезали. Деревья-столбы. Когда на них смотришь, становится жутковато. Но все ходят здесь неспешно, пьют плохо охлажденное пиво, разговаривают.
Я тоже ходил, бродил, гулял, прогуливался, совершал моцион, разминал ноги…. И набрел на странную парочку. Они стояли на газоне.
Он – хмурый мертвец в черных очках, и его гитара звучала глухо и четко. Он стоял, как столб, и размеренным движением руки бил по струнам. Лицо его не двигалось, и одежда была блеклых цветов.
Она играла на скрипке. И в глазах ее блестело солнце. Она улыбалась прохожим и краснела от смущения. А прохожие краснели в ответ.
А скрипка звучала так, будто не я слушаю музыку, а просто музыка как воздух, как река, как я.
И она танцевала. Совсем чуть-чуть пританцовывала. Но было видно, как на самом деле вся она звучит и светится жизнью.
Посреди мелодии она вдруг пускалась в импровизацию, что-то подпевала, немножко сбивалась, а он следовал за ней, меняя ритм по мере необходимости, все так же глухо, сильно и четко.
Я стоял целый час. Жизнь была как солнечный зайчик на асфальте.


А потом он сказал: «Хватит». Стал запихивать гитару в чехол. Она положила скрипку в футляр, прямо в деньги, которые им туда накидали. И оказалась очень несчастной. Она улыбалась ему. Она была в белой рубашке и лиловых брючках, и от этого казалась еще несчастней. И ее светлые волосы говорили об этом. Но мало кто слышал эти слова.
Одно я помню: она улыбнулась мне. Совсем не так, как прохожим. Она улыбнулась только мне.
Потом она надела черные очки, и они ушли.

Я раньше спортом занимался. Так, для собственного удовольствия. И сейчас вдруг захотелось. Просто один знакомый, человек богатый до неприличия, позвал меня в какой-то «элитный» спортзал. Выпендриться ему захотелось.
Прихожу я туда. А там сидят за одним столом три девушки. Две красивые, а одна с такими бицепсами, что мне неуютно стало.
- Ты кто? – спрашивают. И презрительно на меня смотрят.
- А я, - говорю, - друг такого-то.
- Ой! – говорит та, что с бицепсами, - я вам сейчас все покажу.
Схватила меня за руку и поволокла.
- Это, - говорит, - баскетбольный зал.
- Вижу, - говорю, - что баскетбольный. Что у него с полом? И почему здесь никого нет?
- Пол лакированный. У нас баскетбол не любят.
И дальше меня волочит!
Бросила она меня в мужской раздевалке. Я запихнул вещи в красивый шкафчик и пошел в тренажерную. Там какие-то толстые мужики изнемогали под кусками блестящего железа. Я попробовал поднять штангу лежа на спине, но у меня не получилось. Все презрительно на меня посмотрели. А я подумал, что вот они, такие сильные и толстые, вряд ли смогут весь день таскать ванны с рыбой. Но расстраивать их не стал. Пусть думают, что
 самые сильные. Пошел побить грушу, но там меня тоже не поняли. Здесь было принято не спеша подойти к груше, посмотреть на нее как на кровного врага, размахнуться кулаком за ухо и, тяжко ухнув, толкнуть ее в горизонтальном направлении. После чего с достоинством удалиться, расщеперив ноги и выкидывая коленки в стороны. (Такая походка считается у них образцом мужественности) Я сделал все не так. Подошел быстро, к груше не приглядывался, улыбаясь, выдал несколько быстрых связок и отошел, пронося коленки в позорной близости друг от друга. Естественно, что таким образом я опозорил себя на веки вечные и больше в этом зале никогда не появлялся.

А та девочка из университета… ей негде было жить. И я предложил ей пожить у меня. Я только потом, недели через две, понял, как сильно я ее люблю. Она тоже говорила про какие-то чувства. А еще через месяц она стала спать с Женечкой. Демонстративно. Когда-то в детстве ее изнасиловали, и с тех пор она мстит всем мужчинам. Я оказался таким удобным объектом для этой мести. А Женечка объяснил, что ему просто было скучно, и он решил поиграть. Я хотел вскрыть себе вены, и уже сидел в горячей ванне с лезвием у запястья, когда до меня дошло, что я ничего не изменю, если умру еще раз. Жизнь не кончается.




 2001г.