Ночи

Ночь первая.
У меня крыша едет от этой луны.
Я выхожу на улицу, чтобы глянуть на звезды, - чертовски, чертовски красивое небо! – а в итоге оказываюсь в кинотеатре.
Небо только сначала обворожительно настолько, чтобы занимать все мысли.
Потом - я иду по асфальту, будто палач, вышагивающий по средневековой мощеной мостовой, и будто у меня есть дом, скучная жена, трое детей, которых я не люблю, работа, которая не приносит радости, и всё обыденно и настолько скучно, что единственное тепло, что можно получить, - это вот когда возвращаешься с работы по кирпичикам дороги, совсем один, далекий от всех тех, что живут в нескольких метрах от тебя, и ты можешь вкушать это свое «совсем один» до порога дома. А за порогом снова обыденность, рутина, нелюбимая семья и опостылевшая постель.
Резким призраком на обочине – проститутка. Один взгляд на нее и почему-то – что она думает, вот бы клиент попался скучный и занял на всю ночь, и ее тошнит от собственной жизни, от этой работы, и невмоготу ни там, ни там, и если она вернется домой, то она уже придумала, каким ножом будет вскрывать вены, стоя у раковины на грязной кухне, которую нет ни сил, ни желания убирать.
Мальчик-гей на велосипеде, с надеждой вглядывающийся в экран мобильника. Ждет сообщения от русоволосового, старше него. Всё не может поверить, что вот уже целый день прошел, а так ничего и нет. Как же так, не может быть, чтобы «вчера» ничего для него не значило. А русоволосый уже со счета сбился этих «вчера». Он тоже с надеждой глядит на мобильный – где его русоволосый, старше него, почему не звонит? А русоволосый русоволосого уже спит, вот и всё.
После поворота на широкий проспект пальцы становятся вдруг такими тонкими и длинными, как на изображениях пришельцев. Они с трудом умещаются в карманах джинс и ты ловишь себя на том, что они настолько сильны, что ты сможешь сломать ими шею любому прохожему.
Потом меня кидает в философию. Спутник думает, что должен отвечать, и потому агрессивен. Мы замолкаем и я иду рядом, упиваясь собой. Честное слово, иногда просто голова идет кругом от того, насколько я держу себя за горло.
Вдвоем мы идем мимо дома. Правильнее всего сейчас было бы закинуть веревку на балкон к юной влюбленной девчонке, воображающей себя Джульеттой, чтобы она была младше меня года на четыре, не меньше, и я бы влез по этой веревке к ней, и целовал бы ее жарко-жарко, прижимая к холодной стене дома, целовал так, чтобы она задыхалась от этих поцелуев, а потом отпустить ее, спуститься вниз к верно поджидающему другу, забрать веревку и раствориться в ночи. Я так ясно вижу и эту веревку, и как вернее закидывать ее на балкон, будто это и в самом деле правда.
Почти сразу же – еще одна иллюзия. Я выхожу на дорогу перед навинченой «восьмерой». Она визгливо тормозит на юзах, водитель – один, я специально примеривался, чтобы в машине он был один, - выскакивает и визгливо начинает кричать, что я сумасшедший. Один удар по лицу, потом еще один, он падает, я пинаю его ногами и сажусь за руль. Буду кататься по району, пока в баке не кончится бензин. Потом брошу машину.
В наш двор мы сворачиваем двумя хулиганами, возвращающимися домой с победой.


Ночь вторая.
Мы – я и еще один – стоим на платформе вокзала.
Ветер холодный, пахнет осенью, уже вступившей в свои права, и больно бьет в грудь, потому что мы стоим ему на встречу.
Мы ждем поезд, который должен прийти с той стороны, откуда так яростно прилетает ветер.
Мы ждем поезд, который будет принесен ветром.
Так странно – эти вокзалы.
Будто смерть.
Умирает мир реальности, когда садишься в поезд, умирает мир стука колес, когда по прибытию сходишь с поезда.
Всё вокруг пропитано этими смертями, и потому, видно, ветер такой злой, потому что смерть и ему жутковато.
Я стою и хочу умереть.
Я стою и будто бы даже уже умираю.
Что происходит с моим спутником, я не знаю и мне в общем-то все равно.
Главное – что я вот-вот умираю и от этого чувствую себя жутко возвышенным и каким-то не от мира сего.
Потом приходит поезд.


Ночь третья.
Я отражаюсь в стекле автомобиля и немножко в зеркале.
У меня отсутствующий вид и челка падает на лоб очень живописно, прямо садись писать портрет.
Я – пассажир и потому еду в воображаемом мире.
Я почти принц под небом, усыпанном звездами.
Прямо над дорогой висит сытая большая медведица. Сытая – потому что звезд много-много, и она уже наверняка слопала с десяток, тех, что смело висели особенно близко. Остальные звезды тоже крупные, отборные, и я хочу сфотографировать это небо, запечатлеть в памяти вместе с ощущением их полнокровной небесной жизни.
У меня нет фотоаппарата.
Домики-автомобили и многоэтажки-фуры – мой автомобиль с ними в одной стае.
Табуном несемся к горизонту, будто там – водопой, а мы пришли из пустыни.
На самом деле водопоя нет, просто злая шутка миража.
А оазис – это же враки.
Я задыхаюсь в темной скорлупе кузова и хочу, чтобы мне говорили.
Водитель молчит.
Магнитола пыталась петь – я заставил ее притвориться Летовым, - но водитель разрешил ей молчать и мы едем в шуме движка.
Я очень устал и почти ненавижу всю эту дорогу.
Чтобы было легче, я прижимаюсь лбом к стеклу и любуюсь на свое отражение – такой мечтательный отсутствующий вид!
Я восхитительный мальчик.
На месте водителя я бы уже влюбился.


Ночь четвертая.
Мы лежим в темноте бок о бок – я и эта тихая странная девочка.
Полчаса назад она клала руки мне на плечи и я трепетно прижимался к ее ладоням.
На самом деле я врал и не так уж трогали меня эти ее руки на моих плечах, просто нужно было реагировать так, чтобы она знала – трогай.
Мы лежим в темноте и я, захлебываясь, рассказываю ей какие-то мальчишеские истории. Она слушает молча и ей вряд ли интересно.
Я не могу остановиться – я слишком давно ее не видел и мне ужасно много нужно ей рассказать.
Она останавливает мой словесный поток поцелуем.
Через полтора часа я ухожу курить на лестницу, а она засыпает.


Ночь пятая.
Мы – я и ни на мгновение не останавливающаяся черная тень моей собаки – одни на пустыре в три часа ночи. У меня в кармане печенье, чтобы животному было со мной интересней, а оно мне интересно и без всяких сладостей. Вся моя жизнь сейчас – во внимательном наблюдении за каждым ее движением. Я самый страстный частный детектив – я вижу всё и реагирую мгновенно. Однако я едва осознаю это, весь я – в движениях и поступках черного потомка волка.
В тонких перчатках мерзнут пальцы.
Я терпелив, но когда холод наконец пробирается под джинсы, я подзываю собаку и мы – господи, как долго я мечтал, искал, бредил этим «мы», заглядывал в лица женщин, пытаясь отыскать намек на возможность этого, а всё оказалось так просто, легко – четвероногий зверь – и сразу с ним «мы», сразу вместе, и не нужно никаких женщин, никого другого – мы идем домой. К нам домой.
Я даже счастлив.


Ночь шестая
Боже, как я зол.
Я так зол, что готов разбить лобовое стекло своей машины.
Собственно, ее я и чиню.
В темноте, с уродским диодным фонариком на лбу, я ковыряюсь под капотом с гаечными ключами в руках.
Настраиваю.
Меня интересует только одно – тот мудак, что придумал такое расположение движка, чтобы к нужным механизмам ну никак не подлезть, так вот – этот мудак – он уже умер?
Если нет, я найду его и разобью ему голову о какую-нибудь елочку.
Честное слово.

Моя ласточка, ах ты моя хорошая, моя маленькая девочка, радость моя, умничка, лапочка…
Я ее починил.


Ночь седьмая
Я курю на балконе.
Зимняя улица развратно распласталась передо мной.
Я равнодушно смотрю вниз и мечтаю, ёжась от холода.
Ветер пробирает до костей.
Я мечтаю.
Мечтаю, будто я – на той кухне, что навсегда покинута мной, всё на той же маленькой тихой кухне, ночью после концерта теплой рок-группы, совсем один, совсем волк, пялюсь в темноте на огонь газовой горелки.
Мечтаю, что я всё тот же прежний я, что сидел там на кухне.
Там, где я теперь, там нет газовой плиты, только электрическая.
И я уже не тот.
Но я мечтаю, до судорог в руках мечтаю, что еще могу быть прежним.
Пока я помню себя того, я еще смею надеяться...