А. Можаев
ОДНОЛЮБЫ
(роман)
Первое лето в угаре любви накатило внезапно. Марина, спеша заниматься, нервничала. Сергей успокаивал, как мог:
- Не бойся. У тебя всё получится. Ты больше меня готовилась. А я…курс помню, а сосредоточиться не могу. Ну, люблю я так! Ты всё для меня! Дай налюбиться! Потом догоню. Ну что мне, в армию завтра?
- Серёжа, я тоже не могу без тебя. Но в руках держать себя нужно. Ты же на год наше будущее отдаляешь! – она почти плакала. – Пожалей меня! Я устала! Тоже хочу открыто жить, чтоб гордиться тобой могла!
- Пойми: будущее без нашего сегодня не состоится, как хотим. Пока любится – люби до дна! Ну, как нам на месяц разделиться?! Боюсь я это наше всё потерять. Правда, боюсь. Ну, неужели, год не вытерпим, если сходу не поступлю?
Он подал, конечно, документы на свой «истфак», старался сдавать. Но предчувствие оправдалось – не взял баллов именно по английскому языку, хотя Марина лично учила его. И как она расстроилась! А сама, чтобы поступить наверняка, решила сдавать в «Инъяз» на тот самый английский, отработанный в школе. И прошла.
В первую же осень занятий они захандрили. Видались реже, хотя Сергей вынужденно сменил свою геодезию на случайное экспедиторство в снабженческой конторе. И всё подбадривал её: лето - скоро, а там он с блеском поступит в престижный исторический институт! Искупая двойственность их жизни, он баловал свою девочку вылазками в кино, галереи, рассказами о детстве, о любимых книгах. Точно изощрялся в грядущей заочной конкуренции с её новым окружением. И всё-таки, скоро заметил, как часто теперь Марина гасла в недолгих разлуках. Невесело раздумывал: в ту сказочную, будто изнутри сияющую, жар-птицу она преображается только от его жара, что несёт в себе, насколько хватит души. А чуть отпустишь - обернётся той пугающей русалочкой и унырнёт в житейскую глубь.
Нет, Марина поперву старалась отвечать на его усиленное внимание тем же. В укороченные свидания они заласкивали друг друга нежней прежнего. Но будни брали своё. Занятия разнообразились, она дольше засиживалась в институте, а встречать себя у дверей по-прежнему не позволяла. Он тайно ярился: или стесняется его, или там за стенами – уже закрытый мирок интересов?..
В ответ на взрыв ревности получил резонное: много заданий, не угадаешь, насколько задержишься. Зачем под дверями ждать? Тебя предупреждали – учись тоже, не слоняйся… Так расширяющийся круг общения молоденькой женщины со случайными порой интересами взламывал их единство вопреки желанию.
Сергей больше всего страшился этих открывающихся пустот в отношениях. Ведь он сам, подобно книжным рыцарям, предал всего себя «прекрасной даме»! Правда, упустил при том из виду необходимость совершать «деяния» в её честь. На одно чувство понадеялся. И превратился в какого-то современного чудного «полу-Ланселота». И тогда, убегая от пустоты, меркантилизма повседневности и привязавшейся болезни ревности, пристрастился на своих заработках выпивать с работягами. Поначалу это отгоняло уныние. Зато потом – удваивало. Он понимал причину, да алкоголь уже привязывал, постепенно подавляя волю.
Марина впервые серьёзно встревожилась. Как водится, в первую очередь сработал рефлекс обывательский: пригрозить разрывом. Но тут же ощутила такую к нему смертную, физическую, привязанность, о какой даже не догадывалась! И в один из вечеров она - изумлённая, разбитая - опустилась дома на постель и, едва не плача в голос от жалости к ним обоим, принялась думать, искать выход. Неопытная, по душе одинокая, не придумала ничего, кроме как вновь забегать чаще, стараться быть внимательной. Когда же родители уезжали на тёплую дачу в Салтыковке, она отваживалась ночевать у него. Ей тогда виделся выход в иллюзии - вернуть прошлое. Но причины их нынешней хандры это не снимало – та первоначально-свежая любовь гасла. Будущего определяющего лета ждали едва не по инерции. Он уже не рвался представиться родителям, притерпелся к унижению двусмыслием, а сами встречи вырождались в запойный секс. Охлаждение душевное оборачивалось телесной тоской. Да и осень, умирая, тому способствовала.
Она забеременела. И тогда во второй раз он увидал её жалкой. А в нём будто всё лучшее встрепенулось:
- Ну что страшного? – пытался убедить. С этим событием у него случилось, наконец, перенацеливание воли, росла небывалая прежде решимость: - Заживём семьей. Самой же надоело! Возьмёшь «академку». Я прокормлю. Поступлю на заочный. Теперь цель железная! С матерью потом помиришься. Куда вы друг без друга? А я выпивать уже бросил. Ну, чего ты дрожишь? – и он, обнимая, гладил её по жёстким неподатливым волосам. – Вся жизнь впереди, вся радость! Новый человек жить начнёт!
Но Марина всё мрачнела, головы не подымала:
- Как ты не поймешь? Мать – человек особый. Своего добилась – я учусь. Я теперь наравне отвечаю. Она сплетен не простит. Ах, скажет, встала на ноги? Иди живи, где хочешь! Имя своё не позволю трепать! Это при нашем-то положении! А мне сколько учиться? А ты – на случайных заработках. Поступишь, нет – неизвестно. В быту ты человек ненадёжный. Серьёзной профессии нет. От твоих помощи не дождёшься. На тебя им вообще плевать. И кем мы станем? Вот ты? Никем. Смотри, ты человек способный, а лучшее своё растряс. А опять затоскуешь, запьёшь? Какое будущее у ребёнка? Не видишь – вся жизнь под откос летит.
- Как ты можешь говорить так?! Это временное! Всё обещаю сделать! Не веришь?!
- Хочу, но не могу. Ребёнок – мой, я за него отвечаю, - она отдёрнулась, сняла его руку. А у самой глаза, что у собачонки брошенной: - Я обязана думать, какую основу готовим. Несчастных плодить – ума не надо. Ведь, у нас как: сегодня от любви помирать, а завтра водку лакать! Тебе кроме секса пока ничего не нужно. Не обижайся. Я – женщина, трезво смотрю.
- Значит, моя любовь для тебя…
- Значит. Докажи делом. Время у тебя пока есть.
И она безжалостно пропала на неделю. И так же неожиданно появилась в субботу утром: молчащая, стеклянно-бледная, как бы подмороженная. Они сидели, не понимая, о чём говорить. Потом она свернулась на кровати калачиком, беззвучно заплакала. Только плечи мелко тряслись. Он смотрел, смотрел на неё, и нарастала, вытесняя оскорбление, какая-то сиротская к ней жалость. И уставившись в противоположный угол, он уже не удерживал крупных редких слезин.
Наконец, она выстрадалась, перевела дух. Высказала вдруг тоном пожившей женщины:
- Я тебя любила и люблю. Боюсь, больше - по привычке. Дорожишь – делай выводы. Чтоб кошмара этого снова не переживать. Ты отвечаешь не меньше меня…
Так в их жизни случилось событие, какое случается с миллионами пар во всех концах земли. Событие, которое многие считают если не обыденностью, то досадной житейской неприятностью…
Она ушла и оставила его в странном состоянии: рвать отношений не спешила, но в полновесной любви отказывала. Он должен отвоевать, вернуть её. Но уже не чувством «нараспашку», а внешними заслугами. А о том, что по земле должен был ходить его неповторимый ребёнок – вроде, как забыть. Таково условие. Но ведь это-то переживание осталось главным! И тогда двойственное чувство вспыхнуло к ней. И он сжал кулак:
- Добро! Докажу ж я вам!
В ту мрачную осень и зиму Сергей мучительно запрещал себе приставать к Марине с постелью, не набивался на свидания. Они, не сговариваясь, предоставили друг другу испытующую свободу.
Она порой заходила ненадолго. Открывала свои учебники и зубрила из языкознания – подразнивала, напоминая о его обещании. Или читала вслух из английских поэтов. Сергею нравилось слушать, особенно, когда та принималась за Лонгфелло. Он обычно просил повторить, впитывая музыку чужого языка. И его вновь, как когда-то с обнажённой любимой, увлекал вдруг в неведомое тот общий гармонический закон. Повторяясь с неожиданной стороны, он помог собраться, взяться за подготовку. Сергей, будто профессор, обложился академическими томами. Вгрызался основательно, сверх программы. И его горькая «морская девочка» стала приходить чаще. В этой обстановке занималось уютней, чем где-нибудь в читальном зале. Учёба в том случайном выборе захватывала её мало. И ей приятно было наблюдать за ним: представлялся цельный собранный человек, в которого хотелось верить. Но суховатость в отношениях не меняла, хотя сама изнывала. Да боялась – опять захлестнёт его любовное головокружение. Она не догадывалась, что Сергей был к этому как раз не расположен. Его захватили интерес познания и цель доказать. Ну, а догадалась бы – наверное, обиделась.
Вот таким неожиданным способом Сергей добился в их отношениях одного неизвестного для себя результата. Осмелевшая дочь призналась матери, что у неё появился парень. Правда, выдала Сергея за сокурсника, обещала необдуманностей не совершать. И развязала себе по вечерам руки.
И теперь, к весне, Марина, всё чаще задерживаясь у него допоздна, примеривалась исподтишка, будто кошечка, к своему будущему «владению», продумывала на этот счёт обычные женские планы. Она даже решилась их обоих иногда «баловать». Не давая разыгрываться безбрежью чувств той начальной любви, действовала порывисто, жёстко. Внезапным крепким поцелуем опрокидывала его в постель и молча добивалась желания. Проделывала это привычно, опытно… Он понимал: без толку искать сейчас того свободно-окрыляющего жара. И подчинялся. Прежнее опустошающее счастье сменялось голой работой тела. Но и это, за отсутствием большего, по-своему затягивает смолоду – размывает стеснение любви, выглядит проще и ласкает самолюбие… Ну, а когда тела достигнут предела чувственности – оставят по себе царапины да синяки. Эти приметы ложной страсти тоже дадут свою приятность, гордость. Так любимые превращаются в любовников.
В августе Сергей действительно «триумфально» поступил в престижный исторический институт. Да, он доказал, победил! Но не думал кичиться, мстить «своей русалке». Обида приутихла, а занимался он из собственного интереса. И результату радовался чисто.
Марина ликовала! Столько сразу нежной страсти, ничем не сдерживаемой и на миг, казалось, вернувшейся из былого, он от нее давно не получал! Тем более, страсти, отточенной опытом! И всё таки, до прежнего было не дотянуться. Ему мешала как раз эта сексуальная изощрённость, мешало то, что он теперь их близость «заслуживает». А в любви не изощряются, не заслуживают – дарят в простоте. И все недостатки, ошибки считают общими. И он тем более опасался за их будущее. Они, взрослея, выступали на новый для себя рубеж общений. Но трещина-то меж ними от случившегося не изгладилась. А пустой секс, которому они поддались, мог её лишь расширить. В нём чувство скудеет, и оттого партнеры меняются легко – ради восполнения разнообразием удовольствий. Нет, их могло спасти только упорное, почти несбыточное возвращение к чистой первоначальной любви.
На беду, триумф Сергея длился неделю. Его вызвали в ректорат и предложили подать заявление о переходе на заочное отделение: он умудрился набрать балл в самый идеологически выдержанный институт страны без рекомендации профильного учреждения и трудового по специальности стажа. Теперь он в кратчайшие сроки обязан устроиться в любой архив, иначе будет отчислен. Вдобавок - пройти анкетирование в КГБ на благонадежность.
Он растерялся. Но тут от стенки ректората к нему подступил крепкий мужчина со свекольного цвета лицом, ласково шепнул: «Я декан твой заочный. Дам тебе телефончик друга за направлением. А после в ресторанчике отметим. Тут рядом, «Метрополь». И в кармане у Сергея оказался номер телефона крупного чина в главке.
После переговоров он уверенно прибыл в один из важных архивов. Как его встречали! Посулили через пару лет возвести в начальники архивохранилища! А дебёлая, «мосторговской» комплекции дама с консервной банкой в высоком шиньоне, для формы, игриво погрозила пальчиком, умоляя не слишком совращать девушек, на чьих трудах архивы только и держатся. Заработки-то – низкие…
И всем было до поры весело, покуда Сергей не выложил на досмотр комсомольские документы. И тут весёлые люди мигом впали в негодование: тот пробыл в ВЛКСМ всего два года, от начала службы в армии до конца. А выйдя на «гражданку», даже на учёт не встал! Да ещё Сергей «кипяточку» подлил на вопрос, кем себя числит: «Ну, раз пока из комсомола не выгнали, значит – числюсь». «Да как вы, отщепенец, можете себя числить, столько времени не выплачивая взносов?!». И архивная карьера Сергея была зачёркнута.
Он вернулся к Марине, головы не подымая. А та словно ждала от него, непутёвого, чего-то подобного:
- Серёжа, на что ты, собственно, рассчитывал? Вот мать у меня – человек идейный. Время такое было. Мне лично лозунги до «фени». Но приходится формальности исполнять. Это во всём мире так, не только у нас. Это, в принципе, ни к чему не обязывает. Все понимают, посмеиваются и «отдав долг обществу», спокойно живут в своё удовольствие. А будешь плевать – никуда не продвинешься. Ну почему ты живешь, будто не в обществе, а так – сам по себе и для себя? Это позиция или «раздолбанность»? Ты любишь искусство, историю, ещё что-то. Но никакой ответственности нести не желаешь. Даже – за меня. Мне это надоело – оскорбительно!
- А хочешь знать, почему, к примеру, батя мой от «идейных» фильмов к вольным геологам в тайгу бегает?! – взорвался обидой непонимания Сергей – нрав отца явно высквозил. – Как ты не поймешь?! Оглядись! Вот, лозунг кинули: экономить электроэнергию. Чиновники железнодорожные решили почестей урвать и придумали к электровозу вдвое больше вагонов товарных цеплять. Подумаешь, скорость падает! Зато электричество экономим, выполняем установку! А чтоб орденок повесили, в должности повысили, надо почин «рекламнуть». Заказывают фильм-агитку о выгоде большегрузных составов. Но о том, что они все пути подъездные забивают, график движения срывают и шпалы расшатывают, ни слова сказать нельзя. Ни-ни! Почин-то – формальный. Как начальство наградят, его тут же свернут. Вот тебе исполнение формальностей в обществе. Не отсюда двоедушие процветает? Мы с ним плохо кончим. Всякая шваль карьеру делает, а умных и честных в наморднике держат. «Активизм»! Ну, нельзя за это внешнее цепляться! Ну что вам эта форма так важна?! Человек самим собой ценен!
- Ты не мою семью имеешь в виду? – сощурилась недобро Марина. – Ты забыл, кто ты, кто – они? А о формальностях я напомнила, чтобы ты рос, пользу мог приносить. А пока все твои декларации – болтовня. Не советую в демагоги-ниспровергатели лезть. Посадят. И глупости не преувеличивай. Не так плохо у нас, как тебе видится. Или тебе так видеть хочется? – её успели выбрать в комитет комсомола, и она привыкала «быть на виду». Оттого-то в этих её «песнях сирены» непроизвольно засквозила угроза.
- Хочется?! Ладно, ещё случай! – он всё надеялся объяснить, хотя чувствовал, что от этого отчуждение нарастает. – Жил я, в техниках, у комбайнёра. Вот приходит он с уборки мокрый весь – дожди сильные шли. Лица на нём нет. Вытаскивает бутыль рома кубинского. Давай, Серёга, вмажем! Это водка тогда по всей округе исчезла, ром гнали. Он – дороже. Ну, сели мы. Что, спрашиваю, случилось? А он – видишь, погода, говорит, какая? А нас с уборкой подгоняют точно коров с выгона. А учитывают урожай с бункера. А в бункере у меня вместо зерна – тесто! Зато бюрократы наши отчитываются: передовое хозяйство как всегда первым раньше срока завершило жатву! Все довольны и никого урожай погубленный, труды наши, кроме нас не мучают. А те с бункеров липовых отчитались, а после убытки спишут, замажут, на район раскинут. И с премией ходить будут! И знал бы ты, сколько мы урожаев гробим! Сил нет! Хоть с комбайна беги! А теперь гляди: сколько над нами, сельскими, в анекдотах московских издеваются? Мы, мол, землепашцы, за харчами в столицу налетаем вроде воронья. Объедаем вас. Это мы-то, которые кормим! А теперь посчитай, что было б, работай мы по уму? Сколько б фуражного зерна имелось? Ничего б в Америке не закупали! Сколько б на нём скотины вырастили! Всю страну от Москвы до последнего хутора продуктом завалили! А мы вместо этого по личным интересам всяких чиновников склизких Божий дар гробим бессловесно! А Бог, он долго терпит, да больно бьёт... Вот так у нас, Марина, «не всё плохо, как мне видеть хочется». А самое страшное в этих «отдельных недостатках» – хозяйствовать умно не дают и совесть угнетают. И прости – я не ниспровергатель. Но ради одного этого комбайнёра, на котором Россия держится, всё буду стараться делать, чтоб порядок такой изменился. На любом месте, чем бы в жизни не заниматься. Хотя бы - на рабочих собраниях! А нет, так просто в гадости не участвовать, человека в себе сберечь! Вот тебе идеалы и убеждения! Ненавижу извращения! И меня тот «рай забугорный сосисочный» тоже не завлекает. Там свои заморочки! Нам у себя надо менять жизнь к лучшему.
Марина не ожидала от него таких не по возрасту зрелых суждений, и продолжать спор было не по силам, хотя всё в ней противилось. Её растили с верой в зримый прогресс как универсальный закон развития и в советский, более справедливый уклад. А главный назревающий вопрос – кто, мы или Америка, предложит далее наипригляднейшую модель совершенствования человечества и по праву встанет во главу мира. Для победы же в состязании необходима сплочённость вокруг идеи и опережающее развитие научного знания. А Сергей вдруг отвергает всё огульно, нелепо! Единственно, на что Марина могла сейчас опереться – на опыт матери:
- Послушай, ты лихо говорить натренировался. Критик нашёлся! Всё говоришь, говоришь непонятно, о чём. А надо делать. Вот мать моя может делать, отец – тоже. И я отучусь – попробую. А ты на своей базе только людей серьёзных смешить будешь, и никто с тобой не посчитается. Потому, что есть науки, управляющие сложными системами. Чтобы что-то менять к лучшему, надо знаниями владеть. Этому и стоит поучиться у моих родителей. А комбайнёр твой или ты что сделаете?
- Да-а, неужели, ты всё ещё ребёнок?.. – Сергей хоть и любил её до самозабвения, но жажда истины перевесила. В тот миг он ясно сознавал, на что идёт, и выбрал не колеблясь. – Пойми! Остаться просто человеком – уже много значит!
Итак, Сергей остался при своём случайном заработке грузчика-экспедитора осмеянным и униженным. Марина не смогла простить ему замаха на устои семьи. Отношениям приходил конец. И тогда в Сергее воспалилась режущая тоска по ней. Из памяти не уходил её взгляд после той накалённой беседы: иронично-сочувственный, ясно выражающий, что ему, недоумку, никогда больше такой женщины в жизни не видать. Он снова начал пить. И в этом надрыве, отбросив стеснение, приходил и подолгу сидел на ступенях у её двери, нагнетая в себе потребность выразить душу, самое сокровенное, лучшее в ней, и хотя бы выпросить отсрочки. Необычная это была пора: он как бы себе не принадлежал, ноги водили его вне рассудка и воли.
Кончилось тем, что раз на ступенях появилась Марина и, брезгливо морщась, позвала в отворённую дверь:
- Мать, не спрашивай ни о чем. Вызови милицию. Хватит таскаться! – обернулась к Сергею. – Ты предал меня, алкаш! – ей, действительно, в страхе, что мать может узнать от него всё, это шатание виделось предательством. Нужно было отсечь все возможности собеседований.
Голос Сергея застрял в гортани – такой жестокости он не ожидал. И как теперь мог высказать себя под презрительным взглядом выступившей из двери женщины: подбористой, эффектной, моложавой? Да, его неправильная любовь терпела полный разгром в борьбе с советским характером.
Их первый роман издыхал. Правда, не без вспышки - спустя несколько месяцев Марина вдруг позвонила. Бархатистым голосом, будто ничего не случалось, поинтересовалась: живы ли у него пособия по истории? Брошюры сохранились, и она просила подвезти их на Дмитровское шоссе: то ли к гостинице «Молодёжная», то ли к «Спутнику», - там у них проходила языковая практика.
Сергей ехал в своей потёртой, неприличной для молодых людей нынешнего круга Марины, куртке и не верил в реальность. Бывшая любимая уже превращалась в сон: смутный, едко-больной. От этой беспредметной боли он сутулился, тускнел.
У гостиницы оказалось пусто. Сергей прохаживался и уныло твердил себе, что так и должно быть с ним, неудачливым. Боялся увидеть её, и не увидеть - тоже боялся. И никак не мог придумать начала объяснения.
Наконец, она спорхнула со ступеней – ещё более притягательная, чем прежде: притягательная молодой уверенностью в своём обаянии и его всколыхнувшимися мечтами. Но тут он заметил, как из-за стеклянной двери за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и в плаще нараспашку.
Марина медленно, строчечкой переставляя ножки, подошла к Сергею. Знакомо-ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно:
- Гэбэшник местный. Интуристов «пасёт», и меня, заодно.
Затем, приняв тонкие брошюры, подержала их на ладони, будто взвешивая прожитое с ним. И вдруг в лице прорвалась повинность. Она порывом поцеловала Сергея в щёку. И, снова всматриваясь в глаза, словно желая напитаться его тоской, с силой поцеловала уже в обветренные, грубые губы. Полынный поцелуй!
- Мне же больно, - выстонал он. Боль смутная, глухая перешла в конкретную, едва терпимую: - Мариночка!..
В ответ она провела пальцами по его нечистым волосам, открыла высокий лоб, сожалеюще улыбнулась: по-женски жестоко.
И тут Сергей заметил, как тот дородный, хорошо кормленный, нарочито хлопнув дверью, исчез в вестибюле.
- Ясно, - вырвалось у него полушёпотом. Убедился до конца, что пособия – лишь предлог.
- Прости, - она в ответ шепнула тоже. – И за лестницу прости, - зазывная зелень глаз привиделась особо печальной.