- Воображение человеческое – источник прекрасного, а вовсе не природа. Пушкин сопоставляет женщину, которая произвела на него впечатление, не с речкой или закатом, а с гением чистой красоты, с идеалом, сформировавшимся в его сознании под влиянием тоски по совершенству. Да, именно с идеальным и при этом еще и мимолетным образом, ибо стоит его на секунду остановить, как он становится объектом безжалостной рефлексии, которая во всяком наглядном представлении немедленно различит то толстоватые лодыжки, то дефекты кожи, а то, усомнившись в совершенстве фигуры, вообще потребует этот образ немедленно раздеть догола. –
Вот так излагал свое представление о красоте один приятель Петрова, с которым они рассуждали за пивом на общие темы. Лавочка стояла в тени старого каштана, сквозь разлапистые листья которого нежно проступало послеобеденное солнце, под ногами неслышно скользил неширокий и неглубокий приток Дуная под ласкающе-баварским именем Альтмюль, что-то вроде: Старый мельничный ручей; пива оставалось еще три бутылки, в Москву возвращаться было совсем не скоро.
- Ну, разве это не красота? - подумалось Петрову. - При чем тут идеалы, когда вот так просто созерцаешь и всем телом впитываешь ее здесь, а перенеси тебя в другое место, так никакие идеалы в голову не полезут. –
Помнилось Петрову, что Сократа тоже занимала эта проблема, вернее, он донимал ею других. «Прекрасен ли прекрасный горшок?» - коварно спрашивал он у ученика, заранее зная ответ, потому что он уже содержался в вопросе. Столь же прекрасна и лошадь, если она прекрасна, без сомнения. А прекрасная девушка – неужели она не прекрасна? Ни один мужчина не в состоянии оспорить этот тезис. И здесь Сократ опять задает вопрос, уже содержащий в себе ответ, и этого вновь никто не замечает. «А что же прекрасно само по себе?» - вопрошает он, как будто всем изначально ясно, что есть качества, существующие сами по себе, вне вещей или отношений, которым они свойственны, вне человека, который выделяет эти качества своими органами чувств или силой абстракции.
Петров стоял на берегу узкого канала, соединяющего озеро Энгуре с Рижским заливом. Яркое полуденное солнце проникало вертикально в глубь струящегося потока, где на расстоянии полутора метров от поверхности воды тесным строем шла рыба – язь, голавль, лещ, плотва, елец. Ловили в проводку на дальний заброс, и порой даже в толще воды можно было видеть, как рыба отчаянно кидается на крючок; поплавок нырял, а удилище изгибалось в дугу. На толстого червя брали крупные, до килограмма, экземпляры; от такой рыбалки голова шла кругом, а солнце выжимало из тела все новые ручейки пота, заливавшие глаза и рот.
В самый разгар этого безумия, когда не знаешь, как вернее уловить поклевку – то ли по поплавку, то ли глядя в глубь воды, – на Петрова снизошло видение. Перед взглядом Петрова, уставившись на него огромным, с яблоко, оранжевым с черным ободком глазом, проплывала Рыба. Ее словно никелированная чешуя переливалась на солнце, веретенообразное туловище невероятных размеров двигалось медленно, лишь лениво шевелился мощный хвост. Слова застряли во рту, полный бессилия, Петров застыл на мгновение, понимая несоизмеримость своей снасти и этого великолепного чудовища, а потом судорожно забросил удочку наперерез его движению. В этот момент он потерял Рыбу из вида.
Петров повторял заброс снова и снова, с каждым разом все дальше, но поклевки не последовало, Рыба безвозвратно уплывала от него. Острое чувство, испытанное Петровым тогда, напоминало прощание с первой любовью, оно высокое, светлое и пронзительное. Ему стало понятно тогда, как любил хэмингуэевский старик свою рыбу.
Красива ли красивая рыба, а, Сократ?
- Красота мимолетна, как счастье, - повторил свою мысль приятель Петрова. - Это напоминает мне фильм Тима Бартона «Большая рыба». В нем огромную рыбу никому не удается поймать, но при этом она является рыбаку в виде его заветной мечты, к примеру, красивой девушки, и исчезает, как только он пытается к ней приблизиться. –
- Не знаю, не смотрел, - ответил Петров и снова углубился в размышления.
Человек каменного века был всеяден именно потому, что охота не могла предоставить ему достаточно пищи. Повседневное собирательство женщин и детей являлось с экономической точки зрения более продуктивным занятием, но уже были изобретены копье и каменный топор, которые позволяли мужчинам защищать себя от диких зверей и даже рассчитывать на охотничьи трофеи. И здесь на помощь далекому предку Петрова приходил его тотем, позволяя добыть одного из своих представителей – кабана, буйвола, оленя. Как должен был любоваться древний охотник поверженным мощным животным! Ведь оно убеждало всех и, прежде всего, его самого в присущей ему силе и ловкости, повышало его социальный статус и давало лакомую добавку к повседневному рациону. Как приятно было красоваться в накидке из теплой и толстой шкуры! Красота явилась тем самым качеством, которое первобытный человек приписывал своей добыче; это качество объекта, который надо найти и завоевать. Петров и сам бы плюнул на немецкие предрассудки и не отказался от дубленки, если бы встретил по сходной цене.
Самых белоснежных и первородных ягнят, козлят и телят приносил в жертву богам человек мифической эпохи, тоже из тех самых предков Петрова. Лишь они были достойны богов, лишь они могли воплотить в себе веру и самоотречение, когда канули в прошлое человеческие жертвоприношения, уносившие в потусторонний мир прекрасных юношей и девственных девушек. Ритуальное «выбеливание», очищение-украшение жертвы – принцип, который объединяет такие разные практики, как древние каннибальские ритуалы, регулярные библейские жертвоприношения, обряд пресуществления в христианской мессе и технику алхимического златоделия.
Красота жертвы выступала необходимым условием жертвенного культа, который в свою очередь задавал критерии красоты.
Петров как-то написал в голове роман, но никому его не показывал. Герой романа, переживая волнение в момент первого свидания с новой любовницей, видит ее раздевающейся в лунном свете, падающем из окна. Ее тело, несовершенное при обычном освещении, как все человеческие тела, внезапно предстает перед ним в качестве великолепно-безупречной и мраморно-ледяной Венеры Милосской. И герой, мнящий себя завоевателем и рассматривающий женщину как добычу, внезапно утрачивает уверенность в себе; его одолевает «музейный синдром», когда женщина оказывается слишком красивой, чтобы возбуждать желание. Вот цитата из неопубликованного романа Петрова.
«Надежда повела плечиком, и халат упал; то, как она освободилась от него и шагнула к тахте, было явно заимствовано – путем непостижимой трансляции культуры – из греческой трагедии, в которой происходит развертывание неизбежного. Покровительница женщин – Луна вылепила из чувственного тела комсомольского зампоорга холодную белую скульптуру с совершенными формами Венеры; Безруков мысленно охнул в восторге, хотя генетическая память мужчины уже подсказывала ему, что такая трансформация раздевающейся женщины – вполне обычная и естественная вещь. Обозревая красоты открывшегося перед ним ландшафта, новоявленный Паганель расслабился и из его восхищенных уст вырвалась фраза, достойная Гераклита, обучающего философии вакханку.
- Ты, Надежда, вся струишься как река, в тебя нельзя войти дважды.
- Глупенький, можно, сколько хочешь, я так с удовольствием.
- Скажи, как ты хочешь.
- Я хочу, как ты.
В этот момент Безруков обнаружил, что сам он хочет только на теоретическом уровне. Это случалось с ним и раньше, когда он чересчур увлекался созерцанием, забывая о непосредственной цели; подобный синдром расслабления перед красотой женского тела характерен вообще для мужчин, отягощенных рефлексией сверх необходимого. Зная за собой такую слабость, Безруков противился, как мог, но лишь усугублял её; всякая новая женщина казалась ему сперва чрезмерно красивой для него.
Здесь таукитяне, для которых прошлое и будущее было равно доступно, сразу же дали сноску на фильм Бернара Блие «Слишком хороша для тебя» (в нем муж пренебрегает красавицей-женой ради чувственной дурнушки, с которой он ощущает себя более свободно и естественно). Комплекс земного мужчины, избегающего слишком красивых женщин, они после недолгой дискуссии обозначили как «синдром музея» и приготовились наблюдать дальше».
Приятель, заканчивая вторую бутылку пива, объяснял Петрову, что красота божественна, священна и табуирована; этот древний импульс внезапно пронизывает сознание героя, превращая его в жертву красоты. О красоте некоторые философы даже писали целые книги, которые Петрову приходилось тоже читать, а потом пересказывать студентам.
Дионисийская, хрупкая и изменчивая, дразнящая и обманчивая красота, оборачивающаяся своей противоположностью, отличала Диониса, Осириса и прочих, рождающихся и умирающих богов. Это красота шамана-трикстера, принимающего образы животных и растений; эмоциональная мощь, исходящая от волнующегося моря и струящейся Гераклитовой реки; то ли мужская, то ли женская привлекательность юного Иосифа; шарм отчаянной кокетки, привлекающей и отталкивающей мужчину одновременно. Такие примеры приводил приятель Петрова, защищая свою точку зрения.
Петров возражал ему.
- А олимпийская вечная и абстрактная красота? Это ведь, напротив, черта «священного короля» – правителя неограниченной власти, который, однако, сам является рабом множества ограничений: он должен находиться постоянно на одном и том же месте и оставаться неизменным, к нему нельзя приблизиться и его нельзя увидеть. Король настолько тождествен себе, что не может даже постареть. Ему следует быть зрелым, сильным, здоровым мужчиной: лишь только появлялась седина или слабела мужская сила, его могли убить. –
Петров любил приводить слова Э. Канетти о статичности этого типа, которому запрещено собственное превращение, хотя от него исходят бесчисленные приказы, ведущие к превращениям других, вошла в сущность власти. Властитель – это тот, кто неизменен, высоко вознесен, находится в определенном, четко ограниченном и постоянном месте. Он не может спуститься «вниз», случайно с кем-нибудь столкнуться, «уронить свое достоинство», но он может вознести любого, назначив его на тот или иной пост. Он превращает других, возвышая их или унижая. То, что не может случиться с ним, он совершает с другими. Он, неизменный, изменяет других по своему произволу.
- Свойства, которые ты, вслед за Канетти, приписываешь политическому лидеру, на самом деле продукт манипуляции с общественным сознанием, плод больной фантазии двадцати процентов восприимчивых людей, - не согласился с Петровым приятель. – Эти люди провоцируют суггестивную реакцию остальных людей, лишенных опыта критического мышления. Харизма – продукт не реальной силы, а сильного воображения. –
- Нет, не просто воображение, но социальные реалии лежат у истоков красоты, доказывал Петров. - Политическая и сакральная власть – вот подлинные прототипы эстетического канона и идеала; там истоки силы, заставляющей современного человека якобы добровольно тратить огромные средства на трансформацию своего внешнего облика в стремлении соответствовать изменчивой моде. Неподвижный самодостаточный Будда и самый прекрасный из всех судей Аполлон по-прежнему правят всеми нами. –
- Понимание красоты, - продолжал Петров свою мысль, - неотделимо от мифа – не столько как сказания, сколько как специфической эмоциональной практики. Явление красоты человеку подобно божественной эпифании, явлению бога человеку. В эти моменты эмоционального открытия красота выступает в качестве нуминозного явления – образа, возбуждающего священный страх и ошеломленное поклонение. –
Обычно в лекциях Петров приводил примеры: таковы извержение вулкана и горный водопад, слепящее солнце и мерцающие во мраке ночи звезды. Таким является Пушкину в «Медном всаднике» Петр Первый: «...Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен». Такой встречает в раю Данте свою любимую Беатриче – во главе жуткой процессии. Здесь Петров любил цитировать Х.Л. Борхеса. «Данте всячески стремится сделать шествие прекрасным…, но оно выглядит нагромождением уродств. Запряженный в колесницу грифон, звери с многоочитыми крыльями, женщина в зеленом, женщина в алом, женщина с тремя глазами, старик, идущий во сне, напоминают не о Блаженстве, а о безысходных кругах преисподней. И то, что иные из этих образов восходят к пророкам…, а другие – к Откровению Святого Иоанна, нисколько не умаляет их безобразия» .
- Борхес модернизирует Данте, - сказал приятель. – Возрожденческий идеал красоты отличается от нашего. Уродливые красотки Боттичелли с лысыми головами и вздутыми, как от пива, животами – они тебе нравятся? –
- Чувство красоты не производно от невесть откуда взятого идеала, - убеждал приятеля Петров. - Оно свидетельствует об особенном опыте человека, о его встрече с явлением, далеко превосходящим нас. Понимание красоты – смиренное видение своего несовершенства, дерзкая догадка о высоте возможного роста, внезапное открытие будущего. Таково зрение, освобожденное от случайных помех; созерцание, незамутненное толчеей тел и суетой событий. –
Тут в голову Петрову пришел фрагмент стихотворения Райнера Мария Рильке «Созерцание» в переводе Бориса Пастернака – оно было почти об этом.
Все, что мы побеждаем, - малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого завета
Нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ.
- Художник, - сказал Петров, - это человек, мужественно воспринимающий и запечатлевающий мифологию красоты. Подобно тому, как Гомер познакомил греков с их богами, художник знакомит публику с архетипами прекрасного, которые благодаря его магическому искусству постепенно входят в мир. –
- Но те же греки виноваты и в современном эстетическом кризисе, - возразил ему приятель. - Ведь именно древнегреческие философы, критики мифа отделили мышление от аффектов, вознесли прекрасное в недоступный для человека topos noetos, превратили его в абстрактную категорию, в нормативный принцип, в идеал. С тех пор в повседневной жизни люди предпочитают довольствоваться суррогатами красоты и изредка посещают концерты, музеи и театры, словно выполняя давно заданный и никак не поддающийся заучиванию урок. И только иногда, при встрече со строчками великого поэта мы вспоминаем этимологию великого чувства, трепещем от священного ужаса и ошеломленно преклоняем колени. –
- Пойдем в магазин, - предложил тут Петров. – Пиво-то все кончилось.-
Они поднялись с лавочки, и Петров потянулся, разминая затекшие члены. На церкви святого Виллибальда ударил колокол. Густой звук поплыл в воздухе, заполняя пространство. Солнце брызнуло из-под листьев каштана и сверкнуло в реке, пронзив ее до самого дна. В этот момент прямо под ногами Петрова на поверхность беззвучно вышла огромная рыба, блистая никелированной кольчугой чешуи. В ней была реликтовая, первобытная красота, перед которой меркли философия и литература. Ударив хвостом, она исчезла. Приятель обернулся к Петрову, тот стоял неподвижно, широко раскрыв глаза.
- Ты что там увидел, привидение? Ну, ты пойдешь или нет? До закрытия всего двадцать минут. –
- Иди один, я еще посижу немного, у меня здесь через полчаса назначена встреча – с одним теологом, - соврал Петров.
Он знал, что никакая встреча больше не состоится, но не мог уйти по-мужски, сразу и навсегда.