После окончания пединститута меня направили в школу. Обычную городскую школу. У меня были другие планы, другие мечты. Но в те времена еще существовало обязательное распределение, о котором некоторые и по сю пору вздыхают. А это значит, что я была обязана отработать учителем три года. То есть каждый день приходить и давать уроки, стоять перед классом и что-то говорить. А мои ученики вынуждены были сидеть и слушать меня. Вот такая тюремная диалектика.
Надо признаться, учителем я была никаким: серенькая внешность, тихий голос. Голова набита всякой всячиной, в частности, идеями о педагогике ненасилия. Ни знания жизни, ни понимания детской психологии. Я безуспешно боролась с толпой подростков, которые от наплыва гормонов и сами-то не знали, что с собой делать. Моя наивность была настолько безбрежна, что я не понимала: главная причина буйства учеников – мой юный возраст.
И вот почти в самом конце учебного года – нечаянная радость: мне дали маленьких и послушных детей. Случилось так: пожилая учительница, которой восьмого марта исполнилось пятьдесят пять лет, девятого марта ушла на пенсию. Никакие уговоры на нее не подействовали. И кто бы мог ее упрекнуть после тридцати с лишним лет работы, которая прерывалась только два раза на короткие декретные отпуска? Ее класс передали мне: больше было некому. Я знаю, что классная руководительница бегала к начальству и просила кого-нибудь поопытнее, но ничего не добилась.
Ребята мне очень понравились. Умные, веселые, любознательные, они схватывали на лету и, как галчата, требовали еще и еще чего-нибудь интересненького. Невольно думалось: что же такого делают с детьми в школе, что через три-четыре года они превращаются в ленивых и нелюбопытных Митрофанов?
Классная у них была примечательным человеком. Ларисе Евгеньевне было уже за пятьдесят. Она красила волосы в темно-рыжий цвет, ярко подводила тонкие губы. Зеленые или синие тени на дряблых веках довершали картинку. Наверно, это лицо было бы страшным в покое, но я его таким никогда не видела. Когда она смеялась, рассказывала анекдоты, ругалась или плакала, все морщинки приходили в движение. Ее реакции были слишком бурными, пожалуй, она немного играла на публику.
Поскольку она была учительницей английского языка, то, по негласному школьному закону, пользовалась некоторой свободой поведения. Начальство ей не доверяло. Коллеги относились с подозрением, некоторые даже высокомерно, потому что Лариса Евгеньевна была матерью-одиночкой. И хоть ее сыну было уже за тридцать, ровесницы не простили ей давно прошедшей незаконной любви.
Она мечтала о собственных внуках, но сын все тянул с женитьбой. И всю нерастраченную шумную заботу она изливала на своих учеников. Ссорилась с учителями из-за плохих оценок, песочила двоечников, ходила по квартирам, чтобы урезонить родителей. Дети ее обожали.
У Ларисы Евгеньевны был хороший голос, на школьных вечерах она с удовольствием пела романсы, арии и украинские народные песни. Поэтому она записала весь класс в хор. И пригласила лучшего в городе хормейстера. Человек он был талантливый, но сильно пьющий, и в тот период нигде не работал. Не знаю, как она договорилась относительно оплаты, но раз в неделю в школе появлялся высокий, тощий человек, похожий на грача. Черные неприветливые глаза прятались в глубоких морщинах. Он, ни с кем не здороваясь, проходил в актовый зал, а ровно через час, так же молча и отстраненно исчезал. Когда он шел по коридору, и дети, и взрослые испуганно замолкали. И только Лариса Евгеньевна встречала его всегда радостно и болтала, как если бы он ей отвечал.
Когда хор выступил первый раз на новогоднем празднике, все были изумлены. Ларису Евгеньевну впервые искренне хвалили и поздравляли.
– Вы, наверно, отбирали ребят в свой класс по слуху?
– Да нет, конечно. Самые обычные ребята. Кабалевский говорил, что нет детей, которые не могут петь.
Ей не верили.
– Ну, уж солиста вы точно сами отобрали!
Солистом был второгодник, прогульщик и хулиган Коля Сапожников. Он же был и самой большой головной болью Ларисы Евгеньевны. Ей достался хороший класс, что удивительно, потому что обычно таким своенравным и непредсказуемым учителям дают что похуже. И они, как правило, вытягивают самых слабых и буйных то ли на энтузиазме, то ли на темпераменте, то ли на обаянии. Поэтому, когда образовался кандидат на второй год, он самым естественным образом попал к Ларисе Евгеньевне. Она взялась за дело всерьез: приводила Колю в класс за руку и, когда у нее было «окно» (т.е. перерыв в расписании), сидела рядом с ним за партой, следила, чтобы он не убегал с уроков, и каждый раз водворяла на место, пропадала в детской комнате милиции, воспитывала непутевую мать и... заставила его петь в хоре, благо, у него был хороший голос.
Вот с таким сокровищем пришлось мне вскоре познакомиться. Он сразу начал меня изводить: матерился, ходил по классу, демонстративно поворачивался спиной – все с одной лишь целью быть изгнанным. Что удалять его бесполезно, я поняла с первого раза. Ровно через пять минут, после того как я от него избавилась и в классе воцарилась спокойная рабочая атмосфера, дверь тихонько приоткрылась, и Лариса Евгеньевна с самой добросердечной улыбкой втолкнула в кабинет Сапожникова. Вид у него был несчастный. Я тоже была не рада. Мы переглянулись и поняли, что обречены терпеть друг друга. С этого момента между нами возникло какое-то эфемерное взаимопонимание. Что не мешало ему и дальше резвиться на моих уроках.
Учиться Коля не мог по причине своей наследственности. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, в каком состоянии его зачали. Низкий лоб, короткий нос с жадными ноздрями, большой рот, скошенный подбородок – эти малопривлекательные черты освещала временами такая простодушная улыбка, что невозможно было не улыбнуться в ответ.
В классном журнале к фамилии Сапожников плыла вереница диких гусей-двоек, изредка прерываемая крючками троек. Я беззастенчиво натягивала оценки, но, несмотря на это, годовой «неуд» был неизбежен. Как я обрадовалась, когда представилась возможность поставить ему «отлично».
Мы проходили Лермонтова. Стихотворение «Белеет парус одинокий» знали все в классе, потому что пели его на хоре. Из леса рук, взметнувшихся, чтобы рассказать его наизусть, я выбрала самую трепещущую. Она тянулась с задней парты – с обгрызенными, грязными пальцами, в ссадинах и порезах.
– Сапожников!
Он шел неспешно, с достоинством, уверенный в себе. Наверно, так он ходит где-то в своем мире. На уроке я видела это впервые. Он встал перед доской под одобрительный гул класса. Молчит. Лицо багровеет.
– А можно я спою?
– Конечно. А мы подпоем.
Мне очень нравится эта песня – вольная, в ней свистит морской ветер. Не тот, который овевает расплавленные тела на пляже. А другой, который гуляет в открытом море, швыряет лодки, яхты, пароходы с волны на волну, выдувает душу.
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Он начал неуверенно, голос прорывался сквозь табачную слюну, протискивался в щель загрубевших связок, прятался в уголках огромного рта.
Что в нем нашли хорошего? Голос, конечно, сильный, но грубый. И вдруг чистая сильная нота прорвалась сквозь туман и пыль неточностей. Луч солнца золотой прорезал горизонт и разделил пространство на рождающуюся из хаоса неопределенности воду и небо, пока еще не обретшее цвет.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Господи, как Ты умудрился одарить этого парня таким голосом? Звонкий, яркий – труба. Если бы он ходил вокруг Иерихона, все остальные инструменты можно было бы сложить в кучу и забыть. Сам по себе голос ничего не значит. Там, за этими механическими вибрациями должно быть что-то еще, должны быть чувства, мысли. Энергия, которая единственная может заставить другие сердца стучать чаще. Энергии у него было, хоть отбавляй, негативной, разрушительной, дьявольской. А вот где витали его мысли? Как раздобыть денег? На еду и курево. Где сегодня переночевать? Как увернуться от кулаков очередного сожителя матери? Какие чувства могли сформироваться в такой среде? Только обида на мир, ненависть ко всем без разбора взрослым, зависть к другим, благополучным детям. Стекла задрожали. Неужели? Нет, конечно, это трамвай.
Класс недружно подхватил припев. Я видела, как ученики переглядываются, ухмыляются недоверчиво. Наверно, думают, учительница свихнулась. Ну и пусть. Я с энтузиазмом подтягиваю. Лишь бы не соврать. Привычка взяла верх, и вот мы все вместе зычно вопрошаем кого-то:
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны – ветер свищет, –
гаркнул Коля так, что я вздрогнула.
И мачта гнется и скрипит...
Вот уж у кого все гнется и бьется, так это у нашего Коли. Недавно, в очередной раз получив двойку за диктант (а он ничего другого и не мог получить), он вскочил, заорал, разорвал тетрадку. Я, дура, подошла не вовремя. Потому что в тот самый момент, когда я оказалась возле его парты, он вскочил и отшвырнул от себя стул. И этот стул, подкованный железом, приземлился как раз на мою ногу. Я только крякнула (хотя боли сразу не почувствовала, она пришла потом, чуть не отправив меня в нокаут). Внезапная тишина. И все дети уставились на нас. А Коля, от этого испугавшись еще больше, вылетел из класса. Я же, оглушенная, потащилась к своему месту. Что с ним делать?
Раньше ему было все равно. Он даже гордился своими единицами и двойками, они были его королевской свитой. Но заботами Ларисы Евгеньевны он начал учиться. Чем больше он старался, тем сильнее было разочарование. А потерпеть фиаско он не мог. Может, это и вынуждало его грубить учителям, нарываться на взбучки, тянуться к взрослым парням.
Увы, – он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Где же затерялось оно, твое счастье, Коля? Говорят, что души детей с небес выбирают, к кому спуститься. Твоя душа ослепла что ли?
Дома Колю за человека не считали, но среди сверстников он был лидером. Несмотря на то, что он матерился, особенно перед девочками (а может, благодаря этому), бил мальчиков по малейшему поводу, в классе его любили. Он мог прервать нудный урок самым неожиданным образом, например, громко пукнуть. И весь класс дружно хохотал: в десять-одиннадцать лет такой юмор ценится. А представляете, как бесится учитель? Опрос сорван, контрольная по боку, отдыхаем. Коле ничего не стоило вслух сказать учителям то, о чем остальные боялись и шептаться. У каждого была своя ахиллесова пята: кто-то боялся родителей, кто-то был честолюбив, кому-то обещали велосипед за хорошие оценки. Коля в этом смысле был рыцарем без страха и упрека. Ему нечего было терять, и подарков ждать было не от кого.
Голос вдруг упал со звенящих небес до нежной тихости:
Под ним струя светлей лазури,
И снова начал набирать силу и высоту:
Над ним луч солнца золотой,
(Гавриил Никодимыч, птица-грач, как ты наколдовал, дрожь пробирает! Твой талант, твои бессонные за водочкой и пластинками ночи, все неспетые, несделанные с большим академическим хором вещи. Да этот необработанный, от природы данный голосище – и получилось чудо).
И во все легкие, как будто последний раз в жизни:
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой.
Он пел, он орал. И в отчаянном этом крике слышалось,
что у него нет и не было отца,
что он не нужен своей матери,
что он через два года попадет в колонию после целой череды приводов, за которые его нельзя было осудить по малолетству,
что будет отчаянно, как загнанный в угол зверек, драться за себя;
что спать будет чутко, боясь внезапного нападения,
но все-таки задремлет и не узнает, кто нападет на него, и только завоет от обиды и бессилия среди багровой душной тьмы и оглушающей боли;
что будет подыхать на обшарпанной больничной койке;
слух, зрение, осязание будут постепенно отключаться,
и только память продержится дольше других, но и она покинет его, щелкнув напоследок, удалится сверкающей точкой в середине экрана;
и бесконечное, бесцветное, безвидное море обнимет его и примет в свое всепоглощающее лоно,
что свидетельство о смерти будут заполнять по свидетельству о рождении, потому что он не успеет получить паспорт.
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой, –
подхваченный десятками детских голосов рефрен омыл нагретый воздух и схлынул.
Белеет парус одинокой
В тумане море голубом…
Как прощально и печально звучит одинокий голос, в котором снова появилась хрипотца. Звук прозвенел и пропал. Коля остановился, смотрит на меня недоуменно, и устало, и растерянно.
И все замерли в молчании. Мартовское солнце заполонило кабинет, прожигая руки сквозь рукава. Слышно, как громко стучат капли, падая на жестяной карниз.
– Молодец, «отлично». Ты сам знаешь, что отлично.
Широчайшая улыбка. Что-то мелькнуло в глазах. Сейчас гадость какую-нибудь сделает.
И вдруг, как мираж, заколыхалась на воздушных потоках бабочка-лимонница. В какой щели она пряталась, пережидая зиму? Дети дружно завизжали, вскакивая на парты. Жадными руками хватали овеществленный воздух, неуловимую красоту тончайших крыл.
А бабочка внезапно сделала крутой вираж и опустилась на Колино худенькое плечо. Он дернулся, чтобы схватить, и тут же замер. И только глядел-глядел на негаданное чудо, пока она сидела. И вот она так же изящно моргнула крылышками и поднялась. Коля, остро ощущая утрату, рванулся за ней и, конечно, орал громче всех. А бабочка взмыла в потолок, ринулась к свежему воздуху и уселась на краешке фрамуги. Словно дразня нас, слишком тяжелых, прикованных к земле, бескрылых чудовищ.
Прекрасна недостижимостью. Невероятна нечаянной жизнью.
Настолько мгновенна, что бессмертна.
Апрель 2006 г.