Мы ехали в автобусе. Мать и отец сидели в самом конце, я слышала, как они переговариваются тихими голосами. Иногда я оглядывалась на них, перевешиваясь через подлокотник, и мама грозила мне пальцем – сиди спокойно. Автобус был рейсовый, с большими креслами, непривычно просторный. Но очень тихий. Еле светили редкие лампочки, и все пассажиры, которых я могла разглядеть, казались одинаковыми – опрятно и тепло одеты, спокойны, по возрасту и выражению лиц похожи на моих родителей. Рядом со мной у окна сидел человек, в чистой светлой куртке, в очках и с небольшой бородкой. Он молча смотрел перед собой. Ему, вероятно, было все равно, где сидеть, - у окна или у прохода, - и мне очень хотелось с ним поменяться, но я не решалась попросить. Наверное, из-за общей неловкой тишины.
Только один раз вдруг вскочила девушка в белом пальто, подбежала к дверям и заколотила в них ладонями:
- Выпустите меня! Я не поеду!
Она визжала и наваливалась телом на плотно закрытые двери, а автобус ехал в том же темпе по гладкому шоссе. Ее увели в конец автобуса и дали выпить. Наверное, вина, потому что запахло спиртным. Она прошла назад с бутылкой в руке, я видела мутно-белую жидкость и остекленевшие глаза.
Потом я смотрела, как в темном окне мелькают освещенные дорожные знаки и отблески фар проезжающих мимо машин. Было скучно.
В самом начале, я помню, чувства были гибкими как воздух, они текли во времени с легкостью времени, просто. Я за этим совсем не следила, но потом начались эти препятствия, неприятные столкновения, в каком-то уродливом Present Perfect, когда действие совершается или уже совершено, но главное, (считается, что так), главное – результат налицо, будь то понедельник или невежливый ответ.
Я стою в углу. В той же комнате за письменным столом работает отец. Горит только его настольная лампа. Я ограничена в этом хорошо знакомом углу, полумрак и молчание отца равнозначны окрику «стой спокойно». Я злюсь. Я воображаю, что пишу на всех стенах красной краской, большими печатными буквами: «ПАПА – ДУРАК! ПАПА – ДУРАК!»
Если смотреть со стороны на эту сцену, то нельзя обнаружить ничего отталкивающего, безобразного. Вот слабоосвещенная комната, человек лет двадцати пяти за столом, сбоку пальма в кадушке, с другой стороны, в углу, - кудрявая девочка в теплом фланелевом платье ковыряет штукатурку. Ее, кстати, никогда не били. Ну и почему так сочатся краской неумело написанные печатные буквы на стенах?
Если я произнесу «папа – дурак!» сейчас, то фраза будет иметь совершенно другой смысл, чем тогда. Через три минуты меня выпускают из угла, прибегает мама, начинаются мультфильмы, с отца слетают всякие определения.
Автобус останавливается у металлического шеста с маленькой желтой табличкой, означающей остановку. Мы выходим и идем пешком. Уже глубокая ночь, но спать мне совершенно расхотелось. Родители нагружены багажом – они волокут чемоданы на колесиках, у папы через плечо – огромная сумка с вещами. Когда колесики цепляются за неровности дороги, родители одинаково тихо ругаются: «ч-черт». Сначала мы тащимся по узким улицам между темных коттеджей с ухоженными клумбами и заборами. Потом появляются промышленные строения – вертикальные трубы, огромные круглые чаны, ангары, правильной формы котлованы, залитые водой. По одному такому бассейну пробегает круглая электрическая вспышка и ныряет в трубу. Сейчас я вспоминаю эту картину, и мне она кажется фантастичной. Может, я путаю воспоминания и старые сны. Но тогда фантастика, сон и реальность были плохо различаемы. Поэтому я уверена, что все так и было – в моей памяти картины и действия вполне последовательны.
Потом мы выходим на пустырь. Местами на нем блестят лужи песка с гладкой поверхностью и неровными краями. На земле между песчаными лужами натыканы низкие таблички с номерами. Номера проставлены без всякого порядка – я замечаю числа от двух до пяти знаков. Таблички теснятся, едва не соприкасаясь друг с другом.
- Что это? – спрашивает мама.
- Это кладбище, - отвечает отец.
Они опять замолкают.
Когда мы жили в старом большом доме, то часто ссорились с двоюродной сестрой. Она была младше меня на четыре года. Мы играли в какие-то игры, не очень-то интересные. Без причины, ни с того, ни с сего она поднимала рев. Я не знала, почему. Прибегали бабки.
- Она маленькая, а ты большая, должна понимать, - высказывали мне.
Она быстро поняла, что свободна в любых капризах, нехитрая уловка с привлечением взрослых срабатывала всегда в ее пользу. Пока не представился случай.
В моем детстве телевизор смотрели всей семьей. Шел какой-то фильм, я сидела на стуле и тоже смотрела в экран, а сестра возилась на полу. Она решила вдруг что-то спросить и окликнула меня по имени. Я посмотрела на нее, но не ответила. Взрослые были увлечены телевизором и ничего не замечали. Но сестра почувствовала издевательство. Она стояла рядом и повторяла мое имя все истеричнее, а я просто молча смотрела ей в глаза и улыбалась. В итоге она разревелась, как обычно. Взрослые, наконец, отвлеклись выяснить, в чем дело, и тогда я торжественно показала на бьющуюся в истерике гадину – вот, смотрите, я ее не трогала, а она опять воет просто так.
Мы идем по длинному коридору барака, колеса чемоданов гремят по бетонному полу. Нас ведет пожилая женщина в темно-зеленом халате – маленькая азиатка с неопрятными короткими волосами. Она открывает ключом одну из дверей, включает в комнате свет. В этой клетке еле помещается нищая мебель – три спальных места вдоль стен (одна двухэтажная кровать и одна простая, накрыты изношенными серыми одеялами), тумбочка стул и шкаф. Я сажусь на стул. Мать, отец и азиатка занимают все оставшееся место комнаты. Азиатка объясняет что-то на незнакомом каркающем языке. Отец переспрашивает, пытается возражать, с трудом подбирая слова. Из-за его спины мне не видно лиц, я слушаю интонации, понимаю, что у них что-то не так. Наконец, азиатка произносит короткую фразу, повысив голос до визгливости, выходит, захлопывает за собой дверь.
Отец раздраженно поворачивается к маме:
- У тебя есть телефон этой… Евгении? Давай, звони ей!
Мама растеряна и испугана, она вряд ли поняла смысл разговора, она даже не пытается что-то сделать:
- Где-то есть… Не знаю, надо искать.
Оба смотрят на чемоданы. Я выбегаю за дверь.
В конце коридора стоит плита. Полная женщина в фартуке печет на ней что-то типа чебуреков. Ее красное лицо довольно и беззаботно, крашеные светлые волосы слиплись от жира.
- Что вы делаете? – спрашиваю я.
- Готовлю еду для приезжих.
- Мы – приезжие, только что приехали.
- Нет, вы – жильцы. У вас своя кухня.
Из двери в коридоре высовывается голова и окликает повариху. Та бросает на тарелку несколько чебуреков и бежит в ту комнату. Я возвращаюсь к своим. Мать с отцом сидят на кроватях, лицами в пол, чемоданы стоят там же, где их бросили в самом начале.
Сейчас я вполне отличаю реальность от вымысла. Например, несколько часов назад мне приснился такой сон.
Мне лет четырнадцать, и мы с мамой живем на даче. Мне там нравится. Я читаю книги и играю с кошками. Когда я сижу на полу в комнате и играю с кошкой, входит мама. Она говорит: «Пойдем.» Я думаю, что ей нужно помочь, и иду за ней. Она выходит на улицу и подходит к автобусной остановке. Я вдруг понимаю, что она хочет уехать в город. Не предупредив меня, не спросив моего мнения. Я моментально раздражаюсь. Одновременно подходят два автобуса: один – в город, а другой – в противоположную сторону. Я перебегаю дорогу и вскакиваю в другой автобус.
За мои эмоции ответственен кто-то другой, я знаю это. Когда во мне разгорается обида, раздражение, злость, я сама ничего не понимаю. Мама спрашивает: «В чем дело? Что произошло? Ты можешь объяснить?» Разумеется, я не могу, потому что это – не я. Если бы я могла объяснить, ничего бы этого не было. Мама недоумевает и отворачивается. Я плачу.
Я собиралась проехать одну небольшую остановку и вернуться пешком на дачу, но автобус не останавливается. Он едет и едет. Я разглядываю местность в окно, чтобы запомнить дорогу. Это невозможно. Автобус то и дело поворачивает. Минут через двадцать он заезжает в какой-то город, блуждает по улицам и останавливается на площади. Все выходят. Я все же пытаюсь сама найти обратную дорогу, но в конце концов теряю всякую ориентацию. Теперь хорошо бы найти хотя бы ту конечную остановку.
Выясняется, что город населяют кавказцы. Они ходят парами или тройками, разговаривают на своем языке, посмеиваются. Я спрашиваю дорогу у какой-то женщины, и она подробно объясняет, но оказывается, я ушла слишком далеко. Я иду по улице и встречаю маленькую девочку. Обычный кавказский ребенок, тощий и активный, прыгающая недоразвитость мозга и тела. Она смеется и обсыпает меня песком. Я тоже хватаю горсть песка и сыплю ей на голову. Она закатывается от хохота, откинув голову, и тащит меня за руку в дом.
В доме она роется в шкафу, вытаскивает свою грязную коричневую кофту. Надень. Я обращаю внимание на свою одежду. На мне – легкое летнее платье без рукавов. Оно выше колен открывает голые загорелые ноги. Наверное. Я надеваю ее кофту и выхожу на улицу. Надо спросить дорогу. Кофта мешает. Какая глупость – напялить уродливую детскую кофту. Я снимаю и выкидываю ее. Я подхожу к разным людям, и русской, и кавказской внешности, они все пытаются помочь, отводя глаза, сдерживая улыбки, объясняют, называют приметы, по которым я могла бы сориентироваться, я постоянно говорю «спасибо».
Но все они врут. В какой-то момент я понимаю это. Хотя приметы всегда совпадают. Просто очень естественно и сознательно врут. Я иду по набережной, у самой реки, сама не знаю, куда. За мной тащится худая белая собака. Некоторое время я не обращаю на нее внимания, не оборачиваюсь, и она вдруг тычется мне в голень мокрым холодным носом. От неожиданности я сильно пинаю ее в бок, собака сваливается в воду. Она падает на что-то острое, ржавые металлические штыри, она визжит, из воды поднимается большое пятно крови. Я стою и жду. Кое-как она вылезает. Я глажу ее по мокрой голове.
В какой-то момент я начала понимать, что есть игры, которые нельзя демонстрировать. Даже не знаю, как я это вдруг поняла. Мне никто не объяснял, наоборот, в неловких ситуациях родители обычно отмалчивались. Когда родилась моя двоюродная сестра, ее мать кормила ее грудью. Я любила наблюдать, как это делается. Сестра была маленькой и нервной с рождения, иногда она плакала часами, а ее мать говорила, что она не знает, как ее успокоить. И только во время кормления сестра была похожа на довольную куколку, она сосала грудь с закрытыми глазами, счастливая. Кормление младенцев тут же вошло в мои игры, но я уходила с куклой в туалет и там сжимала себе кожу под расстегнутым платьем, прислоняя куклу к груди. Кроме туалета, подобные вещи можно было делать в сарае или за домом. Никто ничего не узнал.
Оказывается, я заснула в одежде. Мама теребит меня за руку, нужно идти. Отец уже ждет в коридоре. Я выхожу, повариха уже ушла, горячий запах плиты почти выветрился. Отец закрывает комнату на ключ, мы выходим из барака. Очень темно.
Нужно идти вдоль забора по протоптанной в глубоком снегу тропинке. На ней помещается не больше одного человека, поэтому все идут гуськом, держась за забор правой рукой. Впереди меня идет отец, сзади – мать. Мои ноги разъезжаются, и мама показывает мне, как лучше держаться. Оказывается, можно сунуть руку в щель забора и держаться за доску, тогда получается лучше. Все так и делают, хотя идут очень медленно.
Тропинка обрывается влево крутым снежным скатом метра два высотой, внизу – расчищенная проезжая часть. Там совершенно пусто, но ходить по ней нельзя. Я спрашиваю: «почему?». Мне отвечают – потому что это проезжая часть, для машин. Я быстро устаю на скользком снегу и почти нарочно не успеваю схватиться за доску. Падаю на попу и съезжаю по склону к шоссе. Ничего не случается. Я иду совершенно спокойно, вдалеке виден перекресток, там гораздо больше фонарей и машин. Остальные люди смотрят на меня в недоумении, не забывая передвигать ноги. Вдруг несколько мужчин, один за одним, отрываются от забора и съезжают вниз. Очутившись на шоссе, они торопливо отряхиваются и бегут к перекрестку. Со всех ног. С тропинки слышен женский крик: «Ты куда?» «На автобус,» - отвечает мужчина.