Початок
Она была красива, как библейская Суламифь – если бы той было суждено дожить до своих тридцати двух. Высокая, с фигурой роскошных изгибистых линий, что плавно очерчивали высокую плотную грудь, амфорные бедра и упругий крепкий круп, с пышной кипой длинных волос цвета янтарного меда, вьющихся плотными мелкими кольцами, прихваченными черной, в блесках, заколкой в подобие средневековой прически; огромными прозрачно-голубыми глазами в пол-лица, высоким лбом без единой морщины, взмахом своевольных бровей, изящным, с небольшой горбинкой носом и чуть припухлыми яркими губами.
Он невольно зацепился за нее взглядом и даже подтолкнул правой рукой, что все еще держала недопитую бутылку «Балтики», Гогу:
- Ты посмотри, там перед входом... Какая красавица!..
- Какая именно?
- Ну эта... во врачебной зеленой униформе...
Гога окинул незнакомку, одетую в хирургическую робу-двойку своим знаменитым, с кошачьим прищуром, взглядом, взглядом ловеласа и знатока женских прелестей, и пожал плечами:
- Толян, ты же не пил сегодня ничего, кроме пива! Разуй глаза, да это же какая-то крючконосая ведьма, прямо натуральная Баба Яга! Где ты красоту-то разглядел?
Толян рассеянно перевел взгляд на пивную бутылку, на бледный ноябрьский солнечный диск, на голые беззащитные остовы старых кленов, на ежившиеся от холода людские фигуры, на эту незнакомку – и словно с его глаз спала пелена очарования, и он увидел понурую женщину, уже утратившую свежеть молодости, с тусклым, задумчивым взглядом человека, вынужденного жить не здесь и не сейчас, с полноватой объемной фигурой, явно превышающей современные стандарты женской привлекательности, крупными ступнями ног, укутанными в шерстяные носки, прятавшиеся в стоптанные кожаные танкетки.
«Она красива или мне показалось? – подумал он. Его чутье профессионального художника прежде не подводило его – избранные им в модели женщины были хороши собой и на фотографиях Гоги, и на полотнах его картин. - Неужели всего лишь показалось?»
Гога отошел от него на пару шагов и о чем-то пошептался со старухой в белом грязноватом халате, что вышла из здания с коробкой стоптанных бахил, но вот кивнул ей благодарно головой и вернулся к Толяну:
- У твоей «красотки» редкое еврейское имя – Лия. И самая женская специализация – она гинеколог. Будем знакомиться и звать в мастерскую?
- Пожалуй, нет...
Он не любил врачей, а особенно тех, которые слишком многое знали о личной жизни своих пациентов.
- Нет...
* * *
Она поднялась в ординаторскую на второй этаж. Тщательно вымыла руки, сполоснула чашку кипятком, прямо из чайника, резким движением разорвала пакетик растворимого кофе – единственная слабость, которую она могла себе позволить перед ночным дежурством. Она пила горячий напиток мелкими медленными глотками, чтоб не обжечь гортань.
Жизнь не задалась. Был ли у нее венец безбрачия, родовое проклятие или порча - неизвестно, но жизни точно не было. Никогда.
Она была замужем за Ильей целых десять лет, хотя из них пять - номинально, потому что после болезни, искорежившей мужу тело, тот перестал быть мужчиной и превратился в капризного домашнего деспота. По взаимному согласию они не обсуждали вопросы секса, жили под одной крышей - а где, в общем-то, им было еще жить? Так случилось, что квартиру Лииных родителей они семь лет назад сдали под отселение в очень симпатичный жилищный кооператив, что все строится и строится, и теперь жили большой семьей в квартире свекрови – Лия, Илья, их сын Михаил, и отец Лии, Марк Иосифович.
Два года назад Илья придумал себе работу – он распечатывал на три жилищных кооператива поквартирные платежки и делал для бухгалтера какие-то отчеты на стареньком матричном принтере, что был присоединен к такому же древнему компьютеру. Принтер урчал, стучал, ел бумагу и рвал ленту. Илья на него молился, капризничал и требовал от домашних натурального цыпочко-хождения на время своей работы – но все это было гораздо лучше, чем его былая депрессия и истерики в период вынужденного безделья, и Лия безропотно потакала всем его требованиям.
Отец Лии тоже не был здоров – больные почки, и все то, малопривлекательное, что связано с этим недугом.
Сын, росший в вечной атмосфере нездоровья, словно перенял манеру болеть от старших мужчин – то у него были аденоиды, то аппендицит, то гланды, то трещина руки, то субфибрильная температура на целый год, то вывих голеностопного сустава, да такой, что месяц он прыгал на костылях – словом, натуральный дом инвалидов с персональной сиделкой, нянечкой, буфетчицей, прачкой, ну и по совместительству врачихой.
Она ставила своим домашним мужчинам градусники, системы, банки, горчишники, клизмы, компрессы, грелки, делала инъекции, массаж, намывала их по очереди в ванной, стирала и гладила их белье, кормила их, поила, и зарабатывала деньги на всю семью - ибо пенсии у мужа и отца были крошечные, и приработок мужа составлял чуть больше зарплаты санитарки. И потому она тянула участок в районной поликлинике и брала дежурства в больнице.
И на деньги у нее была проча – сколько бы и где она не работала, работы было невпроворот, а знаменитых врачебных приработков, компенсировавших государственную «заботу» о благосостоянии стражей здоровья, не было вовсе. И даже, если вдруг кто-то из больных решал в порыве нелепой благодарности выразить ей знак внимания - рубли оказывались рванными, доллары фальшивыми, кофе пережженным, чай отсыревшим, водка паленой, вино прогорклым, а шоколад и шоколадные конфеты покрытыми белой мучнистой росой.
Зато именно в ее дежурство, как по особому заказу, в отделение привозили то синюшку, из-за долговременного отсутствия мужчин неудачно удовлетворившуюся бутылкой из-под шампанского, то истекающую кровью дурищу, решившую самостоятельно избавиться от нежданной беременности с помощью ветки фикуса, то слипшуюся в экстазном испуге «сладкую» парочку, то еще какой-нибудь сексуальный курьез или необычайно пахучую помойную грязь.
Смены в районной поликлинике были немногим лучше – ей, конечно же, достался самый противный участок, состоявший сплошь из столетних деревянных домов частного сектора, заселенных неудачниками и неудачницами люмпенами. Жизнь этих людей была неприглядной – убогий секс, полное отсутствие понятий о гигиене и какой-либо заботе о своем здоровье. Молоденькие женщины приходили на прием с жутчайшими воспалительными процессами, абсолютным пренебрежением ко всякого рода противозачаточным средствами, пропущенными для абортов сроками беременности, и букетом заболеваний, так ласково замаскированных модным нынче словом «трансмиссионные». Пожилые приходили с фибромиомами, опухолями груди, и все с теми же болячками. Ознакомившись с перечнем своих проблем, необходимых лекарственных препаратов и врачебных процедур, и те и другие зачастую отказывались и от госпитализации, и от лечения вообще – «да где же это мы вам такие деньги найдем?», словно деньги нужны были исключительно ей, Лии Марковне в карман, а не для их же здоровья.
В этот понедельник заведующая отделением Любовь Ярополковна попросила Лию задержаться после планерки. Они остались в ординаторской вдвоем.
Любовь Ярополковна в свои сорок пять была все еще очень красивая женщина. У нее было холеное лицо, несколько раз перекроенное пластическими хирургами, холеные руки с изящным маникюром, коротко стриженными овальными ноготками, окрашенными в телесный кукольный цвет, холенное, в тонусе после регулярного фитнеса и воскресного бассейна, тело, спрятанное в модненький медицинский костюмчик.
- Лия Марковна, на вас больные жалуются... – она изящным жестом достала из стола стопку разнокалиберных листочков. Солнечный луч скользнул по ее руке, и три бриллиантовых кольца пустили по комнате разноцветные блики. – Вот... Вы им грубите, их оскорбляете... Читать, конечно, особого смысла нет... Но сами понимаете, по итогам переаттестации категорию я вам повысить не смогу...
Лия почувствовала, как у нее темнеет в глазах.
- Кто... Фамилии...
- Пожалуйста...
- Но они же... Они...
- Лия Марковна, я всю жизнь специализируюсь на этих больных. Да, в обществе существует определенное отношение к ЗППП. Но поймите, это такие же люди, как и мы с вами. Они не убийцы, не грабители, и не наше дело осуждать их сексуальное поведение. Наше дело их лечить. И понимать, что у этих людей тоже есть чувство собственного достоинства. Вы лечащий врач, и обязаны вести себя корректно.
«Ну да, конечно. Корректность – великая вещь. Некоторые врачи, благодаря свой корректности, ежегодно меняют иномарки, отдыхают за границей, и никогда не думают о размере зарплаты...».
- Вы понимаете, этот разговор останется между нами, ходу этим документам я не дам...
«Конечно. Кто же тогда синюшек будет лечить?»
- И еще... Лиичка... Мне неловко давать вам советы... Но у меня такое чувство, что у вас большие нелады в семье... Быть может, вам пора подумать о себе? Если в вашей жизни появиться даже самый обычный мужчина – но именно мужчина, вам станет намного интереснее и легче жить. Поверьте мне...
Лии показалось, что от слов Любови Ярополковны она вздрогнула всем телом.
...С некоторых пор она стала ловить себя на мысли, что всякая мысль о сексе по отношению к себе лично вызывает у нее отвращение. Быть может из-за того, что ей каждый день приходилось сталкиваться именно с нежелательными последствиями секса, ей стало противно все, что связано с этой стороной человеческой жизни. Секс был грязен и опасен – гениталии обрастали всевозможными микроорганизмами, что наконец-то стали доступны для познания современной медицине. Эти микроорганизмы плодились и размножались, создавая нешуточную угрозу здоровью, и при всяком контакте радостно перебрасывались на неизведанные территории. Медицина умела их распознавать, но лечить не успевала – микроорганизмы были умнее лекарств, быстрее к ним приспосабливались, и превращались в неких неистребимых хронических монстров. Мир был перенаселен этими монстрами.
И в ней, Лии, тоже жил один из этих монстров – в ее жилах текла не голубая аристократическая кровь, не алая человеческая, а разжиженный австралийский антиген. Она сама себе его занесла, и секс, и мужчины, здесь были совершенно ни при чем. Однажды на очередном ночном дежурстве ей пришлось самолично сделать внутривенный укол одной пожилой женщине, только что поступившей в отделение - по жизненным показаниям, чтобы снять сердечный приступ. Как это случилось, почему, какой черт толкнул Лию под руку – но шприц вдруг выскользнул из ее пальцев и вонзился иглой, которая только что была вынута из чужой вены и все еще сочилась чужой бурой кровью, в левую руку Лии, и тоже прямо в вену, проколов бесполезную медицинскую перчатку... Она ахнула – не от боли, а от удивления. Молнией мелькнула мысль – «Только бы не вич!» Десять дней она с нетерпением ждала результатов анализа крови этой женщины. И что же? В аду не спали - и хотя их адских сил не хватило на вич, RW, гепатит C, хламидии, цитовирус и герпес, но австралийский антиген они все же успели сбацать.
Эта опасная зараза притаилась в Лиином организме, терпеливо выжидая своего часа. Она пока молчала, не выдавая себя результатами анализов. Но Лия помнила о ней, и знала, что все это – даже самая лучшая прививка, которую она себе тут же сделала -только отсрочка времени.
- Ну, извините, я не буду вмешиваться в вашу жизнь... Да, у меня еще есть для вас сообщение. Мы тут посоветовались, и решили направить вас на семинар по повышению квалификации. Три дня и четыре ночи в гостинице, питание, сауна и два посещения аквапарка оплачены. По окончании семинара экзамен и сертификат. Пансионат «Волжские дали», очень неплохое место. Рекомендую!
- Спасибо, я подумаю...
- Никаких подумаю, это решено. Договоритесь в больнице, чтобы вас заменили на дежурствах... Начало семинара – в следующий вторник.
* * *
... Она не садилась за руль уже два месяца – незачем, дачный сезон окончен. И вот теперь пришлось. Отец уверял, что с машиной все в порядке, их старенький верный «Москвич-412» все еще «мужчина хоть куда». Она положила сумку на заднее сиденье – халатик, две смены нижнего белья, ночнушка, туфли, вьетнамки и купальник для бассейна, комнатные тапочки для номера, косметичка, три полотенца, и пакет с образцами продукции фирмы «САВЕН» - одного из известнейших а мире производителей кондомов. Пакет ей дала Любовь Ярополковна и попросила передать его одной своей знакомой, заведующей аптечной сетью из Самары, что тоже должна была присутствовать на семинаре.
Конечно, правильнее было бы ехать на автобусе. Но последний автобус ушел в «Волжские дали» три часа назад, таксист-бомбист с соседнего пятачка запросил за поездку пятьсот рублей, а надо было экономить, покормить мужчин ужинам, проверить у Миши уроки, поставить отцу систему, мужу – компресс... И она провозилась почти до девяти вечера. Словом, остался единственный вариант – самой сесть за руль и поехать...
Она прогрела мотор, и тихонько стала выезжать со двора. Вечер властно спустился на землю. Там, в городе, с темнотой еще хоть как-то боролись фонари, а здесь, на трассе, слабые фары старенького «Москвича» еле разгоняли темень. Лия ехала не торопясь – километров семьдесят, не больше. Здесь, за городом, шел легкий мокрый снег, асфальт был где мокр, где подморожен, и Лия с ужасом думала о том, что она может не справиться с управлением. Ее обгоняли все, кому не лень – большегрузые КАМАЗы, норовистые иномарки, важные «Волги», бодрые «Газели», серьезные «десятки», юркие «девятки» и даже парочка игрушечных автомобильчиков «Ока». Машины обдавали лобовое стекло грязью, и она время от времени включала дворники. Те трудолюбиво урчали, протирая стекло. Ей казалось, что она уже приспособилась к дороге, и самое важное для нее теперь – это не пропустить поворот на «Волжские дали».
«Интересно, сколько времени я не покидала своих мужчин?»
Получалось, что с самого замужества. Она всегда были рядом с ними. Все десять лет. Первый побег из дома.
Конечно, если б Любовь Ярополковне не нужно было передать пакет своей знакомой...
Конечно, если бы ей, Лии, не было так боязно потерять расположение Любови Ярополковны...
Если бы ее мужчины хоть как-то зарабатывали на жизнь...
Если бы у нее хватило денег на такси...
Если бы не шел снег...
Если бы она не заплутала...
Если бы ей хоть в чем-нибудь когда-нибудь везло...
Но ей не везло – у нее не было денег, не было мужчин, которые могли ее содержать, не было работы, которая ей бы нравилась... А еще шел снег, и было темно, холодно, и она заплутала...
И Господу Богу было никак не до нее, и в аду на сей раз было принято решение с ней не мелочиться...
Она свернула с трассы направо, по указателю, по пологому спуску вниз к крошечному придорожному кафе, чтоб остановиться и спросить дорогу, чтоб развернуть машину, чтоб...
Она не успела подумать, что означало это чтоб... Только почувствовала, как машина перестала слушаться тормозов, как неправильно быстро «Москвич» понесся вниз по дороге, она попыталась свернуть, чтобы сбить скорость – бег колес замедлился, но вот раздался скрежет металла о металл - она поняла, что задела чей-то автомобиль и закрыла от ужаса глаза.
По закону всемирного свинства, ее машина стала тормозить, зацепив левым боком джип. Новенький, черный, «с иголочки», «Инфинити». Старенький «Москвич-412» с истинно пролетарским наслаждением искорежил классово чуждой машине переднее крыло и обе дверцы.
Возмущенный таким нахальством, «Инфинити» взвыл всей мощью «аллигаторовскай» сигнализации. На его обиженный рев из кафе выбежали двое мужчин, замерли на пороге, оценивая ситуацию, и вот рванули к машинам. Один, ростом поменьше, остервенело матерился, второй, большой, толстый, в белом фартуке матерился с расстановкой, и в голосе его сквозила не столько злость, сколько удивление.
Старенький «Москвич», не то ужаснувшись, не то восхитившись содеянным, вздрогнул, заурчал и смело ринулся на фонарный столб.
* * *
...Она очнулась от сильного удара по лицу. Это не были похлопывания врача, желающего привести в чувство потерявшего cознание пациента – это был жесткий, злобный, выверенный удар, удар, который оставляет боль, но не синяки.
- Сука! Был бы мужик – пришил бы!
- Стас, тут не зона, ты полегче, а то и впрямь прибьешь... Рука у тебя железная, я помню... Правду говорят – баба за рулем – обезьяна с гранатой, дай порулить, такое отчебучит...
Она застонала. Попыталась сесть, оглядеться вокруг. Ее положили на сдвинутые столики в кафе. Через окно на освещенном фонарем пространстве был виден ее искореженный «Москвич», поцеловавший фонарный столб.
Наверное, ей все-таки немного повезло – мужчины смогли придержать скатывающийся «Москвич», и потому удар оказался не столь сильным, как должен был бы быть. Они вытащили ее из машины и принесли сюда, в кафе, и даже под голову ей подложили ее же сумку.
Она опять застонала.
- Заткнись, сука! Будешь ныть – прибью! Ненавижу ваше бабское нытье! – заорал на нее тот мужичок, что был ростом поменьше – наверняка хозяин джипа, и снова резко ударил по лицу.
Он по определению не мог быть хорошим человеком. Только вор, бандит и казнокрад мог позволить себе владеть такой дорогой машиной. А такой человек обязан быть жестоким, злым, хитрым и безжалостным. Он должен убивать всякого, кто посмел чаяно или нечаянно посягнуть хоть на копейку его богатств.
Здесь, в кафе, она смогла его разглядеть получше. С ролью Квазимодо он мог справиться без всякой помощи гримера: косоглазый, с отвратительным перекошенным лицом, с двумя рядами металлических желтых зубов, с коротким стриженным ежиком седых волос, неказистый, тощий...
Второй – наверняка владелец кафе, был плотен, упитан, его широкое полнолунное лицо с узкими черными азиатскими глазами казалось вполне добродушным.
«Казах», подумала она о нем.
- Да ладно Стас, не ори, - сказал Казах.
Стас остервенело сплюнул на пол.
- Ну что за непруха, а? Третья машина за месяц! И какая! «Инфинити»! Сто тысяч зеленых! И все из-за идиотки, которая права купила, а ездить не умеет! Сука! Тебе бы так на боках шкуру железом до костей ободрать! Убью...
Лия жила в семье, где эмоции не было принято выражать грубыми словами. А в ее медицинском мире слова и вовсе воспринимались буквально, четко, абсолютно однозначно. Перелом мог быть только переломом, ожог ожогом, кость костью, кожа –кожей, и не иначе.
- Уймись, Стас, это же машины биты, а не ты... Тебе машиной больше, машиной меньше...
- Вот-вот... С этой суки что возьмешь? У нее, небось, даже квартиры своей нет... Квартира-то чья?
Она сначала не поняла вопрос.
- Какая квартира?
- В которой ты живешь!
- Квартира свекрови...
Лия говорила чистую правду. Квартира, в которой они теперь жили, действительно была оформлена на свекровь, и хотя сама Дора Рувимовна показывалась здесь только по большим семейным праздникам, поскольку после смерти свекра, она переехала жить к своей старшей сестре, в свои короткие появления она успевала по сорок раз напомнить всем домашним, кто в доме хозяйка.
- Вот-вот... Свекровь тут же руки умоет, скажет на ... мне такая невестка! Подыхай, б..., - и ни копейки на ремонт машины не даст! Муж чем занимается?
- Дома сидит... Он инвалид, на пенсии...
- Ты слышал, Кадыр? Сейчас она скажет, что родителей у нее уже нет, умерли... Ты сама-то кем работаешь?
- Врачом.
- Небось, в районной поликлинике?
- Да...
- Местных безработных лечишь, и взяток тебе больные не дают...
- А вы... откуда знаете?
Стас выразительно посмотрел на Казаха – мол, слышишь, что говорит!
- Ну и что с этой суки взять?
Боже мой, он ведь прав! Ни у нее, ни у ее семьи никогда не будет денег расплатиться за изуродованный джип. И этот жуткий противный бандит никогда не простит ей этот долг... Ну почему они не дали ей умереть в машине? Почему? Ах да, хотели понять, кто заплатит за ремонт. Теперь они знают, что денег нет и не будет. И со злости ее убьют. Но не сразу, не сейчас – сначала непременно изнасилуют. В отместку. Вдвоем, по очереди. Всеми тремя известными человечеству способами. А потом, наиздевавшись вволю, все равно убьют...
Она облизнула пересохшие губы:
- Вы... вы теперь... меня убьете?
- Да у нее еще и в голове тараканы! Кадыр, ты слышишь?
Казах пожал плечами:
- Да... приплыли. Стас, ты же голова, придумаешь, как деньги отбить... Ты бы это... Лучше бы в сауну заглянул, погрелся... Наверняка весь в воде промок, пока эту суку из машины тащил... Я по кюветам не прыгал, мне-то ничего... Мусора все равно только утром подъедут протокол писать...
* * *
В сауне пахло сосновыми досками, полынью и можжевельником. Стас, не стеснясь Лии, сбросил с себя всю одежду, обнажив изрисованное блатными наколками тело.
Должно быть, она все еще была во власти шока – она не чувствовала тепла. Она сидела на деревянной скамейке одетая, в куртке, в мокрых сапогах, в извазюканной грязью юбке, жалкая, перепуганная, съежившаяся, и ее бил нервный озноб.
- Раздевайся, дурища... Одежу посушишь... Пошли в душ, вода быстрее снимет озноб...
Только здесь, под упругими струями воды к ней вернулось чувство действительности.
Нагое тело грелось и потихоньку ее одеревенелые мышцы мягчали.
- Ну что, отмокла? На полотенце, оботрись... греться пошли... – скомандовал Стас.
Рядом с ней он оказался совершенно мелким – чуть выше ее плеча. Маленький злобный совершенно седой старый карлик. Они вошли в парилку, она села на дощатую ступеньку, и наконец-то почувствовала тепло, исходящее от накаленных искусственных камней, прикрыла глаза. И вдруг вспомнила, что она совершенно голая, что рядом с ней совершенно голый мужчина, и что за все то время, что они вместе в сауне, она даже не удосужилась хотя бы из женского любопытства бросить взгляд на его причинное место.
...Когда он вытащил из «Москвича» ее обмякшее тело, она показалась ему гадкой противной ведьмой, которая была послана на этот свет исключительно с целью сделать ему пакость - изуродовать его новехонький джип.
Он был так зол на нее, что сам, не чувствуя ее веса, легко, почти бегом, по пояс погружаясь в холодную воду, пересек кювет, выскочил на узкую дорожку асфальта, и внес ее в теплый зальчик кафе.
Он держал ее на руках, и чувствовал, с какой злобой ему хочется ее бить, бить... Приводить в чувство и снова бить... Именно бить, а не ИМЕТЬ. Потому что эта тварь была ему так отвратительна, что прикоснуться к ней иначе, чем жесткими костяшками кулака, было невозможно.
Кадыр немного отстал от него – он оббежал кювет, и тяжело дыша, кричал:
- На стол, на стол ее спиной надо положить – не дай бог перелом какой...
Пока Стас держал Лию, Кадыр составил столы, помог ему уложить потерявшую Сознание женщину:
- Отойди Стас, я сам посмотрю, что с ней...
Кадыр расстегнул на Лии куртку, и стал уверенными профессиональными движениями ощупывать тело молодой женщины.
- Ничего страшного, шок... Очухается, как новенькая будет... А бабенка-то ничего, молодая, красивая...
Здесь же, в неге тепла, в неровном свете ламп, ее обнаженное тело, которое не вызывало у Стаса поначалу никаких сексуальных эмоций, вдруг поманило его «вторую» голову, ту самую своевольную голову, что частенько принимала решение вместо его первой головы... Вот и теперь она, вторая голова, упруго, нагло, властно, потребовала внимания и ласки. И ей, этой второй голове, было плевать, разбила эта женщина джип, или нет, какой у нее рост, сколько ей лет, и как ее зовут...
* * *
Она почувствовала прикосновение к своему лицу чужого тела, открыла глаза и увидела...
«Початок», - подумала она.
Именно так – Початок. Однажды, проходя по больничному коридору, она краем уха услышала взволнованный девичий шепот: «Ты представляешь, у Васи такой Початок... Такой шикарный Початок!» - «Тоже мне, где это ты у Васи Початок разглядела? Под каким микроскопом? Да ты мать, совсем зеленая, счастья в жизни не видела! Вот у Юры Початок, так Початок, хочешь, познакомлю?..»
«Или мне ЭТО мерещиться?»
Ее рука сама собой потянулась к нему, обхватила его, стала придирчиво его ощупывать... Нет, ее зрение не лгало – это была вещь объемная, упругая, живая, настырная, шелковая на ощупь и удивительно... привлекательная.
Должно быть, от сильных ударов с ее головой что-то случилось – между мыслями и движениями начался полный разлад.
Мысли: «Урод, отморозок, зек проклятый... Кого только за свою жизнь не переимел... Противный какой... И наверняка чем-нибудь больной... Сейчас он меня изнасилует... »
Движения: Легкое поглаживание упругого Початка, нежное, ласковое, призывное...
«А баба-то ничего... Ручонки у нее шаловливые, понимающие... Да и так, наверное, тоже будут ничего...»
- Ну-ка... – он выверенным жестом опустил ее на колени и развернул поудобнее.
У нее еще были силы сопротивляться:
- Нет! Мне нельзя!
- Это почему же? Больная, что ли?
Она уцепилась за спасительную подсказку:
- Да... У меня... Австралийский антиген!
- Ну врачиха, ну дура, ну придумала, ну дает! – он рассмеялся, обнажив два ряда желтых металлических зубов. Початок дрогнул и потерял опасную форму.
Наверное, и Стасу после недавнего нервного напряжения была нужна разрядка - он смеялся, схватившись за живот, сгибаясь пополам. Смех у него был хороший – заливистый, веселый.
- Ну, надо же, надо же, австралийский антиген! А ты еще это... Скажи, что у тебя американский антихрен есть!
«Американский антихрен? Да этот урод еще и шутить умеет!..»
Господи, ну конечно же, у нее есть американский антихрен! Целая упаковка разнокалиберных кондомов американской фирмы «САВЕН»! Пока он смеется – почему бы не попытаться уговорить его попробовать – хоть какая-то защита от неизбежной заразы...
- Предположим, есть у меня американский антихрен. Хочешь посмотреть?
- Ну, давай, показывай, где ты его прячешь... Небось где-нибудь здесь поглубже... – пальцы его правой руки умело нырнули в ее щель и уверенно, нагло ее облапали.
Она вздрогнула всем телом от его грубости.
- Да нет, в сумке... Хочешь, покажу...
Он опустил взгляд на свой поникший Початок, и махнул рукой:
- Валяй, показывай!
Стас с любопытством окинул взглядом рассыпавшуюся по полу коллекцию «Савеновских» изделий, возле которой Лия присела на корточки.
- Ну, ты даешь... Скромница скромницей, а запасов на целый публичный дом хватит! Для мужа это не нужно – от мужа таким не отгораживаются... Или ты не скромница вовсе, а меня за дурака держишь? А? Мужу-то небось частенько рога наставляешь? Или врешь мне - ты не замужем?
Стас наклонился к ней, словно желая убедиться, так ли уж скромно выглядит ее лицо, и увидел, как призывно, как жадно, она облизнула свои пересохшие губы.
Початок вздрогнул и стал менять объем.
- Ты это, губешки-то не раскатывай, ты ими-то меня трогать не заслужила, тебя, сучку, за то, что ты с моей машиной сделала, только в зад нужно иметь... Я вас, баб, за жизнь пару тысяч поимел... И кроме баб тоже имел... – он криво нехорошо усмехнулся.
«Отморозок! Урод! Скотина! Мерзавец! Да он же извращенец! Он что, действительно думает, что ТАКОЕ ИЗВРАЩЕНИЕ надо еще заслужить?»
Он словно читал ее мысли.
– Да на меня сейчас две сотни девочек по вызову пашет... Хорошенькие – от восемнадцати до двадцати трех, уродок и старух не держу, и любой из них под меня лечь за счастье... Поняла? И гадость твою резиновую я ни разу в жизни не мерил...
...Она не поняла, как почти поникший Початок снова оказался в ее руке, и почему ее пальцы так нежно, так ласково его гладят, и почему они, ее пальцы, назло ей, вопреки ее сознанию, делают все, что б Початок стал по опасному крепок и силен.
- М-м-м... ручки у тебя золотые... м-м-м... Ну ладно, давай смеха ради попробуем твою резину... Наденешь?
Сколько раз она объясняла этим дурехам-пациенткам почему и как именно следует пользоваться изделием номер два, а вот у самой у нее такого опыта не было. Когда жила с мужем – жила и хотела детей, и бояться чего с родным-то мужем? А не с мужем она и не жила никогда. И мужчиной ее первым тоже был будущий муж... Она придирчиво перебрала рассыпавшуюся по полу коллекцию. Похоже, надо выбрать этот, самый-самый: самый большой размер, самый прочный латекс, самая скользящая смазка, самая надежная и современная проверка качества.
Хваленное изделие легко покинуло свой золотистый кокон. Она осторожно потянула его за края и попыталась облачить Початок в лучшую мировую защиту. Упругое кольцо оказалось для Початка маловато, и с трудом, грубо сдавливая нежную плоть чересел, оно накинулось на него резиновой удавкой.
- Ого! - крякнул Стас.
И все-таки у нее получилось – покрытый тонкой пленкой Початок стал похож на некий стерильный медицинский инструмент, подготовленный к сложной и очень опасной внутриполостной операции.
Кажется, она попыталась облегченно вздохнуть – какая она молодец! Смогла все-таки себя максимально обезопасить от этого извращенца...
Но радость ее оказалась преждевременной – Початок дрогнул, и изделие всемирно известной фирмы «САВЕН» с треском проколотого воздушного шарика разлетелось на дрожащие лоскутки.
- Я же тебя предупреждал, - усмехнулся Стас. Он легко разорвал своими пальцами застрявшее на основании Початка резиновое кольцо. – Еще экспериментировать будешь?
* * *
...Чтобы не случилось с человеком – ему в вечные спутники по жизни даны Господом Богом два ангела-хранителя: сознание - его внутренний голос, и под-сознание – его внутреннее чувство.
Это сознание сказало Лие:
- «Ты заблудилась, сверни в сторону кафе».
- «Он опасен, попробуй его обмануть»
- «Позаботься о своем будущем, о своем здоровье».
Оно – ее сознание, было сложным, умным, мыслящим. Оно различало оттенки, использовало термины и понятия. Оно мыслило сложными оценочными философскими категориями - «хорошо -плохо», «правильно - не правильно», «нравственно – безнравственно», «порядочно – не порядочно». Оно, сознание, знало, что надо любить мужа, сына, отца, надо им помогать, надо терпеть их слабости, надо работать в поте лица, надо не вымогать из больных подношения, надо не заниматься сексом с другими, кроме мужа, мужчинами... И этот внутренний монолог рассуждений ее сознание преследовал Лию всю жизнь. И Лия была уверена, что благодаря этому ее жизнь нравственна, правильна, хороша, порядочна...
Под-сознание Лии, как правило, молчало. Оно было простым, и не умело так витиевато, разумно мыслить. Оно молчаливо и безропотно терпело бесконечную болтовню СОЗНАНИЯ. Для него существовало только два чувства, два понятия – жизнь и смерть. Все остальное было суета сует. Жизнь была всесильна, важна, уникальна, и нужно было делать все, что бы жизнь была жизнью. Смерть была опасна и вездесуща, и ее - смерть - нужно было всячески избегать.
Именно в тот момент, когда старенький «Москвич» бодро мчался к фонарному столбу, и остолбеневшее от ужаса сознание растерянно прервало свой монолог, не успевая сообразить, какую ему нужно дать команду Лие, ее под-сознание без всяких излишеств типа мысли «Нафиг-нафиг! Да мы еще поживем!», молчаливым, мгновенным, бессознательным движением повернуло руль.
Вот и теперь, когда сознание уныло сказало: «Все пропало! Сейчас он будет издеваться над тобой, бить и насиловать, и даже если он тебя не убьет, то изуродует и заразит чем-то неприличным, неизлечимым, и ты умрешь в муках болезни, всеми презираемая, брошенная и покинутая... Я ничем не могу тебе помочь... Бедная Лия!», под-сознание мгновенно, уверенно, цепко завладело телом Лии.
Ему, под-сознанию, некогда было думать. Оно чувствовало. Оно чувствовало, как долго, болезненно, капля за каплей, целых пять лет подряд, Лию покидает жизнь. И теперь оно чувствовало – вот она, жизнь, здесь, совсем рядом, только руку протяни, вот ее шанс, единственный за последние пять лет – упругий надежный Початок.
И какая разница, кому этот Початок принадлежит – мужу, любовнику, насильнику с большой дороги, молодому, старому, бедному, богатому, больному, здоровому, красавцу, уроду, варвару, римлянину или иудею – перед лицом жизни и смерти все равны, и этот шанс надо немедленно использовать, потому как другого шанса может никогда и не случиться, а там, потом, станет ясно, получилось ли у этого шанса возродить жизнь.
И оно, под-сознание, легко, безмолвно, мгновенно, вышибло из головы Лии триллион тараканов бесполезных мыслей и страхов, и заставило ее – Лию – издать призывный, манящий стон. А чтобы она, Лия, случайно не вспугнула и не упустила свой единственный шанс, под-сознание окатило тело Лии такой сильнейшей волной страстного, жгучего, непреодолимого вожделения жизни, что в этой волне должна была утонуть желанной и прекрасной любая боль близости.
Теперь она, Лия, не могла думать и оценивать.
Теперь она, Лия, могла только чувствовать.
Теперь она, Лия, могла сделать абсолютно все, чтобы выжить и чтобы жить.
И только теперь под-сознание бесстрашно швырнуло Лию туда, к Стасу, к его упругому надежному животворящему Початку.
* * *
«Дура, трусиха... Эк ее трясет... Опять задрожала вся от страха... Неужели она действительно думает, что я могу человека за кусок железа убить? Ну, дура, ну, дура... Да не больно-то ты мне нужна со своими тараканами, антигенами, антихренами... И так от баб прохода нет... И ты, друг, побаловались, и хватит, спать пошли, давай, давай дружок, успокаивайся...»
Початок почти согласился с ним, но вдруг нервно, азартно колыхнулся, взбудораженный призывным, манящим стоном Лии. Теперь Початок чувствовал, как сильно, как истово его жаждут, и он не мог обмануть ее ожидание, и он обязан был ринуться вот туда, в глубь, в это хранилище вечной жизни, чтобы дать ей, жизни, свой шанс...
* * *
...Он не любил рябую хромоногую девку, не соблазнял и не насиловал ее – Он всего-то ее пожалел. Пожалел, потому как девка в свои двадцать три года жила в глухой станице, где народу-то после войны осталось четыре вдовы, шесть старух да тринадцать детей, и на всю округу в сто километров вокруг мужиков-то было трое, да и те... Где, ей, рябой, хромоногой, было себе не мужа – мужика на раз найти? Так без него и осталась бы свой век куковать вечной девой...
Ехал Он в свое родное село, да к не себе – потому как хату его с женой и детьми фугасом немецким накрыло, и осталась от хаты воронка глубокая, - а к любимому младшему родному брату в дом - двое их братьев из десяти нынче в живых осталось, и ехал не жить, а помирать – так в госпитале врачи рассудили, что пусть лучше у родных на руках помрет, чем у чужих.
Брат, однорукий, обезображенный страшными ожогами, вез Его на скрипучей телеге, в которую была впряжена низкорослая каурая кобыла. Кобыла шла не торопясь, осторожно меряя неподкованными копытами проселочную дорогу. Он лежал на спине, подставляя августовскому жаркому солнцу бледное лицо и молчал, потому как все нужное с братом они уже обсудили.
- Скажи, Петро, а есть тут поблизости место заночевать?
Ему неловко было сознаться брату, что даже лежать на мягком душистом сене сил у Него уже нет.
Петро замер: он почувствовал, что не довезет брата живым до своей хаты, и жаркая слеза покатилась из его единственного глаза, чудом уцелевшего после страшного пожара, что начался в подбитом танке:
- Та о чем ты говоришь, Виталя, конечно, есть... Вон, давай в Семеновскую свернем – тут и версты не будет, доедем потихоньку да ночевать попросимся... Бабы там хорошие, добрые, и покормят, и напоят, и спать в горнице уложат... А утром соберемся, и к обеду уже дома будем...
- Сверни, брат, сверни...
И точно, бабы в Семеновской были добрые - к лучшей хате каурую кобылу подвели, в саду стол белой скатертью накрыли, всей станицей на стол поесть принесли.
Уж и ели, и пили, и говорили, и пели, и даже плясали – а у Него сил все не было, еле за столом сидел, а на рябую хромоногую девку посматривал – ну и что, что ряба, с лица не воду пить, ну и что, что хрома – так не безнога, а что сама себе на ногу топор уронила, дрова коловши – так и не такое бывает...
А бабы семеновские, глазастые, видно взгляды-то Его приметили, и послали рябую хромоногую девку с Ним в горницу – постель Ему там стелить...
Она стелила Ему постель, а Он ее все расспрашивал за жизнь, о том, о сем... И боль от Него словно бы отступила, и легче стало Ему рядом с ней.
Взял Он ее за руку и сказал:
- А вот не отпущу я тебя!..
- А я и сама не уйду...
И откуда только у Него силы взялись – только что умирал, а тут... А тут... Ох, как ладно, как славно поладил Он с Ней! Как любо им вместе было...
* * *
Им любо было, а старуха, та, что с косой, уже рядом стояла да косу свою занесла, но попросила ее Лада:
- Не спеши - дай время семя ему свое излить! Не торопись - дай время ей семя его принять! Не пугай их – дай время им вместе уснуть! Твой Он будет к утру, твой будет, не спрячется от тебя никуда...
- Не утром возьму, сей час...
- Возьми сей час, но час-то дай... Хотя бы час им дай... А заберешь Его сейчас, не дашь Ему этого часа – так и прийти другой раз станет не за кем! А не подождешь сей час – твоему повелителю, Великому Велеху, на тебя пожалуюсь!!!
- Твоя правда, Лада, уговорила, часок подожду.
Ну что ж, нынешней ночью и этого часа им будет достаточно...
...Он-то думал, что изливает в нее свою, невесть откуда взявшуюся мужскую силу, а Старуха-то знала – то не Его мужская сила уходит, то жизнь Его человеческая последними каплями в бездну истекает...
Трижды добрая Лада уговаривала Старуху дать им час, но вот уснула рябая хромоногая молодка со счастливой улыбкой на плече своего суженного, и старуха мигом сделала свое черное дело.
Послала Лада вдовой молодке сладкий сон, собралась своих братьев кликнуть, а те и сами уж тут как тут.
Глянули они на овдовевшую рябую хромоногую молодку, и опечалились горько: сколь же скудно ей досталось!
Ну что ж, в лихую годину и этого будет достаточно....
И коснулся Ярило легкими перстами ее чрева, и вдохнул в него Даждь-Бог жизнь, и порешил Перун, что будет этот младенец мужского пола, потому как нынче мужчина для земли их истерзанной был всего важнее.
- Ну что братья, чем вы одарите его, каким он будет? – спросила их Лада.
Но чем могли одарить младенца преданные, покинутые, в прах сожженные и в пепел развеянные древние славянские боги? Боги забытые, боги языческие?
Поредело их неверное славянское племя, призвавшее Бога чужого, от своих богов отказавшееся, отвернувшееся, отошедшее, и погибель его преждевременная исчислялась уже не сотнями тысяч, а десятками, десятками и десятками миллионов, и рассеяны были кости славянские от моря Белого до моря Черного, по степям бескрайним, по лесам непроходимым, и по горным склонам, и по речным берегам, и в Европе лежали, и в Азии... И страшная длань вырождения была уже над племенем этим, обескровленным, обезглавленным, поруганным, попранным, униженным и обесчещенным, занесена... И не сыскать уже было в славянском племени ни былой красоты, ни удали, ни стати, ни силы, ни роста, ни размаха, ни пытливого разума, ни легкокрылой удачи: все лучшее истребили войны и вороги, голод и непосильный труд...
И тогда из того немногого, что все же еще оставалось, отобрали их заботливые боги самое важное:
- жилистую нечеловеческую выносливость, чтобы осилить любой труд,
- немереное недюжинное здоровье, чтобы пережить любой голод,
- природную мужицкую смекалку, чтобы обхитрить любое лихо,
- слепую необузданную звериную ярость, чтобы побороть любую опасность,
- быструю отходчивость – чтобы не оставила ярость вокруг себя безжизненную пустыню,
и умение прощать – чтобы всегда вместе были люди, ибо не совершенен человек, и принимать его надо всего, прощая ему несовершенство.
Глянули боги на младенца, и подивились: сколь же мало ему досталось!
Ну что ж, в лютое время и этого будет достаточно!
- Стойте, братья! – воскликнула Лада. – А о и дочерях моих вы позабыли!
- Не позабыл я о них, ненаглядная Ладушка! Нет, не позабыл! Глянь-ка сюда! – подозвал ее Ярило.
Глянула Лада на младенца, и восхитилась: вот воин, вот охотник, вот сеятель! Сколь же щедро ему досталось! Ох, угодил, Ярило, ох, порадовал!
Ну что ж, в любое время ЭТОГО будет достаточно!!!
И успокоилась ее душа, потому как поняла Лада, что не зря она в эту ночь так долго уговаривала Старуху-смерть повременить...
...Через семь месяцев родила рябая хромоногая молодуха недоношенного золотушного младенца, мальчика.
Поглядели на младенца добрые семеновские бабы, поохали: «Не жилец!», и сказали ей:
- Ты бы в церковь сыночка снесла, окрестила, хоть душу ему спасти успеешь...
Послушалась их рябая хромоногая молодуха, запеленала младенца да в церковь поковыляла.
И окрестил младенца сельский священник, и посмотрел на младенца Господь, и увидал дары язычников, и вымолвил: «Что ж, коль вы сами младенца мне принесли, не призову его в сей час – пусть поживет, но и благодати своей не дам – пусть сорной травой пробивается!..», и лик свой светлый от убогого языческого младенца отворотил...
* * *
..Лия проснулось утром, и поняла, что лежит на широком диване, заботливо прикрытая одеялом, совершенно голая, рядом с таким же совершенно голым Стасом.
Она с удивлением посмотрела на него – у них этой ночью что-то было или ничего не было?!
Странно, но она ничего не помнила.
И снова, как заколдованная, ее рука скользнула по его телу – туда, вниз, к Початку.
К утру Початок спал стоя, как оставленный на посту часовой. Но в отличие от часового, дремавшего от усталости, Початок был переполнен силами и соками. Он тут же чутко среагировал на прикосновение Лииных пальцев, и даже прослезился от нахлынувших на него теплых чувств. Пальцы ощутили влагу его желания, и тут Лия вспомнила все.
У них – Стаса и Лии – этой ночью было абсолютно все, что только возможно между мужчиной и женщиной. И это не Стас ее хотел и насиловал, это она его желала, жаждала, соблазняла и имела – всем, всюду... Это она его пробовала на ощупь, на вкус, на силу, на мужскую выносливость... А он всякий раз соглашался и снова, и по-новому погружался в нее...
«Ужас! Как стыдно...» – подумала было она. И тут же почувствовала, что нет в ней ни чувства ужаса, ни чувства стыда – ее опять обдало волной сильнейшего вожделения...
«У меня крышу сносит...» – промелькнула последняя жалобная мысль. И опять Лия потеряла способность думать, и опять она только чувствовала...
Стас проснулся от первого прикосновения Лииных пальцев, но пока еще притворялся спящим – ему было любопытно посмотреть, что она будет делать с его Початком...
«Ну вот, наказал бабу хреном!.. Бедная несчастная баба, – беззлобно думал Стас. – Как же она по мужику истосковалась!»
Но думать уже ничего не хотелось. Хотелось ЕЕ. Ах, как она умела целовать, ласкать, давать, брать, принимать, желать... Как умела!.. Ну и как тут сдержаться? Невозможно...
* * *
Кадыр зашел в комнату без стука, и увидел, что Стас занимается сексом.
«И как только у него получается – любую бабу за пять минут в стойку и на башню, и на багажник, и раком поставит! Впрочем, за такие долги и за такие деньги и не такое со страстью сделаешь...»
- Мусора протокол просили подписать...
* * *
- Все верно, Станислав Витальевич?
Милиционер угодливо наклонился.
- Нет, не все. Допишите: «Я, гражданин Станислав Витальевич Донсков, получил от гражданки Лии Марковны Липовской полное возмещение материального и морального ущерба, нанесенного в результате ДТП моему автомобилю марки... государственный номерной знак... Претензий в судебном и внесудебном порядке обязуюсь не предъявлять».
Глаза Кадыра округлились.
- Стас, ты спятил! Эта жидовка тебя обманула – на ее отца в «Новострое» оформлена квартира стоимостью четыре миллиона! Дом через полгода заселят! Тут не на ремонт, тут на новый «Инфинити» хватит!
- Кадыр, меня никто никогда не обманывал! И решений своих я не меняю! Пишите, хлопцы...
* * *
- Если вдруг что... Ты не бойся, я не отморозок какой, а что в наколках весь – так в детдоме рос, в плохую компанию попал... У меня только высших образований три – два военных, одно юридическое... И в зоне я в погонах был, а не за решеткой... А что лицо такое - нерв тройничный застудил, ничего не поделаешь... Так... так... если вдруг надумаешь рожать, не бойся, только скажи, чем надо помогу... Ты не думай – я от детей своих не отказываюсь, у меня вон четверо пацанов растет и три внука... У меня для всех детей всего достаточно...
- Да я не этого боюсь...
- А чего?
- Маловато ты за ущерб получил... Доплатить надо бы... А вдруг доплату не возьмешь, откажешься?
- Еще как возьму, от доплаты ни за что не откажусь!
* * *
По улице гордой летящей походкой шла изумительно красивая женщина. Ее глаза словно светились изнутри, губы были слегка приоткрыты, обнажая ровные белые зубы, пышные волосы рассыпались по плечам золотым дождем. Женщины исподлобья тишком кидали на нее завистливые взгляды, а мужчины, не стесняясь, оборачивались ей вслед.
- Смотри, смотри, твоя Лия прошла! – Гога схватил Толяна за руку. – Ты был прав – она действительно очень красива... Пригласим ее в мастерскую?
- Да... – восхищенно прошептал Толян.
Но они не успели – их опередил щуплый жилистый мужичонка с отвратительным лицом Квазимодо. Лия поцеловала его в щеку, а Квазимодо подвел ее к огромному черному, и наверняка страшно дорогому, джипу.
- Ну что за жизнь! Ну что за продажные твари бабы, с любым уродом за деньги пойдут...