Закатное небо пылало и переливалось турмалинами, рубинами и аметистами и даже выпускало иногда какие-то цитрусовые лучи, а все эти бесчисленные слои оттенков тонули на севере и юге в фиолетовой бесконечности. Петров ступал по кромке песка, разглаженной волнами, привычно поражаясь этому раю для фотографов и лениво мечтая привести из очередной командировки "Практику" или "Никон". По морю прокатывалось вечернее томление, и молочная испарина тумана, проступающая над поверхностью, обещала прохладу. Отправляться в далекий забег на ночь глядя не хотелось, и Петров обрадовался возможности посидеть и полениться, когда заметил у лавочки соседа, колдующего за штативом.
Они были едва знакомы, нет, правда, Петров рассчитывал выкурить сигарету и пойти спать, но ночь бесстыдно соблазнила его роскошной картиной заката, и надо было как-то прочувствовать или заглушить одолевавшее его настроение.
Они присели на отполированную пенсионерами самодельную лавку и разом вдохнули аромат вирджинского табака, малосольный запах Балтийского моря и спускающиеся с дюн смолистые испарения сосен.
Петров ни о чем не спрашивал сидящего рядом с ним человека, повторяю, он едва перемолвился с ним десятком слов за месяц их соседства, но душа соседа потянулась к звездам, которые были далеко, и потому встретила на пути Петрова.
Сам Петров был не склонен к излияниям и с трудом переносил излияния других, но другой лавки поблизости не было. А впрочем, надо было просто пойти спать.
- Поверьте, я знаю, насколько это наивно и общеизвестно, но я просто не могу удержаться, - начал сосед свой рассказ извиняющимся тоном.
- Вы ведь это хорошо знаете, еще Кант сказал, что есть две главные тайны мира – звездное небо над нами и моральный закон внутри нас. -
Он сильно затянулся сигаретой, заалевшей во тьме огненной земляничиной, и с подозрением глянул на Петрова исподлобья.
- Если вам скучно - скажите, не стесняйтесь. -
Ответа он явно не ждал.
- Вообще-то я не ахти какой фотограф, - помолчав, продолжал он, - так просто, балуюсь. Главная моя любовь - нет, не хобби, я это слово ненавижу, а именно любовь, страсть – это скорость.
- Вы гонщик? - выразил Петров вежливое любопытство.
- Да нет, что вы, я инженер на "ВЭФе". Просто ездить люблю.
- Самолетом путешествуете?
- Самолетом? - он посмотрел на Петрова с недоумением.
- Но самолет никакого отношения к скорости не имеет. Я же не летчик, а пассажир. Скорость возникает только тогда, когда сидишь за рулем автомобиля.
- Вы хотите сказать, что не чувствуете скорости в самолете? Вообще-то он ведь гораздо быстрее автомобиля...
- Да-а, - как-то зловеще процедил собеседник Петрова сквозь зубы, - мне, право, очень неловко, но, если хотите, я начну с самого начала. Тогда, быть может, станет понятнее.
Петрову пришлось подчиниться. Он закурил новую сигарету и решил молчать в надежде, что тогда быстрее... - нет, не поедет, а освободится.
- Однажды я возвращался из Москвы в Ригу, - торопливо продолжал сосед. - Была отличная погода, мне удалось заправиться у окружной и набрать две канистры, резину я недавно поменял. В общем, все складывалось на редкость удачно, и мне предстояло провести двенадцать часов на отличной дороге, за рулем отлаженной машины.
Уже позади остались Волоколамск, Зубцов, Ржев, впереди светило Нелидово... Поглядывая на спидометр, я порадовался, что средняя скорость движения вышла за девяносто километров, по нашим дорогам вполне прилично, не правда ли? И здесь же мысленно выругался, обнаружив себя в хвосте медленно движущейся пробки сплошь из тяжелых грузовиков. Я выбился из ритма и почувствовал усталость. А с ней пришло и новое сознание. Новая философия движения – так я его назвал.
Он вынул ногу из туфли и пошевелил пальцами, стряхивая с них песок.
- Всякая философия, как я понимаю, начинается со страха. Я задумался, потому что испугался. А испугался, потому что впервые остро почувствовал... как бы это выразить..., да, пожалуй, иначе и не скажешь – бесконечность пространства.
Он заерзал на скамье, руки его беспокойно трогали и мяли брюки на коленях.
- Представляете, дорога длиной в тысячу километров. Говоря абстрактно, это немного, я прохожу ее за двенадцать часов, считая остановки, даже если не очень тороплюсь. И тут я в первый раз понял, что нет никакой дороги в целом, есть только тысяча отдельных километров, каждый в отдельности надо пройти, а пока не пройден предыдущий, то и последующий в принципе пройти нельзя. Я понятно говорю?
Петров кивнул. В том, что тот говорил, не содержалось ничего непонятного, Петрову была лишь непонятна его реакция на столь простые вещи.
- Мы обычно представляем себе пространство как непрерывную протяженность, континуум, как говорят математики. Однако оно реально разделено в том мире, в котором живет человек. Чтобы это почувствовать, достаточно остановиться: трудности торможения и разгона, изменения направления движения – вот что делает разделенность пространства явной. А непрерывному и однородному пространству соответствует лишь прямолинейное равномерное движение. Налицо ограниченность геометрической интерпретации пространства, не так ли, уважаемый? -
Глаза собеседника Петрова безумно свернули в ночи двумя звездами, и Петров понял, что настало время попрощаться.
- Не пугайтесь, я в своем уме, - он словно угадал мысли Петрова. - Вы ведь помните апорию Зенона "Ахиллес и черепаха"?
Петров помнил, но решил все же задержаться.
- Ахиллесу никогда не догнать черепаху, хотя скорость его бега значительно выше. Когда Ахиллес прибегает туда, где черепаха только что находилась, она успевает немного отползти, - рассказчик хихикнул. - Да, отползти; конечно, совсем недалеко, ведь Ахиллес бежит так быстро. Ему ничего не стоит ее вновь нагнать, но когда он достигает места, где черепаха только что была, она уже опять отползла. Совсем чуть-чуть, ведь она ползет так медленно. Но она все время отползает и отползает!! -
Рассказчик разразился истерическим хохотом, странно звучавшим на пустом берегу. Некоторое время он не мог успокоиться, но потом заговорил снова.
- Ахиллесу ничего не стоит ее вновь догнать, если бы она не отползала – пусть на все уменьшающееся расстояние, но оно всегда будет больше нуля. Ведь пространство разделено, и потому Ахиллес никогда не догонит черепаху. Странно, - добавил он, помолчав, - как древние греки поняли это, ведь у них не было автомобилей?
- Эту делимость пространства Джордж Беркли, вы же помните, называл "минимум сенсибилиа", когда спорил с Ньютоном по поводу исчисления бесконечно малых, - продолжал он. - Не пойму, квантованность поля он имел в виду, что ли?
Солнце уже село, и на небе высыпали звезды. Петров не собирался лететь даже на Альфа Центавра, но все равно стало слегка не по себе – уж больно далеко.
- Когда пробка на дороге рассосалась, я покатил дальше, - продолжал сосед. - Но до чего же тяжело стало ехать – просто жуть. Прямо физически рассекать пространство приходилось, метр за метром, словно движешься в какой-то плотной среде. Представляете, жму на педаль газа изо всей силы, а больше восьмидесяти машина не идет никак. Раньше сигарету выкурил, а позади уже два десятка километров. Теперь же каждую сотню метров словно с бою брать приходилось. Так полсотни пройдешь и – хочешь не хочешь, пожалуй отдыхать. Под конец я всерьез засомневался, что вообще домой приеду. До чего же я тогда пожалел, что всегда пролетал эту дорогу и никаких вешек, ориентиров не запоминал, пригодились бы сейчас. А то на спидометр уже страшно смотреть, да и дождь ливанул, пришлось окна задраить. Вот так и еду, щетки шарят по стеклу, дорога под меня уходит, а машина будто стоит на месте. И таким я себя потерянным вдруг почувствовал, одиноким в машине на дороге среди других таких же одиноких машин, что хоть плачь.
Он провел рукой по лицу, словно отгоняя дурное видение.
- У меня "девяносто третья" модель, и на трассе я всех обгоняю, кроме иномарок, в общем, чувствую себя на дороге как бог. А тут, оказывается, никакой я не бог, а рядовой мученик пространства. Это пространство – Бог, враждебный, дикий, всевластный, неумолимый. Ньютон, помнится, называл пространство "чувствилищем Бога", вместилищем всех чувственных вещей. Я ощутил себя камнем, валяющимся у обочины шоссе; гайкой, утонувшей в расщелине асфальта; предметом, не имеющим своей воли. Мы заброшены и потеряны в этом мире, в котором нет знамений, как говорят экзистенциалисты. Мне кажется, Альбер Камю не смог преодолеть своего ужаса перед пространством и потому разбился в машине. Пространство плотное, и если ты, подавляя страх, продвигаешься в нем, рано или поздно наступает предел сжатия, и чудовищная сила распрямляющейся пружины обрушивается на вас. Результатом этого является смерть или приключение.
- Смерть или приключение? - переспросил Петров.
- Ну конечно, вы правы, союз "или" является здесь не дизъюнкцией, а конъюнкцией; смерть и приключение – в сущности одно и то же. Это путешествие в другое пространство. Если нет межпространственного перехода, то нет и путешествия – того, в чем весь ужас. Ужас, подобный тому, который испытывали матросы Колумба, плывя, как они думали, к краю мира, который обрывается в бездонную пропасть. Наш первобытный предок, изгнанный из племени за убийство или инцест, умирал от страха, выходя за пределы родного леса или саванны. Здесь начиналось пространство, которым властвуют чудовища и демоны, людоеды и духи умерших. Каждый километр удлинялся в десятки раз, пространство многократно уплотнялось. Трусливый шакал становился могущественным и коварным оборотнем, тихая равнинная речка – непреодолимой преградой, рядовая гроза – светопредставлением. Редкий смельчак отваживался пускаться в такое путешествие по своей воле, но если он возвращался, то становился шаманом - "тем, кто знает", властителем тайных сил. Быть может, автомобильная трасса способна превратиться в кусок неисследованного леса, а рутинная поездка – в невероятное приключение?
Сигарета Петрова еще дымилась, но он поднялся. Ни в путешествиях, ни в приключениях на сон грядущий он не нуждался совсем. Собеседник удержал его за рукав.
- У меня к вам, в сущности, один деловой вопрос. Вы не хотели бы купить мою машину? Отдам за бесценок. Она всего пятьдесят тысяч прошла, из первых рук, не пожалеете. Я просто должен был вам рассказать, почему я ее продаю. Я с тех самых пор ездить не могу, машина в гараже простаивает. Мне нужно понять, что такое пространство, но чем больше я думаю, тем меньше меня тянет садиться за руль. Ну как, вы согласны? Назовите любую цену.
С тех пор прошел год, и Петров вспоминает тот вечер со смешанным чувством удивления и досады. Ему даже неудобно об этом рассказывать друзьям. Представляете, он отказался!