Часть II.
Ночь и тишина, данная навек.
Дождь, а может быть, падает снег.
Всё равно бесконечной надеждой согрет,
Я вдали вижу город, которого нет.
Где легко найти страннику приют,
Где, наверняка, помнят и ждут.
День за днем, то теряя, то путая след,
Я иду в этот город, которого нет.
Там для меня горит очаг,
Как вечный знак забытых истин.
Мне до него последний шаг,
И этот шаг длиннее жизни.
Кто ответит мне, что судьбой дано?
Пусть об этом знать мне не суждено.
Может быть, за порогом растраченных лет
Я найду этот город, которого нет…
/И. Корнелюк/
1.
Саша не стала учителем. Она сидела дома и вынашивала идею какого-то сочинения, которое помогло бы ей разобраться во всем. Что это должно было быть за сочинение? – Что-то вроде послепоходных дневников-альманахов, ставших традицией в молодежной общине. Только этот дневник, в отличие от летних, походных, должен был быть написан самой Сашей, от начала и до конца. Саша поняла, что ей необходимо уехать из Города, уехать навсегда и безвозвратно. Это было очень тяжело, но необходимо: в Городе каждая улочка напоминала ей о Жене, все Сашины знакомые и друзья все время говорили о ней, в каждом походе любая скала или тропинка среди сизого мха тисками сковывали сердце.
Впрочем, уехать просто так Саша тоже не могла: в Городе жили ее любимые люди, которым было бы больно от такого Сашиного поступка. Взрослые: Таня, Дмитрий и Катя как-нибудь пережили бы это, они были очень сильными и выносливыми людьми. А вот ребята, особенно мальчишки, расстроились бы до отчаяния. Тогда Саша и решила написать для них и о них свое сочинение, словно прощальный жест, словно признание в любви и мольба о прощении.
Вначале у Саши были еще тайные надежды, что этот альманах-сочинение, этот дневник сможет вернуть всем Женю, да и посвятить она хотела его Андрею и Жене, но вскоре Саша поняла, что на этом не стоит зацикливаться: если Женьку не вернул Андрей, то и у нее ничего не выйдет. И гораздо важнее написать это прощание – просьбу о прощении для Андрея, Вити, Полада и Арика, одним словом, - для мальчишек, дорогих ее сердцу. Саша так и назвала своё сочинение – «Дорогие мои мальчишки»…
Из далеких мыслей, что не попадают в рамки,
Что бывают полны и пусты,
Бродим мы по свету, пятясь, словно раки,
И бежим в ухабы с высоты…
Над палаткой дым костра кружится,
Ветер зноем обжигает небеса.
И чего ж тебе опять не спится?
И откуда это солнце в волосах?
И живешь ты ожиданьем чуда,
Открываясь, но не покоряясь Судьбе.
Но откуда, - боже мой! – откуда
Столько силы света есть в тебе?
Над палаткой ночь как дым клубится.
Но идет рассвет – не миновать.
Может, это всё мне только снится?
Дай мне руку, дай тебя обнять.
Мы уйдем. Пойми, не повторится
Ничего, и только вспоминать
Будем нежно. Трепетно, как птицу,
Будем Душу к воле отпускать.
Завтра в Путь. Домой ведет дорога.
Но сердца огнем обожжены.
Ночь проходит, и еще немного
Посиди со мною у луны.
Мы уйдем, но знаешь, на прощанье
Я хочу всего одно сказать:
Каждый раз пусть слышится в «прощайте» -
«Дай мне руку. Дай тебя обнять»…
2.
Андрей.
Ох, какой я была взрослой! Я работала школьным секретарем в той школе, где учился Андрей, писала дипломную работу – заканчивала свой университет. С утра – на работу, после обеда – на учебу. Жила в этом, чужом мне в то время Городе. На работу ходить было интересно – то, что происходило в школе, меня удивляло и притягивало. Это была совсем не такая школа, в которой когда-то училась я: другие дети, другие взрослые, люди другие. В моей школе были педсоветы с непонятным назначением, много официоза и разделение на два враждующих лагеря: учителей и учеников. Здесь, на моей работе, были еженедельные педагогические коллегии, а учителя хоть и были, как водится, разными, все же стремились понимать своих учеников – каждого по отдельности. А ученики были что надо! – Один другого изощреннее в своих каверзах. Конечно, часто доводили своих учителей, но так было, пожалуй, во всех школах. Здесь же ученики не просто сопротивлялись какому-то школьному режиму, а словно проверяли своих учителей на «вшивость», на выдержку, терпение, на право быть их учителем.
Эта нетрадиционная для российской школы система обучения не находила поддержки в управленческих образовательных кругах, и районный отдел народного образования (в народе просто РОНО) в лице своей заведующей, которая тоже, конечно же, лишь подчинялась указке сверху, решил закрыть эту школу. Закрывали за малокомплектностью – другого повода не нашлось. Родители забирали своих детей, а те приходили ко мне – секретарю – оформлять документы о выбытии. В самом начале учебного года пришел очередной восьмиклассник.
- Ты кто такой будешь? – спрашиваю.
- Андрей Михайлович Самойлов.
- Ого! Как официально, - отдала документы, - Ну, дерзай, Андрей Михайлович!
На этом бы и все и закончилось: я бы получила свой красный диплом, собрала нажитое за пять лет имущество и отправилась бы в родительское гнездо – устраивать свою молодую дипломированную жизнь. Андрей был ни больше и ни меньше, чем все остальные уходящие – всего 150 человек «контингента», как учеников называло РОНО. Андрея я бы никогда больше не вспомнила. Он ушел в другую школу, работающую по такому же принципу, что и эта, и ровно через год нашу школу закрыли. Но в этот скоротечный год я приняла решение, изменившее всю мою и моего мужа жизнь.
В конце учебного года я познакомилась в нашей школе с мамой одноклассника Андрея – Арика – Таней. Точнее, я познакомилась с ней еще раньше, но только официально, так сказать, по долгу службы. Я знала, что Таня работает у нас учителем рукоделия, а рукоделие – любимый предмет всех учащихся от 1 до 9 класса. 10 и 11 класс – это была мечта всех школ Города, работающих по такой же новаторской системе, но возможности создать старшую ступень в том, 2001 году, не было, и все школы были неполными средними. К великому счастью всех заинтересованных кругов нашего Города, старшую ступень удалось открыть как раз в той школе, в которую, после нашей, отнес свои документы Андрей. Очень многие люди: и взрослые, и ребята, ученики, искренне радовались этому событию. Нет, ученики в этих новаторских школах не были особенными – они жили точно так же, как и все их сверстники, или почти так же. Но они, в отличие от прочих ровесников, ценили свою школу, ценили ее неординарность, ее творческий подход, отсутствие отметок. Ценили учителей, с каждым годом становящихся всё роднее, ценили дух этой школы.
Открытие старшей ступени в новой школе Андрея стало настоящим событием для всех участников непростого, но очень интересного учебного процесса. Ученики обычных школ всегда мечтали о каникулах, не хотели, чтобы они заканчивались. А здесь всё было наоборот. И в одном из летних походов Даша, одноклассница Оли, закончившая тогда 7 класс, так написала в летнем альманахе: «Я хочу сказать, что наш поход был полностью хорошим, замечательным. Вечер, песни, тихий треск огня, дым костра, и всё так прекрасно! ПРИРОДА! Скоро в школу, и это очень и очень хорошо! Учеба, друзья и наконец-то 10-й (!) класс! Мои друзья из 10-го класса не уходят, не покидают школу, и это замечательно! Школа – это очень интересная штука»! Женя, Андрей и его друзья как раз пошли в том году в первый 10-й класс…
Таня, ее муж Дмитрий и еще несколько учителей из других нетрадиционных школ основали за несколько лет до описываемых событий некую организацию, клуб, призванный помогать его участникам в поисках смысла жизни. Здесь люди учились свободе межчеловеческих отношений, добру и искренности, учились не просто соблюдать заповеди, но и жить с ними в согласии, строить свою жизнь на их основе. Будучи весьма энергичными и инициативными, честными и открытыми миру, одним словом, - свободными, - эти люди были как бельмо на глазу зачуханной, утопающей в грязи межличностных отношений общественности. Обивая пороги РОНО в поисках искренних ответов на вопрос, почему же, все-таки, закрывают нашу школу, мы однажды так и услышали от заведующей:
- А что вы тут ходите со своими добрыми глазами и открытыми душами?! Это уже давно никому не нужно, это не козырь. Это, наоборот, отворачивает от вас людей, а вы еще и учеников своих воспитываете так же. Я сама – учитель литературы, но я ведь никогда не вела уроки так, чтобы ученики прямо прочувствовали поэта или писателя. Ученик должен всего лишь знать материал, и не более того. А ваши все время говорят о каких-то чувствах. Да кому это нужно? Вы только подумайте, как эти дети потом будут адаптироваться в реальной жизни? Сегодня всё решают бизнес и деньги, а не открытые сердца и души. Вот если у вас будут деньги, мы согласны будем открыть вашу частную школу, а на государственную школу с вашей педагогикой даже не рассчитывайте…
И у школы забрали здание – под предлогом, что там будет размещен клуб олимпийцев. За два следующих года там была размещена лишь разруха и запустение – в это здание так никто и не въехал. А нашей школе вначале дали здание поменьше, напротив прежнего, но вскоре отобрали и его. Помещение отобрали, а дети остались – и разбрелись по разным школам: кто-то пошел в обычные, кто-то – в школу с такой же педагогикой. Но та школа была невелика, и не могла принять всех наших учеников, хотя я не могу сказать, что тем, кто все же туда попал, крупно повезло. Повезло, пожалуй, лишь тому классу, старшему, где учился Андрей. А остальные, младшие, дети – хоть и учились вроде в близкой по духу школе, но пережить смерть любимой школы так и не смогли. Жизнь бросала их из одной крайности в другую, как и происходит всегда, когда гибнет что-то очень дорогое сердцу.
Итак, в 8 классе Андрей ушел, а я познакомилась с Таней. Таня весьма интересовалась всяческой нетрадиционной работой с молодежью, а у меня, еще со времен школьной юности, был кой-какой опыт. В городе, где я жила с родителями, был молодежный педагогический клуб «Познай себя» - мы там организовывали для сельских ребят семинары, в ходе которых ставились проблемные вопросы познания человека в мире. Таня нашла этот мой опыт интересным и познакомила меня с учительницей рисования из школы, в которую ушел Андрей, Екатериной Борисовной. И эти две женщины организовали летний недельный лагерь для ребят из своих школ, в котором я стала ведущей. Андрей участвовал в лагере.
Честно говоря, вдохновившись идеей лагеря, я не совсем все же понимала его цели. Раньше я работала, в основном, с сельскими подростками, большинство из которых считались трудными. А что же делать здесь? Ребята эти были все невероятно одарены, хотя сами и не понимали этого: они играли на множестве музыкальных инструментов, рисовали, вдохновенно пели, владели искусством слова и чувства, идущих прямо от сердца, умели делать красивые игрушки и шить себе одежду – достижение уроков рукоделия. Да они умели всё! И с каждым годом лишь совершенствовали свои умения, расширяя их круг. Однажды их класс поставил спектакль по комедии Фонвизина «Недоросль». Ребята сами сшили себе все костюмы к спектаклю, сумев отлично передать дух XVIII века, изготовили шикарные мужские, с локонами, и женские парики – огромные гигантские «торты». Несколько раз показав этот спектакль в своей школе, произведя полный фурор, класс решил выступить с ним и на межшкольном творческом фестивале. Жюри, кажется, так и не смогло поверить в то, что все эти костюмы - идеально выполненные, точно настоящие, - изготовили сами ребята.
А на другой год их класс ставил марионеточный спектакль по «Алым парусам» Грина. Овладеть движением куклы, подвешенной за множество тоненьких прозрачных ниточек на крестовине, было не так-то просто, но ребята сумели достичь потрясающей пластики своих героев, куклы выглядели настоящими, чувствующими, живыми. Посторонние люди спрашивали и ребят и их учительницу: «А где же вы сумели раздобыть столько марионеток для вашего спектакля»? Всем этим людям как-то и в голову не приходило, что и сами куклы, и их движения, и сцена, и свет, и музыка к спектаклю – всё дело рук и фантазии учеников…
Но ничего, моего энтузиазма вместе с жизнерадостностью Коли, моего друга и однокурсника, земляка и члена клуба «Познай себя» хватило на хорошее начало. И, как говорят англичане, - «Хорошее начало – половина сражения!».
Мы неделю жили в загородном доме, работали, проводили разные социальные игры и упражнения, строили провокации, способные вытянуть наружу подводные камни юношеского мироощущения. А Андрей! Каким был Андрей! Если остальные ребята, а всего девять человек, смотрели на нас, взрослых, немного настороженно, сдержанно и недоверчиво, то он смотрел открыто, с прищуром, как-то испытующе задорно, словно только и выискивал наши слабые места. Он ничего не боялся, его ничто не смущало. Он первым с легкостью согласился называть нас, взрослых, на «ты», сделав исключение лишь для Екатерины Борисовны. Она была его новым учителем живописи, и он, наверное, еще к ней не привык, и не мог преодолеть барьер. Остальные же ребята неуверенно переползали с «вы» на «ты» и тут же ретировались.
Как-то, спустя несколько лет после этого лагеря, я поинтересовалась у Аркаши, почему Андрея боялись учителя. Дело в том, что меня однажды спросила учительница, которая была классным руководителем Андрея до 8 класса, как же я могу дружить с этим молодым человеком, неужели же мне не страшно? Я очень удивилась тогда этому вопросу.
- А разве тебе, в том, первом, лагере, не было немного страшно? – переспросил Арик.
- Нет, ни сколько. Вы же были милейшими ребятками!
- Ну да. У нас тогда, значит, уже всё прошло. А вот если бы ты познакомилась с нами немногим раньше…
- А что же было «немногим раньше»?
- Да ничего особенного. Самойлов просто всегда был самым дерзким из нас, не хамил, конечно, но дерзил всегда и всем взрослым. А учителям, все-таки, трудно бывает терпеть такое обхождение…
Андрей был подростком невысокого роста, с громким вездесущим, но не грубым и не низким голосом, носил немного длинноватые светлые волосы, которые все время падали ему на глаза. Кувыркался на земле, кидался опавшими желудями, качался на веревочных качелях, подвешенных к дубу и смеялся. Он смеялся все время! Его звонкий смех не мог хоть кого-то оставить равнодушным. Таня, мама Аркаши, все время улыбалась, глядя на сына и его друга. А как было не улыбаться?! – Эти двое выдумывали невесть что! Когда они катались на качели, казалось, что само солнце раскачивает их на своих ладонях. Когда валялись на теплой июльской земле, выполняя очередное творческое задание – показать какую-то импровизацию – казалось, что земля эта мягче перины, - так они доверялись ей. Жаль, что через два дня Арик серьезно заболел, у него что-то случилось с ушами, и ему пришлось покинуть нас. Андрей погоревал, погрустил, и вновь стал прежним.
А в последнюю ночь мы с Колей решили устроить ребятам настоящую ночь ужасов: долго готовили реквизит, придумывали страшные истории и всяческие проделки. Мы жили эту неделю в двухэтажном деревянном доме: на первом этаже – взрослые, на втором – ребята. Рассказав им пару ужастиков, мы покинули второй этаж, пожелав «спокойной ночки», а сами залезли в простенок и царапали примыкающую стену. Сначала ребята не обращали на звук внимания, а когда услышали – как-то радостно испугались. Коля тем временем залез на крышу, и оттуда спустил в окно ребятам объемную картонную голову с зияющими глазницами и вставленной внутрь свечкой. От неожиданности девчонки даже закричали! Нам только это и было нужно. В довершение ночных кошмаров, мы обрядили медведем Екатерину Борисовну, Катю, которая неожиданно и с грохотом ворвалась к напряженным, но довольным ребятам. Они всей толпой навалились на нее, желая узнать, кто же из нас, взрослых, прячется под медвежьей шкурой, но ценой титанических усилий Кате удалось улизнуть. Даже спустя год некоторые ребята так и не поверили, что это была их учительница, ведь в жизни они знали ее совсем другим человеком: немолодым, немного грузным и очень серьезным, даже чуть печальным от этой серьезности. Честно говоря, даже мы с Колей удивились внезапно появившемуся ее задору!
Об этом лагере много говорили впоследствии, любили вспоминать его, дорожили этой памятью. А еще именно этот лагерь дал начало новой традиции – после каждой совместной поездки писать альманах обо всем, что там происходило. Альманахи эти были словно живые: они дышали неповторимой атмосферой каждого похода или поездки, у каждого альманаха было свое имя, которое парой слов говорило о сути произошедшего: «Поход по пачке Беломора», «Вепсские фривольники», «Спокойной ночи! Или Валдайское переживание пробуждения» и множество им подобных. Тексты альманахов набирали на компьютере, тиражировали и вручали каждому участнику похода – для памяти.
Первый же назвали просто, но очень звучно: «Что это было». Спустя несколько лет, Андрей, придя ко мне в гости, часто любил порассуждать о том, что же это, в самом деле, было…
- Вот я сейчас оцениваю те события, и мне кажется невероятным, что мы сумели там так хорошо узнать друг друга, прочувствовать что ли. Было-то всего каких-то 6 или 7 дней! Нам в институте рассказывали, что есть такое качество, способность человека – «эмпатия» - вчувствование. Это когда человек действительно вчувствывается в другого так, что и сам немного становится им, понимает внутреннее состояние своего собеседника, и даже, иногда, мысли. Я думаю, что у нас там это и произошло. Но как – я до сих пор не понял. Но наверное, если б я не участвовал в том, самом первом нашем оседлом походе-лагере, я б никогда не подружился с тобой и с Колей. Кстати говоря, Колю я до сих пор воспринимаю через призму того лагеря!
- В каком смысле? Ведь столько лет прошло, и ты, и Коля очень повзрослели…
- Да, но у меня оттуда осталось очень хорошее воспоминание, как я безмятежно качаюсь на качелях, и тут на меня выливают целое ведро холодной воды! Конечно, это ведро вылил Коля. С тех пор он у меня ассоциируется с шоковым состоянием, со взрывом, или какой-нибудь другой неожиданностью…
По окончании лагеря все решили не сразу разъезжаться по домам, а навестить больного Аркашу. Он встретил нас в веселом расположении духа, в смешной косынке, поддерживающей ушную повязку. Мы немного и сбивчиво рассказали о лагере, много о последней ночи, спели пару песен под гитару, и разошлись по домам, унося в сердцах теплоту человеческой встречи.
Прожив эту неделю какой-то очень подлинной, настоящей жизнью. Я решила, что не могу покинуть этот Город, этих ребят, Андрея. Андрей больше других ребят засел в мое сердце – уж не знаю, почему. Скорее всего, потому, что был совсем не похож ни на кого: был открыт, доверчив и честен, был такой веселый и смешной… Мой муж удивлялся:
- Как это так – 14-летний мальчик так смог повлиять на твою жизнь? На нашу жизнь?
А я и сама не понимала, почему Андрей так подействовал на меня, я просто чувствовала в нем незаурядную личность, с которой меня что-то связывает. Что именно – тогда я не могла и предположить. А мой муж не был против остаться в Городе, и нашему решению ничего не помешало.
После удавшегося летнего лагеря мы с Колей собрали из двух школ группу подростков, около 30 человек, и решили повторить эксперимент. Но нас постигла жуткая неудача. Ребята жили сами по себе, взрослые – тоже. Ничего вдохновляюще – совместного по каким-то причинам не вышло. Я расстроилась так, что даже стала подумывать о прощании с Городом. Хотя, с другой стороны, именно в этой поездке я познакомилась с Женей, и еще со многими интересными личностями. Больше всех запомнился Рубен – старший брат Вити. Запомнился тем, что более других ребят явно и тайно сопротивлялся всему, что я тогда предлагала. Хотя Рубик, как его все называли, и не был каким-нибудь злобным типом. Просто в его душе жил конфликт, знакомый всякому, кто 9 лет отучился в новаторских школах, и, не дождавшись в них открытия старшей ступени, уходил в обычные:
Я по своей натуре не люблю философствовать, и я не люблю слушать философствующих людей. Часто в различных мероприятиях была одна философия, и поэтому мне иногда не нравилось происходящее вокруг меня.
Я объясню, откуда это отвращение. Оно у меня появилось на уроках литературы в новой, традиционной, школе. Обсуждали произведения и пытались понять скрытый смысл текста. Обсуждения были настолько поверхностными и иногда абсурдными, что мне порой становилось противно от того, что взрослые люди (т.е. мои одноклассники), да и учитель, говорят такие громкие слова и всякую ерунду, не понимая настоящего смысла произведения. Я не говорю, что я всегда всё понимал, но когда я не понимал – я молчал, а не изображал из себя умного.
К счастью, здесь в обсуждениях не было того абсурда, но это отвращение настолько укоренилось во мне, что я, скорее всего, из-за этого чувства не до конца оценил происходящее вокруг…
А Андрей и Арик, улавливая общие настроения, были столь закрыты в этой поездке, что даже отказались принимать участие в общих мероприятиях. Мне было от этого очень тяжело, я со своими никому не нужными упражнениями выглядела в этом кругу жутко смешно и непонятно. Мне хотелось сбежать и потеряться, однако, выручил, опять же, разговор с Андреем.
Дело в том, что после первого лагеря Андрей вернулся домой немного иным: задумчивым и погруженным в себя. Мама, встретив сына, стала расспрашивать его о том, как все прошло, но Андрей не смог толком ничего сказать. Да и как объяснить маме, что ты вдруг увидел своих одноклассников и учителей совсем другими? Что ты общался с ними столь доверительно и просто, как больше никогда и ни с кем? Как объяснить то, что между людьми произошла настоящая Встреча – души соприкоснулись и оказалось, что они нуждаются друг в друге. Мама хоть и была весьма свободным человеком, без предрассудков, но все же, в ее голову закрались какие-то нелепые сомнения о том, что с сыном что-то произошло, чего он усиленно скрывает. Почему-то, родителям свойственно предполагать вначале все самое худшее. И мама Андрея в самом начале следующего учебного года пришла в школу, чтобы поговорить со мной.
- Что вы там делали? – начала она сходу.
- Ну, у нас там были разные упражнения, позволяющие открыться друг другу. Например, мы писали о ком-то записки, я их читала в кругу, а ребята угадывали, о ком это написано, и кто автор. Ну и все в таком духе, что способствует большей открытости…
- Вот-вот. Андрей так открылся, что до сих пор сам не свой.
Кое-как мы сгладили назревающий на пустом месте конфликт, но сомнения мамы не оставили меня равнодушной. И в эту зимнюю поездку я позвала Андрея к себе и рассказала ему об этом разговоре. Он очень удивился, - видимо, вдруг понял мамины чувства, и благодарил меня за то, что я с ним поговорила об этом. Неясным образом этот короткий разговор вновь вдохнул в меня жизнь, и я уже не так сильно расстраивалась из-за неудавшейся поездки, и из-за того, что выставила себя каким-то посмешищем в глазах ребят. Хотя, с тех пор я зареклась в этой компании не проводить больше подобного рода работы.
Однако, даже после того, как закрыли школу, в которой я работала, я не перестала общаться с этими ребятами. Несмотря на прошлые неудачи, мне было с ними хорошо: хотелось чаще видеть их, участвовать в их задумках и проектах, просто жить рядом с ними. Вскоре я примирилась, причем не прилагая к этому никаких усилий, со всеми, кто в прошлом имел на меня зуб. Даже с Рубеном. После очередного весеннего выезда мы возвращались все вместе в Город. Ехали в электричке, хохотали, шутили над контролерами, проверяющими наши билеты – они никак не могли сосчитать, сколько же нас человек. И Рубен вдруг попросил у меня мой блокнот:
Однако, бывают же люди!!! Их мало, но они бывают. Когда я увидел тебя впервые, у меня появилось ощущение, что ты занудный, скучный и неинтересный человек, который всем что-нибудь втирает. Но сейчас, когда я с тобой пообщался побольше, я понял, что ты относишься к тому типу людей (взрослых), которые не повзрослели. То есть, повзрослели, но у них сохранилась та детская задоринка, которая мне очень нравится. Общаясь с тобой, я воспринимал тебя как одноклассницу, или что-то вроде того. Короче, желаю тебе оставаться такой же – «подростком-взрослым». Ну и, как обычно – желаю тебе всех благ в твоей жизни…
Да уж, Рубик и впрямь растрогал меня этим письмом. Но впредь я все же решила всегда быть лишь простым участником походов, наравне с остальными ребятами.
С Андреем же, напротив, никаких особо доверительных отношений у меня не складывалось, да я не особо и искала этого. Он, вместе с Ариком и Поладом, любил пошутить надо мной, иногда выдумывал всяческие пакости, а иногда просто кривлялся, передразнивая мою манеру общения.
Однажды, в трехдневном весеннем походе, он изобразил из себя чуть ли не утопленника – ныряльщика, чью ногу свела страшная судорога. Поладик и Арик, поддерживая друга под руки, изо всех сил скорее тащили его от реки к нашему палаточному лагерю. Я к тому времени зарекомендовала себя как человек, сведущий в вопросах медицины, и нашим сообществом мне была вверена походная аптечка. Двое развеселившихся подростка с жуткими криками о помощи несли ко мне, лениво греющейся на солнышке, сидящей под сосной, умирающее тело моего юного друга.
- Саша! Скорее, скорее аптечку! Андрей теряет сознание! У него судороги!
Я сорвалась с места и побежала к ним навстречу.
Арик с Поладиком смачно бросили Андрея на землю. Его губы отливали синевой (это уже после я поняла, что цвет был вызван всего лишь длительным купанием в холодной, начала лета, воде), глаза были закрыты, выражение лица извещало о каких-то ужасных мучениях. Аптечку я не успела схватить, - решила вначале оценить ситуацию.
- Нужно чем-то сильно уколоть ногу. Вы знаете, какую ногу и в каком месте свела судорога? – от волнения я даже не смотрела на стоящих за моей спиной мальчишек, я всецело настроилась на помощь Андрею. Они показали мне ногу. Вокруг валялось множество опавших желтых прошлогодних сосновых иголок, я схватила первую попавшуюся и ткнула ею икру. Иголка тут же сломалась, и я взяла следующую.
- Саша, а ты думаешь, Андрею не надо сделать искусственное дыхание? Ему ж совсем плохо, - спросил Полад.
- Нет, это пока не нужно. Сходи за аптечкой, пожалуйста.
Мальчишки вначале недоумевали, зачем я подбираю сухие иголки и втыкаю их в ноги Андрея, а потом стали смеяться.
- Чего смеетесь, дурни?
Но они смеялись все громче и веселее. Я гневно посмотрела на них, и тут у меня закралось сомнение, какое-то смутное подозрение, что здесь что-то не так. В ту же самую секунду Андрей резво вскочил на ноги, и все трое бросились бежать от меня прочь.
Сначала меня это не на шутку разозлило, но тут же мне стало так смешно, будто я смотрела на все со стороны, и меня это вовсе не коснулось. Я то стояла прямо, то сгибалась, то приседала даже от нахлынувшего на меня хохота и веселья. Видимо, уже оценив ситуацию, вокруг меня собрались почти все участники похода. Мальчишки стояли в безопасной близости, - на случай, если я решу побежать за ними. Все смеялись.
- Что? Ну что случилось? – спрашивали подходившие, - те, кто ничего не видел и не слышал. Им очень сбивчиво кто-то пытался объяснить ситуацию:
- Андрей… Саша… Ногу в реке свело… Искусственное дыхание… Иголки сосновые…
И снова хохот! Беззвучно, от неудержимо льющихся слез, смеялась Таня, раскатисто хохотал Дмитрий. В перерывах между приступами хохота я пыталась объяснить им, что так шутить нельзя, иначе, когда действительно случится беда – я не обращу на них внимания, даже ухом не поведу. Но, ни разу так и не сумев договорить свою мысль до конца, я тут же сгибалась под давлением нового хохота.
- Ну а как вы его об землю шмякнули, а ?! Уже лишь по этому я могла догадаться о подвохе. Да и лица ваши, когда вы его тащили, были слишком довольными. Как же я этого не заметила?!
Когда, спустя некоторое время, в походе по Карелии, ситуация повторилась: Арик и Полад несли ко мне бледного Андрея, я даже не шелохнулась. Сидела себе невозмутимо, давая понять, что дважды в одну игру я не играю. Впоследствии все вспоминали эти два случая вместе: ведь оба раза я выдала неверную реакцию! Во второй раз Андрей действительно очень сильно поранил ногу. Ребята купались в реке, дно которой нам было неизвестно, а на этом дне лежал среди камней ржавый нож с широким тупым лезвием. Он-то и прорезал довольно внушительную дыру в стопе Андрея, когда тот плескался и нырял. Было много крови, мы подозревали самое худшее, и ничего от заражения крови в нашей аптечке не было. Промыв как следует рану тем, что имелось, я вместе с Женей отправилась по окрестностям искать какие-нибудь заживляющие травы.
- Саша, а почему ты думаешь, что какие-то травы могут помочь? Ведь рана очень большая и опасная, - спросила Женя.
- Я убеждена, что ничего не происходит просто так, и если уж это случилось здесь, в этом именно месте, то здесь же должны быть и какие-то лекарства. Наши предки знали об этом, и успешно лечили раны, посерьезней этой.
- А почему ты какие-то травы берешь, а другие оставляешь?
- Трудно сказать, Женя. Ты попробуй представить себе очень живо всю эту ситуацию, саму рану, и все, что нас окружает. Возможно, к тебе придет тогда какое-то смутное чувство, которое подскажет тебе, чего и сколько нужно. Я именно так и действую. Знаний у меня немного, но это чувство словно ведет.
- А что мы будем делать с этими травами?
- Часть заварим и будем промывать рану, а часть дадим выпить. Причем, в разных пропорциях, - я протянула Жене травы, - Сможешь что-нибудь из этого составить сама? Найти пропорции для промывания и питья?
- Не знаю…
- Да ты не волнуйся, все будет хорошо.
Около палатки, в которой, высунув ноги наружу, лежал Андрей, собрались все походники: всем хотелось посмотреть на необычное состояние Андрея. А он был нехарактерен в своей беспомощности, в своей слабости и бледности, и не мог все время просить их оставить его одного.
- Пожалуйста, идите все, - сказала я, - Оставьте нас с Женей и Андреем одних, Андрею нужен покой.
Народ наш покорно разошелся, но расселся на кочках поблизости, чтобы иметь возможность наблюдать за процессом. Женя очень бережно промывала рану настоем из трав, перебинтовывала ногу. Она была здесь не из любопытства, как многие, Женя просто не могла быть не здесь, и даже бледность лица Андрея словно передалась ей.
Кровь остановилась быстро, рана была чистой, и опасность заражения крови миновала. Я, процеживая травы для приема внутрь, тихо наблюдала за этими двумя людьми. Андрей спал, а Женя сидела у его ног, тихая и задумчивая, держа в ладонях перебинтованную ступню. Нога во сне иногда чуть подрагивала, и тогда Женька, тоже вздрогнув, внимательно смотрела сквозь открытый полог палатки на спящего. Женька все еще была немного бледной: видимо, испугалась не на шутку. И в этой заботе, в этой внимательной нежности и сопереживании читалось что-то такое, о чем ребята, похоже, еще и сами не догадывались. Я вдруг подумала, что они могли бы стать невероятно красивой и гармоничной парой. С тех пор эта мысль больше никогда уже не покидала меня.
Через сутки рана почти полностью затянулась, и Андрей, хоть и прихрамывая, все же бодро шагал по дороге рядом с Женей.
- Катя, расскажи мне, пожалуйста, с какого возраста молодой человек может стать крестным родителем? – это мне в голову неожиданно пришла отчаянная мысль. Я мечтала соединить этих двух людей и себя с ними прочными, хоть и невидимыми связями. Я понимала, что, возможно, они никогда и не станут семьей, но могут все же быть вместе, став крестными моих будущих детей. Эта перспектива грела мое сердце и вселяла радость: я могла, хоть пока и теоретически, породнить Андрея и Женю и иметь возможность часто видеться с ними. К тому же, я вдруг поняла, что когда у меня будут дети, крестных я хотела бы видеть именно такими людьми: молодыми, свободными, открытыми и любящими жизнь и мир. Я чувствовала, что Андрей с Женей могли бы стать замечательными крестными. Катя неплохо знала все обрядовые традиции и правила, и могла, сама того не понимая, посодействовать своим ответом моим красивым мечтам.
- А что, кто-то у кого-то родился и тебя позвали стать крестной? Думаю, тебе можно, - пошутила Катя.
- Да нет же, не меня. Я просто размышляю. Как думаешь, лет в 17 уже можно?
- Думаю, да, но ответственность очень велика, ведь крестный родитель – это не просто красивая формальность. Крестный родитель как бы несет ответственность за душу крестника, за его внутреннее развитие, за весь его Путь. А в 17 лет с этой задачей очень сложно, почти невозможно справиться. А почему ты все-таки спрашиваешь?
-Да, мне тут в голову идея пришла… Я хочу, чтобы Андрей и Женя стали крестными. Они справятся, они очень ответственны и сознательны, совсем не так как все остальные. Ты же знаешь.
- Чьими крестными? Чьего малыша?
- Моего.
- ?! У тебя ж нет ребенка.
- Пока нет, но обязательно будет.
- Ну ты меня и удивила! Ребенка еще и в проекте нет, а ты уже крестных подобрала! Ты еще им сейчас об этом скажи! Так ведь не делается!
- Катя, но это только всего лишь желание, и ничего я им, конечно же, говорить пока не стану.
- Ну, смотри сама. Я не думаю, что эти ребята подходят на эту роль, они ведь еще совсем молодые. Я бы даже сказала, маленькие…
- А с какого возраста официально можно стать крестным?
- Лет с 15, не раньше. Но…
Пыльная песчаная дорога уходила вдаль, шлепать по ней было легко и приятно. Мои мысли уносили меня в прекрасное будущее этих двоих молодых людей. Я очень хотела, чтобы совместное будущее было у них, и чтобы оно было действительно прекрасным, - чтобы эти ребята были счастливы в своей жизни. С этого момента я не отпускала от себя эту мысль, все время жила с нею, даже когда события стали разворачиваться совсем иначе, чем мне грезилось.
Андрей часто приходил к нам в гости, да и вообще, мне казалось, что ребята из молодежной общины любят собираться в моем доме. Мой дом выглядел не так, как обычно выглядят дома моих сверстников: у меня было много книг, расставленных на стеллажах вдоль стен в большой комнате, много картин, нарисованных друзьями, много разных милых вещиц, также сделанных друзьями – в основном, мальчишками: огромный подсвечник из карликового дерева; статуя меня самой, всем существом устремленной к небу. «И увлекающей за собой всех остальных!» - добавил Арик, автор статуи; древний испанский музыкальный инструмент «посавилла» - сделанный мальчишками и содержащий в своем названии аббревиатуру их имен. Спил дерева, разделенный на 4 части и оттого похожий на крест с тяжелой чугунной то ли подковой, то ли еще чем-то посередине, подаренный Андреем. Девчонки дарили самостоятельно изготовленные игрушки - животных, очень красивых, словно живых, наполненных теплом их рук. В маленькой комнате стены были абстрактно расписаны ребятами из молодежной общины – Андреем, Дашей и Асей. Скорее всего, от этого, казалось, что в моем доме живет очень много людей – разных, интересных, уникальных. Поэтому дом и не был похож на прочие, - он содержал в себе очень много мыслей, тепла, любви. Мои ровесники ходили по моему дому как по музею, в котором всё можно было потрогать, пощупать, ко всему прикоснуться, и узнать завораживающую историю каждой вещи. Ну а ребята приходили, конечно же, не для того, чтобы любоваться на собственные творения, - главными поводами для встреч всех общинников всегда были либо послепоходные встречи в конце лета, либо какие-то общие праздники и дни рождений зимой. Наговорившись о совместных переживаниях и ближайших планах, ребята начинали развлекаться: играли на музыкальных инструментах, всем сообществом вдруг решали кого-нибудь подстричь и тут же выполняли задуманное, или смотрели какой-то фильм из домашней коллекции. Когда народ собирался в моем доме, я старалась играть не слишком заметную роль: была везде понемногу, общалась со всеми сразу и находила пару слов для каждого в отдельности. Мимо меня сновали довольные и увлеченные лица ребят, то и дело загорающиеся очередной выдумкой.
Однажды, раздобыв где-то огромную картонную коробку из-под телевизора, Андрей и его вечные спутники – друзья Арик и Поладик, уговорили залезть туда Олю. Заклеили коробку скотчем, вынесли ее в коридор, поставили под соседскую дверь, и, нажав кнопку звонка, забежали назад, ко мне. На лестнице послышался звук открываемой двери. Выглянувший сосед, ворча, разглядывал коробку, а затем решил вскрыть ее. Увидев улыбающуюся Олю, хотел было разразиться руганью, но отчего-то передумал и лишь посоветовал ей немедленно убраться. Оля не заставила себя упрашивать, а мальчишки хохотали от души, стоя у дверного глазка в моей квартире.
В другой раз мальчишки притащили ко мне два тамтама и устроили импровизированное музицирование, - что-то в стиле «кантри», которое началось, впрочем, с того, что Андрей запел песню про коня, подыгрывая себе на гитаре. Запел один, но тут же еще голосов пятнадцать подхватили его, и песня стала какой-то мощной, неохватной, реальной.
…Ночью в поле звезд – благодать.
В поле никого не видать.
Только мы с конем по полю идем,
Только мы с конем по полю идем…
Я еле сдержалась, чтобы не расплакаться от переполнявших меня чувств.
…Полюшко мое – родники.
Дальних деревень огоньки,
Золотая рожь, да кудрявый лен.
Только мы с конем по полю идем…
Мальчишечьи голоса в песне вдруг становились мужскими: глубокими и сильными, то глухими, низкими, то высокими, певучими. Девчонки пели тоже – вдохновляя своей звонкостью ребят на большую задумчивость, протяжность песни…
Часто мы встречались и у Кати или у Тани дома: просчитывали маршруты, обдумывали походное меню, говорили о цели похода. Тогда за внешней веселостью и легкостью ребят вдруг неожиданно проступала на их лицах глубокая серьезность. Андрей очень любил такую работу. Он не всегда ходил с нами в походы, потому что ему надо было работать, но в подготовке участвовал всегда. И всегда приходил провожать нас. Приятно и одновременно очень больно было тогда видеть его.
- Андрей, ты что, неужели решил всё же с нами?
- Нет, я так… Проводить.
- Да ладно, наплюй ты на все и поехали.
- …
Он улыбался грустно и молчал. Уж не знаю, всерьез ли, или чтобы спрятаться от самого себя, придя на послепоходную встречу, он почти всегда говорил, что не жалеет о том, что его с нами не было.
- А разве его не было?! – искренне удивлялись ребята, - Ах, да! Ты же опять со своей работой…
Андрей, видимо, так сильно думал о всех нас, пока мы шагами отмеряли километры неасфальтированной земли, что часто даже как-то зримо присутствовал с нами.
- Андрюха, ну ты помнишь, на Вепсах, когда мы нашли этот дом…
- Меня не было на Вепсах…
- Да? Ах, да!.. А с кем я тогда тебя спутал?
Впрочем, ребята говорили о нем каждый походный день: вспоминали его выдумки и проделки. Мальчишки из молодежной общины любили Андрея не меньше девчонок: он умел быть хорошим другом и душой компании. Иногда сердились на него за его прямолинейность, но так, полушутя и недолго. Впрочем, Андрей умел приносить в компанию не только веселье, но и какую-то непонятную, всемирную грусть, если только грустил сам. А девчонки из нашего походного сообщества относились к нему совсем не так, как девчонки из школы, хотя и учились все с ним. Наши девчонки не задавались и не бросали ему вызовов. С какой-то особой нежностью в голосе всегда произносили его имя, любили посидеть с ним у костра, послушать его гитарное бормотание:
- «Когда мы глядим на небо, откуда должны придти звезды,
Когда мы глядим на горы, откуда должна придти помощь,
Ни новое солнце днем, ни эта луна ночью
Не остановят нас, не остановят нас.
Сестра,
Здравствуй. Сестра.
Нам не так уж долго
Осталось быть здесь вместе,
Здравствуй, сестра…
Попытайся простить мне, что я не всегда пел чисто,
Попытайся простить мне, что я не всегда был честен,
Попытайся простить мне, я не хотел плохого,
Ведь я не умел любить, но я хотел быть любимым.
Сестра…
И когда мы приходим, мы смотрим на небо,
Мы смотрим на небо, мы смотрим в него так долго.
Может быть, это картина, иллюзия и картина,
Но, может быть, это правда – скорее всего это правда.
Сестра…»
- Как думаете, он поет это сестре Оли?..- насмешничали мы. Как бы то ни было, но эта песня стала главной в Карельском походе…
Любили зимой кататься с ним на ватрушке с высоченной горы, забирающей в полете все чувства, даже страх; любили просто наблюдать, как он тянет за собой эту огромную ватрушку, которая в его руках становится будто невесомой, - и словно нет тяжести от бесконечного подъема, нет сбитого дыхания и голубого пара, тяжело вырывающегося изо рта, а только этот снег, ели, сосны и Андрей со своей красивой, легкой поступью.
Со дня нашего знакомства прошло уже лет пять, и Андрей сильно вырос: мало что оставалось от того мальчика, которым я увидела его впервые. Мама Андрея рассказывала мне, что когда разговаривала по телефону со своими подругами из других городов, с которыми не виделась уже много лет, те ее всегда спрашивали о старшем сыне.
- Он очень вырос, стал совсем другим. Даже не знаю, как вам его описать. Вот он лежит на диване – занимает весь диван…
Мне почему-то очень запомнились эти слова, от них каждый раз, когда я их вспоминала, становилось как-то легко и радостно на душе. Объяснить Андрея тем, что он занимает весь диван, - это было очень смешно! Но что именно в нем изменилось, я тоже не могла сказать с уверенностью. Он стал каким-то утонченным, хотя и был все таким же задорным, спокойно поддерживал любую, самую серьезную тему, всегда искал нестандартный подход к решению проблем, стал очень чутким и внимательным к своему окружению.
В известной мне биографии этого человека я не вижу прямых фактов (они вне поля моего зрения), повлиявших на его настоящее поведение, характер.
В настоящее время человек старается вырваться из состояния невесомости, но это у него не очень удается, и поэтому он, чтобы совсем не раствориться, старается держаться прямой, четкой линии. Линия эта для характера человека не очень естественна и противоречит его натуре, которую я, честно говоря, не очень знаю.
Человек реагирует на внешние события довольно часто бурно, но потом, почти сразу после реакции, он начинает обдумывать произошедшее. Обдумывает самостоятельно, не беря никого себе в помощь. Это не очень хорошо, потому что он не может выбраться из своего слишком задумчивого состояния уже долгое время. Раздумья не мешают быть ему очень добрым, не мешают понимать причины поведения других людей.
Мне кажется, что этот человек надламывается под тяжестью многообразных размышлений и поэтому не может найти решения в своих поисках.
Этот человек, по примеру своих друзей, всегда занимался игрой на поперечной флейте. Не знаю степень его профессионализма, но смотрится человек в сочетании с флейтой очень красиво (лучше чем с гитарой, на которой он умеет неплохо играть).
Человек, не смотря на выше сказанное, любит весьма сильно побуйствовать (буйства проходят добродушно и весело), но всё бывает, к сожалению, в пределах разумного.
В походы человек ходит постоянно и принимает в их организации самое активное участие. Его участие - не просто выполнение обязанностей: он все сильно переживает. Путешествовал по разным странам (Германия, Финляндия) и много ходил в экспедиции (вроде бы, геологические).
Кстати, в первой общинной поездке на Карпаты, он начал учиться играть на гитаре.
Большое спасибо этому человеку за то, что он с нами. Он очень многое вносит в нашу жизнь… Злата об Андрее.
После окончания школы у Андрея не получилось поступить в институт, но он не отчаялся, и поступил на следующий год, правда, сразу на платное отделение – не было желания снова испытывать перегрузки от конкурсных экзаменов. Обучение стоило невероятно дорого, и Андрей сам зарабатывал на его оплату деньги: днем учился, а ночью работал барменом в ресторане. Конечно же, это было очень тяжело, но Андрей был из тех людей, которые ни за что не отступаются от своих целей и правил. Он приходил иногда ко мне, уставший, не выспавшийся, молчаливый, но все же приходил. Как я ценила эти визиты! Как я за них была ему признательна… Он ехал на другой конец Города, оставив все свои дела, лишь для того, чтобы немного пообщаться со мной и моей маленькой дочерью…
Что случилось с Женей после нашей зимней поездки в деревню – никто не знает. Мне не хватало ее, ее голоса, глаз, ее легких, словно танцующих, рук, когда она рисовала или играла на флейте. В той зимней поездке, завороженная ее руками, легко и быстро то закрывающими, то вновь открывающими маленькие дырочки на деревянной флейте, я назвала ее «гном с бамбуковой флейтой в руке». У нас было такое задание – написать о каждом какую-нибудь меткую фразу, чтобы в общем кругу отгадывать, о ком это сказано. Женьку угадали тут же, хором.
Часто я, сидя одна дома, неудержимо и тяжело плакала от своих переживаний, от этой невосполнимой потери, от утраты своих надежд. Я мечтала чаще видеть ребят, а все случилось как раз наоборот: вот уже несколько лет я вообще не видела Женю, если не считать, конечно, их последний звонок, на который я все же выбралась – неуверенная, подавленная и ждущая малыша. Посмотрела одним глазком на весь этот класс, мой любимый класс, где не все меня хорошо знали, но все были дороги моему сердцу. Женька стояла, потупив взгляд, словно происходящее ее не касалось. Младшие школьники посвящали выпускникам песни, придуманные специально для этого случая, учителя и директор произносили трогательные речи, плакали. Вспоминали школьные будни и не могли удержать слез. Эти учителя выпускали, - отпускали, - родных детей. Отпускали далеко, в неизвестность, в разлуку, в тоску, которую не выразить словами, слезами не искупить. Я видела, что в глазах некоторых учеников тоже блестели слезы, особенно у девчонок из теперь уже 10-класса, где училась сестра Жени – Оля. Да и помимо этих девчонок, полюбивших каждого выпускника, прошедших с некоторыми из них множество трудных походных дорог, считавших выпускников своими самыми близкими друзьями, - в школе не было ни одного учащегося, который бы не знал имена всех ребят, стоящих теперь в актовом зале, перед гостями, перед родителями, перед судьбой.
Андрей играл на гитаре, и весь класс пел своим учителям, школе прощальные надрывные песни. Весь класс… Они всегда умели петь так, что казалось, будто поет огромный хор. Профессиональный, заслуженный, знаменитый. Школа научила их этому. В этой школе было много творчества. Возможно, это другая история, - очень интересная, яркая, живая. Но особенностью школы было то, что в ней пели все, - с 1 по 11 класс. И пели не на уроках музыки, а абсолютно каждый день – перед первым уроком 15-20 минут. И еще один раз в неделю вся школа собиралась в актовом зале, и тогда это был настолько мощный хор, рядом с которым затмевались многие жизненные неурядицы. Малыши смотрели тогда на своих старших товарищей и мечтали научиться петь так же. Поэтому и принимали с благодарностью, когда с ними занимались музыкой профессиональные музыканты и консерваторские певцы… А теперь пел только 11-й. Весь класс… Кроме Жени. Да, ей тоже было тяжело, иногда она невероятным усилием сдерживала слезы. Но всё же, стояла за спинами своих одноклассников и смотрела в пол.
Говорили, она стала рьяной прихожанкой какой-то церкви, находившейся недалеко от дома. Священник был суровым настоятелем, и держал свою паству в железных тисках, в беспрекословном каком-то подчинении. Я не могла понять, как Женя – самый свободный в нашем кругу человек, самый думающий и ранимый, могла подпасть под влияние этого человека, - не священника, а именно человека! Почему человек этот так безраздельно владел всеми ее чувствами, мыслями и поступками? Он запрещал ей петь – она не пела, запрещал играть в спектаклях, рисовать – она не играла и не рисовала. Запрещал носить брюки, распускать волосы, общаться, видимо, с нами… Она исполняла все безукоснительно. Неужели она считала, что Бог хочет от нее такой жизни? Неужели она не видела, что все это – иллюзия, обман, насилие?!
Я стала много думать о Боге, я переосмыслила всю свою жизнь, прочитала гору православной литературы, встречалась с верующими и священниками, - никто не смог ответить на мои вопросы. А Женька словно пропала: избегала всех, пряталась в своей церкви, при любой возможности уезжала из Города.
- Ее талант – от Бога. Это понимали все и всегда, - часто говорили мы в нашем кругу, - Как же этот человек сумел убедить ее в обратном? Что же он сделал с Женькой? Кем бы были все наши великие художники и писатели, актеры и режиссеры, которых единицы, но которые делают литературу и искусство, - что бы с ними было, если бы они также относились к своему таланту? Если бы думали, что этот талант неугоден Богу? Если бы пытались заковать его железными цепями канонов, границами допустимого, догмами?!
Женька всегда относилась к своим талантам как к чему-то, что ее очень смущает, не любила говорить о себе. А теперь она старалась умертвить себя вообще, истребить свой талант, свои дары от Бога – голос, руки, слух… Она убивала свое сердце, хотела унифицировать его, превратить его в безликое скопление мышц. Она искала этой безликости, хотела стать заурядной, серой, никакой. Бог, наверное, плакал при взгляде на свое дитя…
Прошло три года, и моя боль не утихла, хоть и притупилась немного, засела глубоко. Но от этого стала еще болезненней, еще безысходнее, как застарелая рана, которая не дает мыслям покоя, потому как опаснее любой новой. Думаю, Андрей переживал не меньше. Раньше, когда только все началось, Андрей приходил иногда ко мне со своими вопросами:
- Я все могу понять. Женя всегда была человеком религиозным, и в этом была ее сила. Но откуда такой фанатизм? Почему она силу превратила в слабость? И как она может сдерживать свою природу? – Это мне больше всего непонятно. Она же сковала себя со всех сторон запретами и табу…
Но вскоре и Андрей перестал задавать мне такие вопросы, не говорил о Жене вообще, даже старался избегать разговоров. И его боль превращалась в застарелую рану.
- Как думаешь, она еще вернется? – спрашивали меня в разное время Катя и Таня.
- Я только могу надеяться.
- А мне кажется, что надеяться – только зря тешить себя. Она не вернется, и с этим надо смириться, - говорила Катя.
- Я думаю, что уже ничего не сделать, - вторила ей Таня.
- А может, всё же попытаться? Насколько я понимаю, здесь всё построено на том, чтобы Женя находилась всё время под наблюдением этого священника. И если бы нам удалось на несколько дней вырвать ее из этого наблюдения… Может быть, она бы пришла в себя и увидела бы всё со стороны? Она ведь словно под внушением!
- Но как мы можем ее вырвать? Не насильно же! В походы она уже не ходит… - в глазах Тани слабо блеснула последняя, умирающая, словно та роза на колком снегу, надежда.
- Мы могли бы подготовить такую поездку, которая заинтересовала бы Женьку в свете всех последних событий ее жизни.
- Например?
- Например, паломничество в Оптину Пустынь… Если я не ошибаюсь, там до сих пор живут монахи-отшельники. Они очень мудры, и многие, даже не особо верующие люди ездят к ним за советом, с вопросами… Если б Женя поговорила бы с ними… Вера этих отшельников не ограничена догмами и запретами: она идет прямо от сердца, она учит любви. И, видимо, совсем не так, как это делает ее священник. Вот послушай. Это молитва Оптинских Старцев:
«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой! Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня. Руководи моей волей и научи меня каяться, молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, благодарить и любить всех.
Господи! Дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить.
Дай мне мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить.
Дай мне мудрость, чтобы суметь отличить одно от другого»…
- Ладно, Саш, давай подумаем об этом. Кто знает…
Уходили месяцы и годы, наполненные этой молитвой. Каждый день я просила Неведомого: «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесет мне наступающий день»!
Я все время думала лишь об одном: я хочу внутренне отпустить Женю, отпустить ее из своего сердца словно птицу из клетки. Отпустить, перестать печалиться и грустить, перестать думать о ней. Я хотела, чтобы она стала нашим прошлым – веселым и радостным, таким, о котором приятно вспомнить. Иногда мне даже казалось, что я добилась этого. Но практически сразу же кто-нибудь выводил меня из моего равновесия: рассказывал о Женьке, что-то из ее настоящей жизни, или спрашивал, или просил спеть ту самую песню. В одном походе, кажется, по Карелии, я посвящала всем ребятам песни, не свои, конечно, а разных известных авторов. Подбирала похожую на человека песню, и пела ему ее. Одна песня Александра Дольского почему-то неразрывно ассоциировалась у меня с Женей. И даже в том походе ребята, и Женя сама часто просили меня спеть ее:
На красоте и печать и проклятие Божьего дара.
Вы безнадежно прекрасны, поэтому и одиноки.
Долго кручина на сердце лежит, а у радости малые сроки,
Нынче я с Вами, а завтра где буду, ах, пани Барбара…
Не забываю, и даже помочь мне не может гитара
Сказочный город на северном русском просторе.
Как и аккорды вот эти, там люди мои дорогие в миноре,
Не по себе им, когда я вдали, ах, поверьте мне, пани Барбара…
Многое, многое могут простить нам любимые наши.
Больше, чем Бог нам простит и позволит нам совесть.
Этой науки еще не прошли Вы, что, впрочем, не страшно,
Лишь бы на этом не строить сюжет, не заканчивать повесть…
В Люблине розы, смотрите, смелее растут, чем у нас, в Ленинграде.
Ваши глаза и слова – искушенье, но все-таки прежде,
Пани Барбара, - скажу я, - не надо мне большей награды,
Чем ожиданье и верность изменчивой пани надежды, пани надежды,
пани Барбара…
Я не знаю, почему все обращались ко мне с вопросами или рассказывали что-то о Жене сами, даже когда я не просила. Возможно, чувствовали, что я все время думаю о ней. Порой, когда я была дома одна, в мою дверь кто-то звонил, - я срывалась с места, бежала открывать дверь с одной мыслью: «Это она!». Но за дверью никого не было: то ли соседские мальчишки-шутники все время подтрунивали таким образом надо мной, то ли ходили по подъездам некие рекламные агенты или попрошайки, но я от этого расстраивалась еще сильнее. За три последних года не прошло ни дня, чтобы я не подумала о Жене. Странно все же это случилось: одномоментно и бесповоротно, словно здесь было что-то еще, о чем никто, кроме ее самой, больше не знал…
Андрей с тех пор стал еще более нелюдимым, резким каким-то. Конечно, и у него были всякие увлечения – как же иначе жить? – Но в большинстве этих начинаний ему что-то не везло, не клеилось. Он никогда об этом не говорил со мной, избегал этих разговоров. Впрочем, я слышала, что Андрей стал слишком требователен к своим увлечениям: ставил своим избранницам какие-то невозможные условия, чуть ли не ультиматумы. Конечно, это было слишком, но он в этом надеялся заручиться какими-то обещаниями, способными сохранить его чувства. У меня же, когда я встречалась с ним, все время на кончике языка болталась, готовая в любой момент сорваться, фраза:
- Ну и будешь, как в той песне:
«Выйду ночью в поле с конем,
Мы пойдем по полю вдвоем.
Мы пойдем с конем по полю вдвоем,
Только мы с конем по полю идем…»
Я старалась держать свой язык за зубами, но всё ж пела ему, хотя и с несколько более миролюбивым смыслом:
«Ах, осторожно, вот здесь ступенька.
А Вам не надо смотреть под ноги.
Самоубийцы, мальчики-поэты,
Романтики с большой дороги!
Какие ветры вокруг свистали,
Взрывая флаги, взвивая мусор!
Вы не ходили, Вы – летали,
Витали где-то в созвездье Музы.
Ах, эта Муза, ах, эта Музыка,
Она Вас просто с ума сводила,
Она Вас за нос порой водила,
Она не ведала, что творила!
Ах, осторожно, время-время
Переворачивает страницы.
Урок терпенья, урок прозрения,
Урок романтики не повторится!
А если нужно – то до свиданья.
От вдохновенья до исполненья
Иссякло время объединенья,
Настало время уединения.
Уже ровесники сменили золото
На кольца медные, цветные бусы.
А нам не надо, мы будем молоды,
Мы с Вами встретимся в созвездье Музы…»
Впрочем, время шло, Андрей серьезно влюблялся: он хотел любить и быть любимым. Он хотел быть счастливым человеком. В минуты вдохновения, в самые драгоценные и волнующие минуты своей жизни, он говорил мне:
- Я действительно сейчас очень счастлив. Наверное, если бы моё счастье разделить на всех людей мира, то каждый человек был бы вполне доволен своей жизнью…
И хоть его такое отношение к миру, к людям, вселяло в меня надежды, всё ж душевное состояние Андрея меня очень сильно заботило. Он был очень близок мне, я его любила, и старалась не обижать его. Я поняла, что повернула свою жизнь после первой встречи с ним, хотя истинная Встреча произошла много позже, возможно, там, в Карелии, когда он лежал, высунув из палатки раненую свою ногу. Да, скорее всего, так и было: моя душа соприкоснулась с его душой тогда, когда я вдруг захотела, чтобы он крестил моих детей. С тех пор он стал мне близким, родным человеком, которого с каждым годом я любила все больше, и больше всех прочих, хотя тоже горячо любимых ребят.
Когда я ждала ребенка, я часто звала Андрея в гости, а однажды пригласила его на серьезный разговор и предложила ему стать членом нашей семьи – крестным отцом малыша. Андрей очень смутился, даже сначала вроде бы не понял, чего я от него хочу. Потом сказал, что это просто гигантская ответственность, и он не знает, готов ли взять ее на себя. В конце концов, он обещал подумать. С крестной матерью было сложнее: ни один человек из нашего окружения по тем или иным причинам не подходил. Мы с мужем тоже очень ответственно старались подойти к этому делу: нам было не все равно, потому как мы понимали, что, давая ребенку еще одних отца и мать, мы связываем его с этими личностями. И их душевная конституция, их привычки и характер так или иначе станут привычками и характером нашего, не рожденного пока, малыша. Вопрос оставался открытым.
Андрей стал чаще приходить к нам в гости, смотрел на меня как-то совершенно иначе, будто в каждую встречу принимал решение, или, по крайней мере, его часть. Но никогда больше не касался этой темы, да и я его не тревожила. Я знала, что этот человек должен принять решение из абсолютной внутренней свободы, без всяких лишних расспросов и намеков.
Когда родилась малышка, вскоре к нам в гости пришел Андрей и его друг Арик со всем своим семейством – Таней, Дмитрием и младшей сестрой Асей. Ася была всего на 2,5 года младше брата, очень похожа на него внешне и тоже была другом нашей семьи. Увидев малышку, Ася как-то крестом сложила руки на груди, и стояла, смотрела на мою дочь безмолвно, с широко открытыми глазами и сердцем. Я помню, меня очень поразил этот удивленный и удивительный взгляд. С семьей Арика мы встречались после этого еще несколько раз, и каждый раз Ася смотрела на младенца с полной открытостью и каким-то безусловным доверием. Ася была очень обаятельна, выглядела старше своих 15 лет, и, без сомнения, была гораздо мудрее своих одногодок.
Однажды, когда моему ребенку было уже почти три месяца, мы встретились с Асей и малышка неожиданно для всех нас протянула к ней руки. Это случилось впервые, и мы все удивились и растрогались. Ася взяла ребенка на руки, и только теперь я вдруг поняла, что Ася и должна стать крестной мамой. Обсудив это с мужем и заручившись его согласием, мы сделали Асе предложение. А она даже как-то вроде испугалась этих слов, но тоже обещала серьезно подумать. И от Андрея до сих пор не было ответа. Крестины были назначены через две недели…
Мы очень волновались: если эти люди откажут, то мы не сможем в ближайшем будущем крестить нашего ребенка. Андрей сделал подарок первым: он пришел в гости, и как-то очень тихо, но торжественно сказал, что много думал, взвешивал, оценивал и понял, что хочет быть крестным. Честно, я радовалась так, будто он, дорогой и любимый человек, мне самой предложил руку и сердце! А еще через пару дней пришла вместе с родителями и братом Ася. Она играла с нашей дочкой, а я любовалась, глядя на них. Ася как-то напряженно молчала, и тогда Таня стала рассказывать мне, как непросто жилось Асе с нашей просьбой – она буквально мучалась этим решением – в ней боролись и желание и неуверенность перед ответственностью за младенческую душу.
- Саша, а почему ты все же обратилась именно к ребятам, ты ведь значительно старше и Андрея, и, тем более, Аси, - с улыбкой интересовалась Таня. А Дмитрий тем временем сидел за круглым обеденным столом какой-то настолько рассеянный, что даже, казалось, не слышал вопросов. (Позже я поняла, что Дмитрий в этот момент почувствовал себя дедушкой, хоть и выглядел не старше сына).
- Понимаешь, Таня, для меня очень важно, к какому импульсу мы приобщаем наше дитя. Я вижу: за этими ребятами стоят великие силы, этим двум личностям я готова доверить своего ребенка без всяких оговорок. И у Аси, и у Андрея огромный потенциал. Ася, прости, что говорю о тебе в третьем лице! Я хотела бы, чтобы наши дети, Таня, хоть сколько-то были похожи на ваших… Если бы мы выбрали крестных старше нас, то, мне кажется, мы приобщили бы дочь к импульсам прошлого. А с этими крестными у нашего ребенка открывается прекрасная перспектива будущего, потому как и Андрей и Ася сами живут в этом будущем…
Из разговора с Таней мне стало ясно, что Ася не против. Смущало лишь то, что сама Ася не сказала ни слова! Уже уходя, одевая в коридоре куртку, когда Таня, Дмитрий и Арик уже вышли, Ася вдруг обернулась ко мне.
- Саша, я хотела сказать… Я много думала… Я согласна! – она сказала это очень сбивчиво, сильно волнуясь, в глазах блеснули слезы. Я так не ожидала этого, что растерялась, даже не обняла Асю, хотя и хотела этого, я сама чуть не расплакалась от такого поворота событий. В этот момент я сердцем приняла Асю в нашу семью.
- Спасибо, Ася! Это… Это… Здорово!
Ася повернулась к выходу, открыла дверь. Там стоял в смущении ее брат.
- Я всё слышал… - протяжно, потупив глаза сказал Аркаша. Мне почему-то от этого стало так легко и весело, что смущение прошло моментально, а в душе жило теперь только счастье.
На крестины собралось много наших друзей, все поздравляли нас и малышку, я чувствовала: теперь этот ребенок как-то очень истинно и искренне принят в огромную Общину Христа…
Андрей и Ася стали часто бывать в моем доме, приходили, чтобы поиграть с малышкой и просто побыть рядом с нами. Моя душа ликовала! Я знала, что ни один взрослый человек в мире не смог бы так подойти к таинству крещения, не смог бы так взять на себя ответственность за душу маленького ребенка…
Женя немного отступила на задний план, но моя память о ней не отступала.
- Ну что ты так переживаешь? Возьми и встреться с ней, если ты так хочешь, - говорили мне мальчишки.
- Я не могу. Во-первых, я не готова к этой встрече: если б она сама позвонила, тогда – другое дело. А во-вторых, я боюсь, что увижу совсем другого человека, чем она живет в моей памяти, и мне станет еще хуже. И потом, эта встреча изначально обречена на провал, ведь она ни к чему не приведет, да и поговорить нам как бы и не о чем.
- Да. Женя изменилась, но она за эти три года стала гораздо спокойнее, чем когда все только началось. Она уже не столь закрыта, наверное. Успокоилась как-то.
- Ну да. Она стала похожа на старушку, - удрученно произнес Андрей, - Я сегодня неожиданно встретил Олю. Она так выросла. Мы с мамой сошлись во мнении, что в ней появилась какая-то умная грусть. Она действительно была очень грустная. Какая-то даже безысходная, а её мама, наверное, ничего не видит, Оля при ней такая натянуто весёлая. Впрочем, я сегодня встретил не только Олю, но и Женю. С ней мне было очень тяжело говорить. Она при встрече была в очках, потом их поспешно сняла. Она так постарела. Ужас. С ней невыносимо тяжело разговаривать. Во всяком случае, мне. А что, Саш, ты ее так и не можешь отпустить?
- Отпустить, кажется, смогла, а вот забыть – нет. Мне кажется все время, что у этой всей истории еще предполагается продолжение. Женя стала носить очки?! Я знаю, у нее было плохое зрение классе так в 5-м, а потом она взяла это под свой контроль, и исправила себе зрение, сама, силой своей воли. А теперь нет воли… Мне очень больно переживать всё это. Не знаю даже почему, но воспринимаю это очень лично, будто это меня как-то непосредственно касается, хотя прямой связи я не вижу. Может, она лежит где-то в прошлом или в будущем. Но мне очень больно слышать то, что ты говоришь о ней, Андрюша. То, что она постарела…
- Да. Мне тоже от всего этого тяжело. Я не так давно ходил в гости к ее бывшей подруге, к Динке. У Дины очень много Жениных фотографий. Прошлых. Совсем другое лицо…
- Ох, Андрей, не надо мне, пожалуйста, говорить всего этого! Я боюсь не выдержать… Хотите знать, как я думаю теперь о ней? Спою вам, вы все поймёте.
«Я скучаю по тебе, и собой не докучая,
Не пою теперь – скулю, не живу теперь – скучаю.
Жизнь как ветошь расползлась: день в лоскутья, ночь в лохмотья,
И убого на столе как нарезаны ломотья!
Впрочем, это всё враньё, ведь прижав ладонь к виску я
Не скучаю по тебе, не скучаю, а тоскую.
И струна еще туга, и перо еще живое,
А тоска, как волк в степи, на снегу сидит и воет.
А на том краю степи, - там твоя тоска-волчица
Мне навстречу по стерне не несется, а влачится.
Потеряв и стать и прыть, дышит хрипло, смотрит кротко.
Ей бы, бедной, тоже взвыть, но она сорвала глотку…
Друг до друга доползти среди мрака и разрухи, -
Это дохлый номер, но - две тоски ползут на брюхе.
Так ползти им и ползти, от своей тоски иссохнуть,
И осилить полпути, и на полпути издохнуть…
Я скучаю по тебе, и собой не докучая,
Не пою теперь – скулю, не живу теперь – скучаю.
А струна еще туга, а перо еще живое,
Но тоска, как волк в степи, на снегу сидит и воет»…
- Тебе всё же следует позвонить ей и встретиться…
- Не стоит меня убеждать, я не могу пойти на эту встречу, не могу позвонить ей. Да и подумайте, зачем ей я? Ей ведь все равно, как я к ней отношусь и что думаю. Так ведь, Андрей?
- Да ладно уж, ты не кипятись. Хочешь, я дам посмотреть тебе, что я этим летом написал?
- Спрашиваешь! Конечно хочу!
- Смотри:
Расплели душу мою - скатерть по ниточкам.
Разбили сердце о гранит мостовых.
Не уложили дорогу мраморными плиточками.
Не собрать мне наших жизней кривых.
Облепили меня чем-то грязным и липким,
Уложили спать на пуховых периночках.
Сделали так, чтобы время не казалось зыбким.
И женили заранее на каких-то Мариночках.
Слово моё сделали рыбой подводной,
Взгляд мой обратили через призму разврата.
И хотят теперь сделать меня девкой угодной,
Чтобы жил я счастливо, зловеще богато.
Да, не пройти мне дорожкой истинной,
К заветному солнышку правды не подобраться.
Но нет, останется душа моя искренней,
Даже если придётся телу с нею расстаться.
- Грустно и безысходно как-то…
- Да уж. Смотри, Саша, на обертке от шоколадки - картина Тропинина «Женщина в окне» из Русского музея – вылитая Женька!
- Спасибо, дружище, успокоил. Дай-ка посмотреть… Действительно… Ладно, расскажите мне лучше, что там происходит с Олей.