прожженная жесткая простынь
и падает мутный свет.
сколько тяжких пороков
отразились от пыльных волокон.
В Англии живут красные божьи коровки. Если среди них появляется самка с желтым окрасом, то она пользуется огромной популярностью. Жизнь требует разнообразия. А популярность обусловлена естественным желанием насекомых, инстинктом эволюции продолжать род, снабдив нетривиальным генотипом.
Божьи коровки с желтыми крыльями быстро умирают. От интенсивной сексуальной жизни воспаляется пищеварительная система.
Семен любил занимать руки чем-нибудь. Музыкальная школа подарила пальцам тонкость и гибкость. Любил онанировать на рассвете, купаясь в клоках и обрывках ватных мыслей. Обвивая, они душили спящий мозг.
Семен спал на продавленной кровати. Жар тела, утомленным только что высвобожденным белым веществом, вкупе с теплотой, исходящей от батареи, а так же от одеяла буквально вводил юношу в изнеможение. Свесив ноги, пытаясь встать, и в то же время, будучи плененным слабостью, разлившейся по всему телу, Семен лежал без движения несколько минут. Свет от сосульки – лампочки без абажура, держащийся на проводе, изъеденным пылью в желтый цвет, как инородный предмет, пугающий завершенностью и агрессивными лучами, вводил в уныние мальчика.
Качающееся юное создание шло в ванную комнату. Глаза блестели, влажными проталинами смотрело на этот мир чудо бытия, окунувшееся в тайну зачатия. Когда Семен смывал с лобка остатки спермы, старательно вымывая черные упругие волоски, то задумывался неизменно о том, какую жизнь мог бы подарить.
- Деньги? – гаркнула Оксана, выпучив синие глазки на продавца.
- О, простите, я забыл… Вот, пожалуйста.
- Ничего страшного – загремела мелочь, сыплясь в розовую сумочку.
- Оксана любила легкие, изящные вещи, которые плотно обнимают фигуру и ткань немного сдавливает кожу, делает силуэт соблазнительным. Девушка, весьма стройная в юности, к 25 годам утратила былое изящество и приобрела пышные формы.
Ослепляло солнце медным диском длинные волосы девушки. Резь в глазах. Проникало внутрь, хрупкость и уязвимость вселяя, делая походку осторожной и легкой, наполненной боязливой грацией. Налитые груди напрягались под блузой и бюсгалтером, соски превращая в темные точки. Твердели мышцы ног. Оксана смотрела прямо, далеко от себя. Всесильной представляла себя юная девушка, осознавая в тоже время, что за безоблачным мигом всевластия последует страх и зыбкость, темнота крохотной комнаты, с выцветшими желтыми шторами и одиночество, разлитое в каждой крупице, в каждом моменте времени. И от понимания власти на секунду, Оксана, осатанело крутила округлыми бедрами, откинув голову назад, отдав на волю сухого ветра гладкие волосы. И синие глаза устремлялись все дальше и дальше за горизонт, пытаясь найти опору в уходившем миге.
- Девушка, а можно с вами познакомится?
- Мужчина, что вы себе позволяется? – слишком театрально вздернув бровь резала синими глазами Оксана. Не можно, а нужно! – напусканно рассмеявшись, с вящей томностью грудным голосом скорее прохрепела, чем сказала Оксана.
Губы безудержно растянулись в улыбке, искажая лицо, сладливостью, и гадкой противоестественной услужливостью нескрываемой озаряя изнутри его. И такая покорность, ощущение ХОЗЯИНА, непреклонной и недоступной бывшей минуту назад девушки, разжигала похоть и сладострастие в случайном мужчине.
Мужчина, с благородным пробором белых волос, тщетно старался скрыть скованность и взволнованность. Оксану забавлялась, словно кошка, чувствуя азарт и, опять-таки - власть.
Семен любил гулять по запутанным улицам пригорода, грязным осенью, пыльным летом.
Уйдя с математического кружка пораньше, или пропустив полностью, мальчик бродил по наитию по своим излюбленных окраинным местам. Семен всегда заглядывал в глаза случайным прохожим, иногда доходило до назойливости, когда чуть-чуть наклоняясь, он силился пристальнее посмотреть в глаза будь-то пожилой дамы, то ли маленькой девочке, смотрящей вниз, погруженной в свои детские думы.
Ему всегда хотелось проникнуть под черепную коробку человека, понять, что же там происходит, у этих ОСТАЛЬНЫХ людей.
Забываясь и уходя глубоко в себя, мальчик механически передвигал ноги, иногда шаркая и сбиваясь с ритма – он был погружен в думы. Сетка образов сознание ловила и уносила в бытие другое, призрачное, размытое. Семену казалось, переставляя картинки, он решает сложную задачу, мыслит, и блаженство от понимания, и радость от фантазий проникала под кожу, в крови растворялась. Учащенно билось сердце, оттого что может быть так, как замыслил он, что так непременно будет, не может иначе быть. Достигнув апогея яркости и красочности, удовольствие, сопоставимое с оргазмом, удалялось. Мальчик выходил из ступора и глаза, бывшие минуту назад замутненными, разрезали реальность.
Подходил к своему двору. На лавочке восседала привычно тетя Клава. Желе растекалось по лавке, сладки кожи проникали сквозь промежутки досок. Обернутое в серое, под мрамор платье, глыба, скважину открывая, сотрясая отвислость на подбородке: «Со школы, небось?». Господствовала, и притупляло мысль, закидывала крючок глыба. Обмануть хотела, кролик перед удавом содрогался, и от желания иррационального, чтобы кролик был кроликом лишь, чтобы мальчик стереотипу соответствовал, мальчик говорил: «Да». - «Обманываешь, гад. Портфель где?». «Да в школу за тетрадками ходил я». – «Непоподя где мотался. Хам и лгун. Бессовестный. Марш домой, мать на стенку лезет, небось. Встал что? Не мозоль обзор». Прыг-скок, ускакал счастью не веря, одарив стрелой в оглядку тетю Клаву. Сидела. Сидела. Таинственно молвила отрыжкой: «Развелось». В спячку впав, потухла. Переваривала.
Костяшкам больно. Звонок далеко.
- Иду. – зычно.
Скрип.
- Идем есть.
Аккуратно туфли. В нижнюю полку шкафа. Параллели судеб. Два башмака. Ходят по земле, изнашиваются. Протираются. Стояли бы век, блестели. Покрылись пылью. Пролежали бы долго. Выбросили. Без пользы все. А так нельзя. А вот ходячие башмаки пользу приносят. Мало живут, да видят много. Полной жизни кличется сие.
И походка неправильная. Передвигает, переставляет. Боком словно ходит.
- Мам, как ты ходишь. Топ-топ. – кривляясь и улыбаясь…
- Поживи с мое. Ешь и уроки учить. Посуду помоешь.
Трук-трук о доску бельем. Из ванной. Стирает.
Кролик кушает самостоятельно. Как сладостно. Малина. Один во всей кухни. Сам с собою. И голова пуста, да горда. Один. Во рту хорошо. Тепло.
Тускло, разбирает буквы, силясь прочитать. Спотыкается. И опять. Вперед. Так нужно. Только вперед. Иначе – блестеть и неподвижность – болезнь.
Отвлекается. Смотрит в окно темное. Как интересно. Комнату видит, смотрит на улицу-то. И сугробы редкие просвечивают, где голова свет струящийся и блеклый загораживает. Пыльные лучи. Пятна от сосульки огрызками желтыми.
- Ты почему отвлекаешься? Хочешь унитазы что ли всю жизнь драить? Учись, сколько раз говорить.
Ах, разбили мозаику. Опять буквы, отречение, бессмысленность и непонимание. Для чего? В сугробы рвется. Вот где прелесть. Синева и спокойствие. И понятно все. Где снег там мягкость. Да тает красивый от тепла, сдувается в слякоть превращаясь, и увязаешь в жиже, пачкаешься.
Лежа в постели. Ворочается. Брыкнется, перевернется. Уснет, забывшись, что надо сопротивляться.
Оксана считала себя банальной коровой с большой грудью и заурядной судьбой.
Оксана всегда напоминала Семену эдакую грудастую кобылу с тонкой талией и приличным задом. Девушка, изящная в юности к 25 годам превратилась именно в типичную телку. Так считала сама Оксана. Детство прошло в среднестатистической коммуналке, с обшарпанным потолком и выцветшими обоями. На окна вместо штор мамаша-медсестра стащила из больницы байковые одеяла. Прокола по бокам дырки и повесила, вбив гвозди в углы оконной коробки. Еще был папаша. Маляр. Коренастый детина с лупами на носу, плешью на макушке. Класса до шестого, Оксаночка, будучи влюбчивой еще девушкой, как и подобает всем романтическим натурам, увлекалась книжками, прилежно выполняла уроки в школе, хотя без успеха. К сожалению, автоматическое заучивание штампованных фраз из совдеповских учебников не гарантирует и не огораживает от пагубы и не приучает к самостоятельности мысли.
Изредка, пока родные были на работе, Оксана запирала комнату и подкрадывалась на цыпочках к трюмо, с разбитым зеркалом. Нагнувшись, инстинктивно боясь, девочка с осторожностью ювелира двумя пальцами брала мамины бусы и примеряла, а точнее, прислоняла к своему наряду. Замерев, любуясь на переливающиеся камешки циркония, дешевого горного хрусталя Оксана представляла себя Потаповой, толстой дородной бабой с комнаты напротив, которая держалась в доме царственно и деспотично, тем паче, что ее муж тянул лямку в министерстве.
Затем точно такую же операцию по «надеванию» Оксана проделала с оставшимися вещами.
- Положи, где взяла! Ишь ты, нацепила. Пава какая! Да будет тебе известно, их еще заработать надо! Свои лапать будешь! Нахалка. Мало тебя били!
У мамы Жени выдался выматывающий рабочий день, полный конфликтов с главной медсестрой. Всю скопившуюся, сбереженную досаду мама Женя имела привычку спускать на чаде, придираясь к ее шагам.
Так было не всегда. Сначала Женя любила свою дочку, но постепенный быт коммуналки развращал и распускал. Семя упало на благодатную почву, и, не чувствуя преград, несдерживаемая грубость и тиранство стали привычными в тесной комнатке, с одеялами на окнах. Трепетность и участие исчезали, а теплота сменилась жесткостью, а порой жестокостью. Но до 7 лет девочка успела получить то тепло и нежность, необходимые каждому ребенку. И, словно потерянный рай, изредка Оксане являлись образы из солнечного и всегда в воспоминаниях беззаботного прошлого.
Папаша по характеру слыл мягче и податливее мамы. Дядя Колян, так величали приземистого, плотного, с оливковым венком из седых волос на блестящей лысине, мужичка.
По природе своей мужчина стремиться господствовать, проявлять главенствующее положение и зачастую самоощущения и чувство реализованности и полноценности бытия в нашем скромном мире проистекает из такчиности жены выполнять те задачи, с которыми муж, в силу тех, или иных причин, а паче лени, справиться не может (не хочет). Маме Жене поначалу хватало выдержки и хитрости заставлять папу Коляна вертеться вокруг каблучка.
Деспотичность озлобленной женщины, к тому же не лишенной житейской сметки и коварства, вкупе с беспорядочным желанием папаши доказать свою полноценность, утверждая авторитет свой бессмысленными придирками к поведению дочери выработали в Оксане страх быть наказанной, и, как следствие, некоторая инертность, трусость и вялость в проявлении собственной инициативы. Система добилась своего – в девочке постепенно угасала природная подвижность, находчивость, а желание мыслить сменилось на неосознанность бытия. Вакантное место в душе занял хищнический инстинкт брать от жизни все, любыми путями.
Еще в раннем детстве девушка поняла, как много можно взять от мужчин. Обладая весьма миловидным личиком, с густыми светло-русыми волосами она пользовалась популярностью в детском саду. Мальчики носили ей конфеты, которые она бережно откладывала, никогда сразу не ела, а растягивала удовольствие на долгое время, выкушав по одной сладости в день, затаившись в темном углу огромной детсадовской спальни, или накрывшись простыней.
С ранних лет девочка поняла к тому же, что, будучи слишком мягкой, мальчики дергали за волосы, не давали прохода и щипали за уши. Таким образом, буквально с первых самостоятельных шагов в мире была привита страшная истина – мужчины любят стерв. Но натура ее была бы слишком простой, если бы в кладовых души, где-то на дне, в укромном, загороженном от всех месте, не уживалась бы слабая надежда на истинную любовь, чистую и непорочную, взлелеянную многочисленными романами, которые Оксана проглатывала в огромных количествах, больше из классики, во время учебы своей в старших классах.
Первый сексуальный опыт, как и первый мальчик, случился внезапно. Он был из выпускного 9 класса. Широкоплечий, с маленьким ротиком, прямым маленьким носом, и, что особенно впечатляло, с темными выразительными бровями. Из-за этих прямых черных бровей и смуглой кожи в мальчике угадывалась восточная примесь, соблазнительная и выделявшая его из общей массы школяров.
Они гуляли за ручку, целовались вечером, украдкой ускользая от выполнения уроков и домашних дел, и раскидистые карагачи, хаотично высаженные в полузаброшенном огромном сквере, скрывали от глаз редких прохожих их поцелуи.
Семен забрел на вокзал, мороз колол оголенные кисти рук. Вонь, залапанные, бывшие когда-то поштукатуренными в белый, стены. И всюду кальцинированная сода, да запах хлорки доносился нещадно до носа, смешиваясь в реакции с мочой. Мальчик сел на корточки на унитаз. Дверь оставалась прикрытой, но не запертой.
Пальцы. Короткие, мощные, в трещинах кожи возле ногтей. Грязь под ногтями и черные волосы покрывают поверхность. Семен хорошо запомнил их. В момент пика боли, когда разгоряченный маргинал агонировал… Мох, эти волосы черные, впиваются глубоко, засасывают. И боль, боль, боль. Боязнь, утопая, смешивалась с болью. Пляска бесконечная, и время без дна. Вниз и вниз. Когда амплитуда стала особенно сильной, Семен потерял сознание.
- Кто тут лежит еще? Кошмар, такой щегол, а туда же. Маш, глянь. Смотри, какой малолетка, а уже напился и под унитазом валяется.
- Батюшки мои…
- Ментов вызовем?
- Да нет, ты смотри, вроде приличное шмотье-то. Чистое. На беспризорника не катит.
- Ну что, так и будет тут?
- Давай снесем на газон за задним двором. Там очухается. Домой пойдет.
- А вдруг простудился он? Целую ночь, небось, валялся…
- Да что станется? У нас тут тебе не вытрезвитель. Пусть знает в другой раз.
Ах, как летом солнышко греет, озаряет травку зелену светом. И лучи попадают на всех тварей земных. И на муравьишек, и на пташек малых, и на людей. И ползают, оживают под лучами теплоты, и лучшего ждут по природе своей.
В деревянной, недавно построенной церкви холодно и досками пахнет. В сочетании с ладаном и гневными очами Спасителя, рясами темными протоптаны, бородами в вкрадчивым басом священника ознаменованы, в горбатой старухе у входа страшной излиты страх и горечь заранее. Да именно то, что крестится старуха, и очи к небу щелевидные возводит, улыбается. Призрак словно, наваждение будто. И все будем такие. И то, Бог, если даст срок столь длинный дожить. А не хочешь старухой быть – умирай сразу, жизнь прожигай. А мужества не хватает. Да не мужество это вовсе, а суицид и жажда извращения, легкостью бытия порожденное. Нечто множится день ото дня. И стыдно и терпко и в азарт входит Оксана, удовольствие от порока получая. И как воздушно, поверхностно и смело. А дни не замечая, просачивается время, сквозь пальцы утекает. А мысли обыденно-резиновые быт стирают, изгоняют призрак, отчуждение от самоей себя усиливая, воли лишая.
А глаза смотрели в переносье прямо Оксаночке. Желтым листком высохшим трепеща от баса попа верещала девочка сбивчиво. Сохрани, Господи, помилуй, и прости. Листок ветром и страхом задуло на исповедь. А стыдно, Господи, стыдно-то как. А лень шепчет, разъедает: постой, да пойди. А дома пота запах и тела бренные. Пляска и поклонение. Отпусти, Господи, грехи детей твоя темных.
Прямая спина со свежей и нежной молодой кожей, словно икона шагает по магазину.
- Ирен, что скажешь? Стоит его в оборот брать, или все равно толку не будет? Безденежный вроде он? Как думаешь?
- Тебе решать. Да я те вот что скажу, мужиков сейчас мало. Каждым приходится дорожить. Ты помути покуда, а потом видно будет. Жалко что ли?
- Да надоело с каждой тварью ходячей трахаться. Вышли из того возраста вроде.
- Не брезгуй. Будь умнее. Вот кто бы знал, что из такого чмо, как мой Веня вышел олигарх. А ведь тоже чуть ли не бомж был.
- Ну и счастлива ты?
- Да как тебе сказать-то. Сыта.
- Да?
- Да…
Костя любил целоваться. Чувствительность в нем оборачивались болезненной мужественностью, но от подростка требовать мужественности в век вящего инфантилизма неразумно. На фоне остальных одноклассником Костя казался намного взрослее, а едкое чувство юмора, покалывание и ухмылки, проистекавшие от знания собственных слабостей и проецирования их на других, избавляясь и отрекаясь от них одновременно, создавали столь привлекательную репутацию отчаянного парня.
- В пятницу родители уезжают на дачу.
Широко открытые напряженные синие глаза… Костя хотел было поцеловать Оксану, но разлитые моря отторгали.
- Я принесу чаю.
- Мне без сахара.
- Какой горячий.
Костя сел у ног Оксаны и начал дуть на кружку, одновременно гладя руки. Природное чутье подсказывало мальчику, как следует поступать, что нежность никогда не бывает лишней. А сердце стучало, и кровь приливала к голове. Кружилась голова. Волшебство. И понимание счастья, смешанное с животным инстинктом обладания.
Тонкая рука и длинными пальцами поставила чашку на журнальный столик. Обняла спину. Девушке было мягко и легко. Как никогда. Костя впился в губы. Размазанная помада возбуждала, и глаза хлопающие, испуганные. В тупик. В тупик.
Одело сверху и одежда из-под на пол комом. Упорство и гибкость, приобретенная в танце.
Трепет и глаза, трепет и глаза.
- А хатка приличная у тебя.
- Кто бы сомневался. Не в бордель же тебя привела.
- Проститутка, она и в Африке проститутка.
- Мы будем разговаривать или делом заниматься? – Оксана все еще ощущала себя королевой.
- Молчи сучка, постанывай только. Люблю, чтобы со звуком!
Сильные руки толкнули девушку на тахту, упав, бессильное тело подскочило от удара о пружинную поверхность.
Треск разорванной юбки, ноги произвольно, во избежание боли, раздвинулись. Жестко блондин налег на выхоленное тонкое тело.
Трепет, и глаза. Изящные мускулистые линии Кости растворялись и исчезали – Оксана ритмично прищуривалась. Темнота. И бродит как-будто во мраке. Приятно и захватывающе. Открывая очи – мускулы и наслаждение. Закрывая - темнота и домыслие. . Девушка перестала зажиматься, стыдиться. Доверилась и растворилась тоже. Изгибалась и льнула. Руки скользили по телу, разжигали, вздохи и тепло его дыхания на шеи…
Как ни старался парень, ничего не выходило. Студинистый и вялый член скользит по телу, на правой руке напрягаются бицепсы, и взгляд прикован, молит об одном – ни оплошаться как?! Отчаяние от бессилия происходящее вызывало досаду и странную робость. Он уже боялся дотронуться до белесых грудей девушки, с напряженными темными сосками, с маленькими белыми же волосиками по краям. Ему так захотелось тепла в эту минуту, и так довериться, влюбиться, признаться безраздельность двух тел, находящихся рядом, во слияние душ.
Оксана, видя тщетность попыток, привстала, поцеловала живот. Губы уходили все ниже и ниже, до паха. Девушка, то покусывая, то лаская, пыталась поправить положение, отлично понимая, что в случае «неудачи» мужчина может не заплатить.
Девушки пришлось применить весь незаурядный арсенал свой любовных уловок.
Ничего не выходило. Вялость не изменилась. Парень хотел сказать что-то в утешение, слова с трудом лезли в голову, и, резко вскочив с тахты, проследовал в прихожую, достал из кармана сигареты. Закурил тут же в комнате. Девушка побоялась сделать замечание. Даже сейчас, щепетильность, страх выглядеть неуклюжей, а так же пренебрежение собственными интересами несмотря на комичность положения, в коем слово «интеллигентность» неупотребимо и смешно. Оксана наблюдала с едва скрываемой улыбкой, скорее нежной, чем с укором. Каждое живое существо право на мечту имеет. Без мечты ведь жить нельзя. Надеется Оксана на принца, каждый, кем бы ты ни был, принца ждешь. Спасет, согреет, простит. Вот беда в чем. Раньше принцем называли Бога. Самоуверенность, тщеславие и эгоизм от сего века Бога девальвировали; неустанное право обладать всем, уверенность в законности поползновений своих в душах, дерзновение посеяло с Богом быть, жить с Богом, ОБЛАДАТЬ Богом, ВЛАСТЬ над Богом, ибо в мире слаще власти ничего и нет. Любая роскошь становиться не нужной, но сладость власти постоянна, нетленна до часа, когда пороки людские существуют, пока грех и добро, а значит – до срока. И чем ближе исход, чем слаще пир во время чумы.
Они проспали обнявшись. От тел веяло потом, но сладок был, манящ. Приняв душ, пошли гулять. За руки взявшись, соединившись в одно целое бродили по парку, смотря друг на друга, боясь упустить, боясь отдаления и чувствуя интуитивно, что скоро наступит неизбежно.
Костя проводив Оксану до дома, и грустно посмотрел в глаза ее. Девочка обняла его, внезапному порыву души подчиняясь, столь сильному в детях еще, согретых жизнью и парниковыми условиями существования. Мокрыми глазами похлопав, удалилась, не обернувшись. Преждевременная тоска и отчаяние в них пророческие.
Блонд застегнул ширинку, подпрыгивая влез в джинсы. Заметив белое засохшее пятно, соскребывал ногтями. Тут только Оксана заметила аккуратно подпиленные ногти, и тонкие пальцы. Неопытность некая, неуклюжесть и угловатость в делах любовных, в купи с застенчивостью, невели на мысль, что парень оказался девственником. Когда девушка жевала свои незамысловатые мысли о том, как вообще возможно такое, чтобы дожив примерно до 23 лет человек оставался невинным и неопытным, терялся в постели… Блондик перебил ее:
- А теперь слушай, шалава. Ты мне понравилась. Я буду приходить к тебе где-то раз в месяц.
Девушка давно так не смеялась. Чувствуя некую силу и проявляя необузданность, Оксана сказала:
- А ты каждую девушку, которую не смог трахнуть называешь шалавой?
- Ты… ты! – беззащитно, робко, и с детской надеждой сказал парень, чувствуя свою слабость и беззащитность, как-будто призывая, умоляя прекратить глумиться над ним.
- Зайчик, вижу, что у тебя деньги водятся. Хочешь, лишу тебя девственности. В следующий раз. Сегодня мне лень. Приходи в денька через три, когда сил наберешься. И денег захвати. Это для меня вопрос чести. Чтобы клиент со мной потрахался. Усек?
- Вот, возьми. Прости, что так вышло. Не ожидал от себя.
- Расслабься, никогда не поздно начинать. – Девушка громко захохотала, и смех, проникал в самый мозг, в клетку каждую, становился невыносимым.
Не говоря ни слова, парень пошел в прихожую. Оксана едва успела крикнуть вдогонку:
- Как зовут тебя, стажер?
- Вадим меня зовут.
Чуть шатающейся спортивно-мягкой походкой мужчина вышел из квартиры. Остановившись на лестничной площадке, внимательно оглядел джинсы, придирчиво скривил губу, когда взгляд остановился на по-прежнему плохо очищенном пятне. Старательно слюнявя палец, облокотившись о косяк, боясь измазаться о штукатурку подъезда, он колупал полу засохшее пятно.
Оксана почувствовала духоту, как бабочка упорхнула на балкон. Кружилась голова, по телу разливалось недомогание. Сладость и слабость в паху одновременно раздражали и вызывали приятные эмоции. Столь нетривиальное происшествие подняло настроение девушке.
- Где ты был? Где ты шлялся всю ночь? – очень спокойно, едва слышно проговорила мама.
- Мне захотелось в туалет. Я проходил как раз мимо вокзала. Меня избили там.
- Что? – мать тревожно осмотрела сына. Волнение улеглось противоестественным образом и холодное сознание заставило работать мысль с бОльшей силой. Тут только она заметила, что куртка и брюки сына в грязи, и ее сын весьма странно пахнет.
- Ты цел?
- Да, все хорошо, я убежал, но по дороге упал, измазался в грязи.
- Насколько я знаю, вокзал находится немного не в той стороне, где твой математический кружок.
- Нас сегодня опустили. Петр Аркадьевич не пришел сегодня. Вахтерша сказала, что он заболел и уже 2-ой день не ходит в школу.
- И почему ты не пошел домой? Ведь тебе нужно учить уроки, а мне нужна помощь по хозяйству! Как ты посмел не придти сразу же домой!
- Мне захотелось погулять.
- Иди в ванную. Потом поужинаем. – казалось, что мать уже перестало волновать то обстоятельство, что сын отсутствовал ночью дома – подумал Семен. Горечь, от скрытой правды, от всей постыдности ситуации, видимое безразличие матери, тщательно скрываемая забота и беспокойство за сына, делали Семена беспомощным. В этот момент мальчику показалось, что мир лишен смысла, что, и он сам лишен смысла.
Скрипнула дверь в ванной комнате, послышался звук падающей воды. Мальчик лежал неподвижно. Мерзко и муторно на душе, лицо матери. Ее проницательность и ошибочная уверенность юного существа в том, что она ВСЕ знает.
Еще резкая боль в заднем проходе давала о себе знать. Семен лег на живот, подняв ноги. Ему было нестерпимо больно. Вода проникала в тело, омывала кожу. Горечь от загнанности, и гнев от бессилия, от неспособности отомстить, от парадоксальности и противоестественности ситуации. И надломленная психика на всю жизнь, как результат. Логическое детерминированное течение жизни сокрушилось, потеряло основу, обратилось в прах. Хотелось долго выть, и лежать неподвижно. Чувствовать, как боль от горячей воды, как тепло, смывая запекшуюся кровь, заставляет сжимать зубы. Каждый человек имеет право на сказку между тем. Лишать ее - величайшее преступление. Ибо сказка - это надежда. А сказки имеют свойство сбываться неизбежно, ведь чудеса лишь следствия существования Бога
Вода доходила до подбородка, Семен почувствовал, как рот наполняется теплотой. Захотелось неизбывно лежать в полном оцепенении. Мальчик слишком напуган, чтобы побороть горечь, слишком юн, чтобы отречься от любви к себе, и признать себя испорченным уже. Именно – «испорченность» - позже отождествит он состояние свое после катастрофы.
Вода, как вата, окутывала Семена. Горечь от воды, проникшей в носоглотку. Лень внезапная, усиливающаяся и довершаемая пытка временем. Ужас перед неизвестным доселе состоянием. Ежесекундная тревожность и тоска утраты, едва вместимой в колеблющийся мир неокрепшего индивида. Потому что червь душу глодает, съедает нутро.
В последующие время произошло взаимное отторжение. Парочка, как две однополярные частицы, пересекая критическое расстояние, отдаляются. Костя, сглаживая интуитивно вину, за то, что сберечь крайне трудно - близость моральную, после произошедшей физической - разорился и подарил Оксане духи. Девушка с кокетливым негодованием произнесла:
- Ведь дорого же. Сколько можно завтраков купить… - произнесено мило, чисто, без тени жеманства, что Костя, расправив крылья, молвил:
- Нужно наслаждаться тем, что имеешь сейчас. Слишком все быстро происходит и проходит.
- Да. Ты прав. – Оксана посмотрела в глаза Кости, и немного наивно, ничуть не торопясь, с царственным спокойствием сказала:
- А ты уверен, что мы успеем насладиться? Ты уверен, что все не пройдет слишком быстро?
- Иначе просто было бы глупо жить на свете, золотко!
- Подумай, я чувствую, что, прости, но утрачиваю интерес. И наша сегодняшняя прогулка ни так мила, как раньше. Мы сделали что-то не то, поторопились?
Любой мужчина корыстолюбец. Человек, как особь прагматичная, наделен мозгом, смысл которого – извлекать выгоду из любых вещей. Косте понравилось их «воскресное происшествие», ведь в том, что естественно, нет ничего безобразного, но юноша чувствовал размолвку, бывшую со всеми, пересекшими границу души другого, забравшись далеко. Костю и Оксану пугало все инородное. Считая себя образцом, но не идеалом, все-таки, чужд и заброшен мир других, и, порой, недостает даже не любви и отнюдь не разума, а наивности принять положение без изменений; ведь всякое, отличное от идеала, представляемого нам, имеет право на существование. Нужно лишь найти силы и заставить себя поверить.
Дальше – вот обоюдоострый вопрос. Они порезались, не смогли пройти по лезвию дозволенности, надеяться не смогли, быть может.
- Кость, мне пора. Много уроков, и еще нужно подготовиться и экзаменам. Времени мало. Я, кажется, не успеваю.
- А мне кажется, что ты в любом случае поступишь. «Побудь со мной еще немного» - на распев сказал он - Вон до того поворота. Ну, пожалуйста – Костя, все еще чувствуя вину, старался УДЕРЖАТЬ Оксану.
- Мне правда пора, извини.
Девушка поцеловала Костю, не разжимая губ. Грустно оглядев его с ног до головы, прошептав «пока», удалилась.
Мальчик решительно развернулся, но, остановился. Стоя спиной к удаляющейся фигуре, он еще долго слышал удаляющиеся шаги в тихом лесном сквере. Солнце палило в закатной феерии, розовело. Именно в таких тонах и представлялись в дальнейшем отношения его с Оксаной.
Встречи стали реже, короче. Честные попытки к искренности со стороны Кости разбивались о непреклонность и затаенную тоску девушки. Оксана старалась притупить вину, и более тщательно, с мученическим старанием, зубрила учебники.
Вскоре, прекратили целоваться и обсуждали всяческие пустяки школьной жизни. Они научились быть вдвоем, не замечая друг друга.
Семен заставил себя затаить дыхание, находясь в воде. Около минуты мальчик лежал, лицо его розовело, на шеи выступила жилка, голова закружилась с прежней силой. Против воли своей он выпрыгнул из воды. Сел на борт, свесив ноги в воду. Отдышался. Опустошение и злоба, которая вылилась в абсолютное безразличие ко всему происходящему, инфантилизм на уровне клетки. Сидел, играл рукой со струей воды, отрешившись от бытия. Всеобъемлющая прострация поглощала и уничтожала веру. Все видение мира, оценка и расчеты претерпели крах. Переосмысление ценностей, по сути, из беззащитного серого кролика подрастал питон. Он чувствовал, что червоточина в нем, что страшное слово «пидер» - самое позорное из всего лексикона подростковой субкультуры – теперь относится к нему. Сколько раз, смеха, называл он этим ругательством друзей своих. И смех поглощал сальность порока.
Проказа поглотила с головой мальчика. Он стал одним из НИХ. И неизвестность, более, чем осознание собственной придуманной неполноценности сознание угнетало.
- Ты скоро там? Завтрак стынет.
- Иду мам. Сейчас мозоль ототру.
- Пензу я положила в шкаф, на вторую полку.
- Ага, нашел.
- Мозоли… какие у тебя еще мозоли могут быть?
Мозоли души…
Семен боялся девушек. В каждом взгляде противоположного пола ненависть и проницательность усматривая космическую. Почему-то казалось, что они знали его секрет. Позже, когда тоталитарная угнетенность во все затворы души проникла, обходя лишь сокровеннейшие тайники, где зиждутся ценности глобальные, извечные, в детстве привитые, да неучтожимо-постоянные, Семен боялся урока физкультуры. Он любил выполнять упражнения, всегда чувствовал бодрость и прилив сил, но раздевалка, где ребята друг до друга дотрагивались, мускулы ли потрогать, из любопытства ли, где остроты про девочек нагнетали авторитет в вакантную полость лидерства. Он уже не мог с прежней легкостью сморозить легкую глупость. Тяжесть, флегматичность и многодумие господствовало душей мальчика. Суетность исчезла, продуманность появилось. Уже называли его «тормозом» и букой. Юношеству чужда инородная задумчивость. Инстинктивно отторгая все пришлое, а значит и непонятное, они жестоко стебались над бедным существом и без того безутешного в тупике душевном. С затаенной грустью, снося все обиды, и веря в лучший исход, твердил за мамой в темноте предночной «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». И пугливо, судорожным движением крестился под одеялом. Три раза. И просил прощение у Бога за дурные помыслы свои.
Замкнув круг обыденных занятий школой, домом и легкоатлетической секцией, мальчик погрузился в учебу. Особенно нравилась ему литература. Расплывчатое неторопливое повествование классиков уводило от проблем насущных, прочь от задач и чаяний. Выдуманный мир печатных персонажей ярок и сказочен - недюжим порожден одиночеством.
Продолжение следует