ГЛАЗА БАБОЧКИ
Мы сидели в недостроенном доме в одном из новых районов Москвы, за Кольцевой автодорогой.
Грязно-алый кирпич стен семнадцатого этажа, на котором мы ждали убийцу, холодил спину. В доме было темно и неуютно, пахло плесенью и застывшим бетоном. Нас было всего трое, два опера из Службы безопасности и я – представитель Отдела. За этим убийцей-снайпером, неуловимым, незаметным и неотвратимым шла охота семнадцатый месяц. Он, словно приснопамятный Шакал – Ильич Рамирес Санчес, самый известный в Европе наемный убийца прошлого века, постоянно ускользал из расставленных сетей и ловушек по всей стране. Убивал с первого выстрела, стрелял с крыш домов, а, во многих случаях непонятно откуда – баллистики не приходили к общему мнению. Убивал политиков, директоров государственных и частных заводов, архиерея из Архангельска, нескольких работников Минского КГБ, а больше месяца назад министра экономики, прямо на охраняемой солдатами и журналистами свадьбе одной из дочерей.
И, в общем-то все эти общественные деятели были мало кому интересны и никто, кроме разве что самых преданных родственников не пожалел об их гибели. Мне жаль было коллег из другого союзного ведомства, они погибли в одной из очередных засад, у каждого были дети, как всегда у подавляющего большинства сотрудников силовых ведомств. Никогда я до конца не понимал этого стремления иметь семью и, тем более, детей, если твоя работа сопряжена с риском и вероятностью быть убитым, а значит, доставить боль и страдание самым близким и дорогим людям. Кажется, на такой службе надо быть не только одиноким, но еще и сиротой. А с другой стороны, возможно, это было инстинктивное желание оставить после себя самый святой след: детей.
Вот за всех этих людей и хотелось отомстить.
На грязный строящийся район опустился вечер. Красно-оранжевое солнце слепило пустые глазницы окон без рам и стекол, в его лучах вальсировала пыль. Холодно. Этот дом в этом районе стоял в стороне от других, строительство замерло давно и, похоже, надолго. То, что должно стать когда-нибудь комнатой, было выщербленным бетонным полом около тридцати квадратных метров площадью, с двумя стенами, образующими угол, остальные стены не были достроены, высота их ограничивалась одним кирпичом. Может это был последний этаж здания, может и нет, но над головой было только безмерное бледно-голубое вечернее небо, на этой высоте гулял порывистый ветер. Не было ни вечных корыт с застывшим намертво бетоном, ни окурков – ничего, только серый ледяной пол. И все остальное тоже было невыносимо холодным, неуютным и агрессивным: ветер, сумерки, все абсолютно вызывало тоску, справиться с которой можно было только, не думая ни о чем, кроме предстоящей засады. Еще было ощущение полной ирреальности, сна, с неудержимым желанием проснуться и скорее встать с кровати.
Мы, наконец, упали на пол, тяжело дыша и парень из Службы Государственной Безопасности с трудом успокаивал надорванное дыхание, хрипя, прислонившись головой к прохладным кирпичам грязной стены. Восхождение на последний этаж было похоже на покорение вершины – последние лестничные пролеты отсутствовали, мы, словно скалолазы, взбирались сюда, также устраивали привал на пыльных, продуваемых ветром лестничных площадках. На четырнадцатой из них сорвался на три метра вниз второй оперативник, проверяя натяжения троса, кошку с которым он, несколько раз бросая, зацепил, наконец, за ржавые крюки плит следующего этажа. Повиснув на тросе, он начал подниматься рывками вверх, крючки кошки соскользнули, и он полетел на пролет вниз. Не издав ни звука, глухо упал. Посмотрев с площадки, я увидел блеснувшие от слез глаза, стиснутые на закушенной до крови нижней губе зубы. Около получаса торопливо мы поднимали его наверх, надо было успеть до назначенного часа. Сломанная чуть выше ступни его нога стоит у меня перед глазами до сих пор. Мы подтягивали его выше вдвоем с другим его товарищем, армейский, наглухо зашнурованный ботинок болтался влево-вправо, ступня держалась на одной коже и уцелевшем сухожилии, пропитавшийся кровью носок чернел между ботинком и задранной штаниной.
По глазам, по струйке крови изо рта было ясно как ему больно, мы вкололи ему одну шприц-дозу морфина сразу, еще до осмотра травм и сразу начали подъем, но его страдания ничуть не уменьшились нужно было, несмотря ни на что как можно скорее поднять его к месту засады и только потом думать, что делать.
Рация была выключена, приказ сохранять радиомолчание – никто не гарантировал секретность радиопереговоров. Этот убийца ускользал из, казалось бы, идеальных ловушек, возможно, он имел портативный пеленгатор.
Тогда я не знал всех подробностей операции, ясно было, что нас здесь так мало совсем неспроста, что посланы были самые опытные оперативники, что место и время тоже являлись результатом тщательно подготовленного плана. Убийца, лирически прозванный журналистами «Бабочкой» из-за использования им однажды, словно в криминальном фильме парашюта-крыла, должен был непременно появиться на последнем этаже одного из зданий этого района. В ходе многоплановой операции удалось выйти на посредников, которые могли быть связаны с Бабочкой и разместить заказ на убийство одного из работников столичной мэрии – взятого туда на работу оперативника госбезопасности. Он должен был играть роль обреченной жертвы и деньги, заранее заплаченные Министерством за его убийство, были немыслимы. «Чиновник» должен был проводить инспекцию строительства нового столичного района и именно там с одиннадцати до двенадцати дня его должны были, по условиям сделки ликвидировать. Мы пришли за шестнадцать часов раньше.
Наконец, мы на месте. Второй коллега немного восстановил дыхание, хотя по-прежнему тяжело дышал. Он с трудом оторвал спину от стены и переместился к раненому. Подвинулся к нему и я.
– Один морфин мы ему уже вкололи. Часов через семь еще один и, наверное, часов через пять третий, – хрипло сказал он. У каждого был индивидуальный пакет, в котором бинты, жгут, одна шприц-ампула с морфием и стимулятор – десяток желтых желатиновых капсул в цилиндрическом прозрачном пенале, капсул препарата, применявшегося еще с Второй мировой. – А вот потом что делать, будем думать.
Он оглядел комнату.
– Шина нужна. Палка, что-нибудь.
Пол был совершенно пустой. Я поискал глазами по нему, по стенам.
– Вниз спускаться, искать не имеем права. – механическими, отработанными движениями, оперативник перевязывал ногу раненого, прямо на носок накладывая снежно-белый бинт, сразу желтевший, через мгновение буревший от крови.
– Магазин. Магазин от автомата.
Я имел в виду короткоствольный пистолет-пулемет, которым был вооружен. Ребята же по старинке предпочитали автоматический пистолет Стечкина, давно снятый с производства. Магазин был сантиметров тридцать, даже без патронов на вес тяжелый и массивный. Для шины он годился в самом крайнем случае, но ни у кого не было совсем ничего вытянутой формы.
– Ножны. Можно попробовать ножны от ножей.
– Ножи по двенадцать сантиметров, кожаные, – сказал он с усмешкой. Достал аптечку тихо лежащего раненного, вытащил шприц-ампулу и сделал внутримышечный укол ему в бедро. Он ни на миг не отключался, не терял сознания. Взгляд устремлен в потолок неба, слезы не блестят, губа по-прежнему закушена, лицо становилось серым, в свете полумертвого вечернего солнца на щеках его темнела щетина. Коротко стриженные, прямые волосы на голове были мокрые, завитками слиплись к макушке. Мы наложили шину, мне казалось, что я только мешал, постоянно ожидаю презрительного окрика, шепота, что я все делаю не так. Что я вообще путаюсь под ногами.
Раненный не произнес ни слова, не издал ни звука, несколько раз рывками подтянул тело к стене, оперся спиной, полусидя, и в изнеможении, со стуком прислонился затылком к стене. Все в его движениях, слабой улыбке, засохшей дорожке крови на подбородке, дрожащих, расставленных, упертых в пол руках, его молчание – говорило о страдании и, одновременно, силе духа.
– Позвоночник… – хрипло вымолвил он.
– Мы знаем, – ответил его товарищ. Я вздрогнул и понял то, что они имели в виду.
Он повредил не только ногу.
Ну, конечно. Опытный человек все сразу бы понял.
Путаюсь под ногами.
Поломанными ногами.
Сейчас, глядя в блестящие, окруженные темными кругами страдания, глаза раненного, я отупело, оцепенело думал о том, что мы перекинулись только парой фраз впервые с момента нашей встречи и подъема на последний этаж.
Они не воспринимали меня серьезно, эти ребята из госбезопасности. В их молчании, в редких, отточено официальных словах, которые я с трудом вырывал своими вопросами не было ничего, кроме невероятного презрения ко мне и, через меня ко всей системе политического надзора, которая, словно размашистая тень наползала на все структуры государственных органов, спецслужб, армии и, несомненно в свое время влезет мягкой пятерней в жизнь простых людей.
Мое появление в группе было вызвано исключительно просьбой об усилении оперативных групп и они это знали. Несмотря на это, сам факт моего присутствия замыкал их в себе, сковывал открытость, не давал им внутреннего, морального права говорить о чем-то, когда надо выражать свое собственное мнение. Но больше этому мешало общее представление об Отделе, представление о стукачах, преследовании, изоляции инакомыслящих.
Как будто в те страшные тридцатые годы прошлого века. Возможно, все так и будет снова, но сейчас я просто присланный на усиление кабинетный, по их мнению, таракан, который в самом лучшем случае ничем не поможет, а в худшем будет просто мешать.
Тыловая крыса.
И вот, после несчастного случая, трагедии, которая неизвестно чем обернется для всех нас, мы совершенно просто, не напрягаясь и не подбирая слова, говорим друг с другом.
– Надо срочно решать, товарищ инспектор Особого Отдела.
Как официально. Даже звания не произнес.
– Выходим из игры? – сказал я и понял, что очень хочу курить.
Курить нельзя, вставать с пола тоже. Теперь эти меры предосторожности казались глупыми, необоснованными. Если убийца захочет – возьмет бинокль, засядет в одном из зданий и увидит все, что ему надо. Засаду, ловушку… И почему гении госбезопасности, готовившие операцию, решили, что этот «неуловимый» будет как мы, глупо выматывающим способом подниматься на семнадцатый этаж для рекогносцировки местности будущего преступления? В этом районе еще три недостроенных дома в восемь и пять этажей. Этот недостроенный дом – самый высокий, но совсем не бесспорное предположение, что преступник будет осматривать все дома, лазить на последние этажи, тем более уйти после убийства с высоты будет очень трудно. Конечно, если он не повториться и не использует опять свой парашют. Может быть, это предположение и сыграло свою роль. И вот, теперь мы находимся на невообразимо сложной высоте, с тяжелораненым молодым парнем, такие, еще час назад, сильные, уверенные в своих силах, во всем, неуверенные лишь в целесообразности нашей засады.
– Здесь вы главный, товарищ капитан госбезопасности, – ответил я таким же официальным тоном. – Я могу лишь высказать свое мнение. Однако, сразу скажу, что всю свою жизнь работал, исходя из принципа: «делай, что должно и будь, что будет».
– Хороший принцип, – он вытащил из нагрудного кармана куртки мятую пачку сигарет, все еще трясущимися руками достал светло-серую в свете уходящего вечера сигарету. Разминая ее между ладонями, словно скатывая руками тесто, он размышлял вслух, высказывая мне свои мысли. И то, что но, наконец, несмотря на все презрение к моей должности, вызывающее бесстрашия в вежливых насмешках над моими неловкими движениями при подъеме на высоту по битой бетонной крошке лестничных пролетов, то, что он принял меня, пусть и на время выполнения операции за равного, за человека, от которого может зависеть его судьба, это согрело меня где-то внутри, под мокрой от пота одеждой, под мягким, бесполезным в будущем бое, тонким разгрузочным бронежилетом.
– Продержаться он сможет еще часов, максимум, двадцать, учитывая морфин. Когда он кончится, дадим водку со стимулятором. – Забыться не сможет, но боль немного притупиться.
Он рассуждал, сидя у стены, потом, будто приняв мучительное решение, достал еще одну сигарету, прикурил сразу две, и вторую, не терпящем возражений жестом, протянул мне.
– Объект не явиться раньше ночи. Площадка на семи ветрах, здесь хоть резину жги. Единственное, бычки не выкидывать, тушить и складывать в одном месте. Хотя бы вот здесь, – кивком показал на несколько половинок красного кирпича рядом с нами.
Раненный лежал на моем плаще, на котором мы его принесли, под головой рюкзак с сухим пайком, огромным термосом и маленькой бутылкой водки.
Ночью, должно быть, станет очень холодно.
Мысли вслух продолжались.
– Отменять операцию и транспортировать старшего лейтенанта смысла не вижу. Хуже ему вряд ли станет. Он уже на грани жизни и смерти. Беглый осмотр позволяет сделать такие выводы.
– Но… – я затянулся, задержав дыхание, выдохнул дым, показавшийся горьким и, одновременно безвкусным, лишенным всякого намека на наслаждения сигаретой после относительно долгой паузы в курении. Дым неясным, туманным паром моментально снесло не утихающим ни на мгновение ветром, растворило в тихом, натяжном вое по черным, не застекленным окнам. – Но мы не на войне. Мы на серьезной, но совсем не уникальной операции. Этот подонок рано или поздно будет пойман, уничтожен. Здесь же, тяжелораненый, помощь ему нужна здесь и сейчас. Плюс ко всему, уверен, что объект не появиться до глубокой ночи, а значит, мы вполне можем успеть спустить товарища или позвать кого-нибудь в помощь.
Он в который раз за сегодня усмехнулся, блеснув снегом зубов, еще днем казавшемся мне нереально белыми, каких не бывает у злоупотребляющих кофе и никотином людьми. Вот тебе и Особист…
– Я не понял. Говорите яснее, мы теряем время.
Он зажал зубами наполовину выкуренную сигарету, лицо его скривилось в гримасе улыбки. Протянув руки, он медленно вытянул из под головы лежащего рюкзак, немного сдвинул молнию и, осторожными, но четкими движениями вытащил сантиметр за сантиметром термос. Пошарил где-то в глубине рюкзака и достал два складных пластиковых туристических стакана. Резко встряхнув, поочередно раскрыл их и налил кофе. Горячий, влажный пар с ароматом очень крепкого кофе достиг меня; на мгновение затмил собой все остальные мысли и растущее, набирающее силу неосознанного раздражения, несогласие с его решением не эвакуировать товарища. Я взял протянутый мне стакан, он стряхнул пепел и, прикрывая ладонью алый огонек, сильно затянулся.
– До вас не довели очень важную информацию. Именно ту информацию из-за которой дело с прошлого месяца ведет госбезопасность. И я не имею права разглашать ее. С другой стороны, не говоря детали, я могу дать вам понять насколько наше с вами дело важно…
Его манера рассуждать вслух, показавшаяся мне по началу интересной и доверительной теперь начинала все больше меня раздражать. Может быть, он сосредотачивается таким образом, взвешивает все варианты, «за» и «против», но в этом его колебании, говорить ли мне хотя бы намеком что-то секретное и важное, мне снова показалась часть сегодняшнего его презрения, его чувства самоуверенности, которое должно было дать мне понять, что я ничем, кроме обузой для них, оперативных работников госбезопасности не являюсь. Теперь, когда он понял, что он на самом деле выше меня по знанию ситуации, по информированности, он старался протянуть паузу подольше. Однако, пересилив себя, он все же сказал:
– Ничего не могу в таком случае сказать, кроме того, что после принятия заказа на чиновника из мэрии, Бабочка получил еще один. Человека, которого рядом с работником мэрии и, даже самим мэром даже рядом не поставить.
После второго укола раненному и стаканом кофе с водкой для нас, он протянул мне широкую, белеющую в темноте ладонь.
– Георгий.
Я пожал руку и ответил:
– Александр.
Несмотря на желание курить, хотя бы под самовнушение о том, что сигарета является своего рода стимулятором и не позволит заснуть, мы курили нечасто, примерно одну сигарету в час, что для засад и, вообще такого рода оперативной работы было несвойственно. В обычном случае Георгий выкурил бы, наверное, уже пачку.
Весь день над городом мокрым серым одеялом висели облака. Дождь срывался несколько раз мелкими брызгами, но так и не пошел и вот, сейчас, глубокой ночью небо было абсолютно чистым от туч. Сверкал полумесяц новой луны, затмевая своим сиянием часть звезд вокруг себя. Внизу, на пятьдесят метров ниже нас, ветра не было совсем, а здесь, в элитной недостроенной квартире по-прежнему гулял резкий, порывистый ветер. Я привык к нему, но особенно сильные порывы все равно были неожиданны, несколько раз я едва успевал ухватить катившийся пустой термос, пока не поставил его совсем к стене. Скоро утро, рассвет. Раненный все так же находился в состоянии, похожем на забытье, иногда с открытыми глазами, но большую часть времени словно дремал. Георгий лежал головой на половине рюкзака, под рукой длинноствольный автоматический пистолет, рядом под кирпичом, прижатые окурки, докуренные до фильтра. Не спал, но глаза закрыты.
Засада не удалась, это чувствовал я, это знал он. Никакой самый профессиональный наемный убийца, получающий миллионные гонорары и берущийся за самые невыполнимые заказы, не стал бы карабкаться на последний этаж для рекогносцировки места работы. Он имеет огромный опыт и, наверное, даже точно уже присмотрел и этаж и окно. Совсем не обязательно именно этого дома, хоть он и самый высокий. Если даже и этого, то, возможно он будет стрелять, например, с седьмого этажа, а в этом случае мы его не заметим. Надеяться на наружное наблюдение не приходилось.
– Георгий… – я сказал тихо, протягивая руку, – дай термос.
Он повернулся, вытащил второй термос с кофе, хлопнул себя по правому, левому нагрудному карману, вытащил сигаретную пачку и пузырек с капсулами стимулятора.
– Вот, и «колеса» возьми. Спать не будешь, я вижу ты не привык к ночным бдениям.
– Я не привык больше к сидению без дела. А за бумагами чаще всего сидишь как раз ночью.
Он хмыкнул устало, налил себе кофе в крышку термоса и запил капсулу. Его действия повторил и я. Закурили, прикрывая огонек зажигалки и светящийся кончик сигареты лодочкой ладоней. Ветер по-прежнему вытягивал дым бесследно. и запах раненного, естественный запах парализованного человека, который не может контролировать действия своего организма. И так же стремительно ветер осушал кусочек стену, на который мочились мы.
– Не придет? – он приоткрыл глаза. – Сам-то как думаешь?..
Он затянулся и сел, привычно прислонившись спиной к стене.
– А я уже ничего не думаю. До его работы немного времени осталось. Шесть часов. На разведку, – он снова хмыкнул, – объект не придет. Придет убивать. – он с силой вдавил тлеющий окурок в пол, растер его и, приподняв кирпич, спрятал. – Ни к чему эти разговоры. Придет – не придет… Сидим и ждем.
Утро зарей поднималось на востоке, высвечивая сонные улицы, поднимая в полет тучки воробьев, голося резкими криками ворон. Настоящий индустриальный, городской пейзаж раннего утра гармонично добавляло облако белого пара, или дыма над тепловой подстанцией, ощетинившейся широкими иглами труб. Слабое солнце ослепляло теплыми лучами. Темные очки остались в кабинете, а они очень бы сейчас пригодились.
Я очнулся от дремы, ругая себя за то, что на какое-то время заснул, Георгий смотрел на меня внимательно и нетерпеливо.
– Будь готов. Осталось совсем немного.
– Готов. – я сидел без движения, сдерживая зевоту.
Раненный был в сознании, лежал все так же, до пояса накрытый длинным кожаным плащом. Несмотря на нескончаемый ветер, в воздухе глухо висел запах пота и чего-то еще неприятного, естественного и, поэтому неуместного здесь, в этой ловушке, которую поставили мы и, сами в первую очередь угодили.
Где-то внизу тихо, неожиданно звякнуло, звук повторился еще тише. На уровне первых этажей. Георгий приложил палец к губам, лицо его было сосредоточенно, он вжался в стену, в правой руке пистолет. Кивком головы указал мне направление, которое я должен держать – прямо передо мной. Усталость, сонливость мгновенно отступили, передав эстафету резким толчкам сердца.
Кто это мог быть? Кто-то лезет наверх? Неужели этот неуловимый наемник будет карабкаться на последний этаж? Будет рисковать жизнью и свободой при отходе? Он мог заложить взрывчатку, присмотреть подходящее для работы место в другом доме. Это могла быть бездомная собака, нюхавшая огрызки какой-нибудь старой еды, ткнувшаяся носом в лопату, оставленную строителями, кажется, я видел ее вчера…
Кто там?
Страх отсутствовал совсем, я его и раньше в опасных ситуациях, так редко возникающих на работе или у подъезда, после привычной ритуальной фразы тупоголовых подростков «закурить не найдется?» не чувствовал. Было растущее, неодолимое ощущение будущего освобождения от оков тягостного ожидания, желание, наконец, сходить в туалет, принять душ и завалиться, не раздеваясь на кровать. Собака, кошка, человек ли был сейчас далеко под нами, но это существо явно не скрывало своего присутствия. Гулкое эхо движений, позвякиваний с секундным опозданием, ритмично доносилось до наших ушей.
Георгий жестом подозвал меня, я на четвереньках, словно меня можно увидеть с нижних этажей, стараясь двигаться тихо, пододвинулся. Раненный между нами, не пытаясь двигаться, лежал с открытыми глазами. Снова я почувствовал насколько ему больно. Как же мы неправы, что даже не пытались спустить его вниз, отвезти в госпиталь и вся наша помощь, за исключением эмоций и сострадания, выражалась в двух инъекциях обезболивающего. Я приблизился к Георгию, он резко подтянул меня за воротник куртки, словно в следующую секунду намеривался ударить.
– Слушай меня внимательно, Александр! – хриплый, возбужденный голос его казался оглушительным, хотя он говорил сдавленным шепотом. Запах недавно выкуренной сигареты, кофе ударил в нос. – Сейчас я сделаю последний укол ему, – кивок он в сторону коллеги. – Глаз с пролета не спускать. Смотри в оба, но не высовывайся, понял? В крайнем случае, мы его убьем. – В ответ на мой не заданный вопрос, опережая его, он продолжил, торопливо, ослабляя хватку воротника. – Я имею в виду объект, идиот! Но надо постараться взять живым. Живым. – Он с силой оттолкнул меня, я сел на пол, медленно перекатился к своей стене. Лязг внизу был все тот же ритмичный, с одинаковыми интервалами, словно стук маятника больших напольных часов.
Укол был сделан, капсулы торопливо выпиты. Мы оба замерли с оружием в руках. Раненный на полу снова закрыл глаза. Щека, серо-черная от все более проступавшей щетины влажная от пота или слез боли. В правой руке блеснул вороненой сталью пистолет, но кисть, сжимавшая рукоятку бессильно опустилась на грудь. От этого пистолет казался совсем не опасным оружием, а символом боли.
Звуки приближались.
Я, свесив голову в залитую утренним солнечным светом дыру в межэтажном перекрытии, где когда-нибудь поставят лестничный пролет, осторожно пытался разглядеть того, кто поднимался наверх, к нам, упорно, методично. Сухие, иногда звонкие звуки теперь уже ясно представлялись стуками зацепившейся за потолок этажа кошки. Кто бы ни был человек, но он карабкался гораздо быстрее нас. Я знал, вернее слышал предположения, что этот убийца, возможно, спасатель, обучен всему: от прыжков с парашютом до скалолазания, снайперской стрельбе, чрезвычайно тренирован. Однако, все предположения не могли ответить на вопрос: почему ни на видеозаписях некоторых событий, где работал он, вроде свадьбы дочери чиновника, ни на записях камер, установленных на стенах здания банка, где киллер тоже работал не было зафиксировано ни одного подходящего под его данные человека. Было задержано десятки людей, которые теоретически могли бы являться наемными убийцами, но все отпущены, хотя некоторых еще долго «пасла» службы наружного наблюдения.
Проще говоря, я не знал даже приблизительно, как может выглядеть объект. Сейчас, через несколько минут, совсем скоро я увижу эту живую легенду. То ли террориста, то ли «свободного художника», но того, ради задержания которого жертвовал собой совсем молодой оперативник госбезопасности, последствия травмы его я, наверное, не прощу себе никогда в жизни. Эгоизм целесообразности не прощу.
Объект взбирался молча, не издавая звуков усилий, усталости, судя по стукам кошки и шелесту веревки, он был совсем близко, несколько этажей до нас. Я осторожно вглядывался, лежа на ледяном полу в пустоту колодца пролетов. Когда через несколько минут звуки подъема стали совсем четкими, отодвинулся вглубь площадки. Сзади, в шею дунуло дыхание Георгия, он придвинулся в плотную к квадрату выреза в полу, показал рукой на себя, на меня. Пойдет первым, мне страховать. Много проговорили, сидя в ожидании, только как действовать не решили. Мое, его упущение – теперь неважно.
Наконец, этажом ниже раздалось что-то похожее на кряхтение. Глухой звон, тихие шаги.
– Барышня, – беззвучно проговорил Георгий.
Значит, девушка. Мягко, тихо поднималась сюда, теперь располагается. Я не видел даже силуэта, не видел и Георгий, но чутье у него должно быть профессиональное. Легче от этого? Кажется, живой взять будет трудно. Сигнал через рацию, она выключена, в рюкзаке. Шевельнуться раньше времени – почует. Все сорвется.
Значит, этажом ниже. Ну, конечно. Правильно, предпоследний этаж, сверху закрытый перекрытиями, недостроенный, с воздуха не увидеть. Хорошее место для работы.
Со свистом блеснула на уровне глаз сталь кошки, звякнув, крюки зацепились за плиту пола. Сердце зашлось в глухих ударах, тело мгновенно покрылось колючей волной пота. Лезет сюда? Крохотный автомат на уровне глаз. Рука почти не дрожит.
Нет, просто зацепил веревку. Уйдет через верх, с крыши. Неужели, повторит прыжок с парашютом?.. И что, даже не проверит крышу? Уже был здесь?..
Веревка – это подарок судьбы или… Всевышнего, кто во что верит.
Георгий прыгнул вниз. Время замерло, отсчитывая секунды дробью сердца, которое билось, казалось, под подбородком, там, где горло. Приземлился он мягко, незаметно. Замедленно, кадр за кадром.
Следом я, одной рукой скользя по тонкой нити веревки, автомат в другой руке, ноги доли секунды ищут опору, сантиметр, еще один ниже, как же долго!..
Высота этажей этого дома более трех метров. Бетон, мелкие камушки под ботинком.
Разжал кулак с веревкой, на пол, перекат как учили давным-давно, дался на удивление легко. Успеть сориентироваться, успеть понять, где Георгий, где объект. На ноги, не выпрямляясь.
Клубок тел у широкого прямоугольника окна, на полу. Солнце светит на них, не в глаза, хорошо, что так.
Хрипы, сопение, Георгий сверху, держит руки того, кого подмял по себя. На мушку ноги, короткие, неестественно худые ноги в грязных джинсах серо-синего цвета.
Георгий коленом держит объект, прижимая, вдавливая его в пол. Ее, как мы решили. Ствол пистолета упирается в ежик волос на затылке. Ее затылок, короткие, почти белые волосы, лицо в грязном полу, но все равно можно увидеть капли крови на щеке из разбитого носа. Руки заломлены за спину, тонкие кисти, пальцы багрово-красные, обе руки удерживает огромная ладонь Георгия.
А вот мои руки дрожали, наручники ускользали в нагрудном кармане, ставшим вдруг большим, глубоким. Не сразу расправил дуги браслетов, не сразу зацепил на кистях лежавшей без всякого движения и звука перед провалом окна. Наручники оказались велики.
– Надеюсь, ничего сучке не сломал, – выдохнул Георгий.
Мы развернули на спину по-прежнему молчащую девушку, посмотрели в лицо. Нос разбит, форма потеряна, больше похож на кровавую грушу. Глаза закрыты, дыхание ровное.
Георгий сел привычно, спиной к стене, я напротив, у другой. Все еще пляшущими руками достал сигарету, он свою. Молча, несколько раз щелкнув зажигалкой, закурили. Совсем, совершенно не верилось, что все кончилось. Засада, столь долгая и трагическая, непродуманная операция с десятками вопросов, сотнями неучтенных вариантов развития, нет больше терпения, адреналина. Все внезапно закончилось. Силы иссякли, навалилась усталость, глаза закрывались.
– Надо бы передать сигнал. Скорее отправить Леньку.
Вот так… Наконец, я узнал имя второго оперативника. Леонид.
– Сначала проверим, – я не узнал своего голоса.
– Конечно, проверим. Ты пока поднимайся, докладывай. Это она, точно. На шестнадцатый этаж просто так не лазят. Это не папарацци, а в сумке не камера.
Точно. Сумка. Я не видел ее, а она, видимо отброшенная в борьбе, валялась, разбросав длинные, кожаные ручки в стороны, небольшая, серая, почти пустая. Я, пошатываясь, встал, сначала на четвереньки, потом на ноги, сделал шаг к сумке. Объект, маленькая, худая лежала все так же тихо, я сдвинул молнию, сунул руку в черную пасть сумки. Вытащил, показавшийся мне очень маленьким, приклад, пластиковый, легкий, словно игрушечный. Оружие в разобранном виде. Нащупал и вынул сложенные сошки. Кинул все обратно, кивнул, выпрямился, схватил веревку и через минуту с невыносимым трудом забрался на «наш» этаж.
Доковылял до раненного, нащупал в рюкзаке рацию. Глянул на него, он смотрел на меня, ждал.
– Девчонка. Взяли. Сейчас тебе помогут. Держись, – сказал я ему в глаза.
Включил рацию. Шипение. Присел на корточки. Доложил.
– Все. Сейчас помогут.
Его глаза.
Открытые широко глаза.
Стеклянные, в них отражалось утреннее небо и я.
Леня мертв.
Я положил рацию, ставшую тяжелее автомата, сжал сухие глаза до боли.
Цель оправдывает средства?.. Тогда какой цели служил Леня?.. И служит Георгий? И я?.. Если мне так нескладно с моей жизнью, должен ли я сегодня же подать рапорт об уходе?..
Я снова запутался в потоке, в картине бегущей мимо меня жизни, я жалел нас и всех.
Выстрел внизу разорвал тишину утра.
Когда я спрыгнул, Георгий остервенело держал, навалившись всем телом девушку, прижимая ее к углу у отверстия для окна. На спине, казавшейся беззащитной без бронежилета, скинутого от усталости им минутой раньше, в центре насквозь пропитанной потом легкой пятнистой куртки расплывалось еще более темное пятно. Он просто обхватил этого крошечного человека руками, словно обнял, прижимая и к себе и к стенам.
Опять мне почудилось, что время замедлилось, мне хотелось прыгнуть к ним, но прыжок оказался шагом, автомат снимался с плеча очень медленно, выдвинутый приклад сковывал движения. Георгий совсем закрыл от меня цель, я крикнул, мне показалось, что крикнул:
– Георгий! Отойди… Я держу ее, отойди…
Он отпустил через миг хватку и упал. Медленно опустился. Опять замороженные секунды. Я чувствовал ствол чужого крохотного пистолета, который даже в маленькой руке противника выглядел игрушкой, слышал несерьезный, глухой хлопок выстрела, удар в грудь, словно кулаком, сила, толкающая меня назад и вниз, на пол. Но я не видел ничего, кроме блестящих глаз, смотрящих мне в глаза. Ни окровавленного лица, не сломанной тонкой левой руки, ни пистолета, ничего я не видел. Только полные слез обиды, широко распахнутые глаза маленького человека. Не девушки, ни женщины – ребенка.
Даже если бы он продолжал стрелять, я бы не смог выстрелить в ответ в этого ребенка. Теперь вся мозаика отчетливо ясно сложилась в картину, все кусочки были на месте, вопросов не осталось. Все стало понятно: почему никто не помнил лица убийцы, хотя было известно, что он присутствовал, его способность проходить заслоны и засады, его удивительная неуловимость и любовь к риску, больше похожая на игру со спецслужбами. И то, что убийца рискнул повториться и уйти по воздуху. Ребенок, который поглощен игрой. Светлые лямки парашюта за спиной выделялись на фоне грязной темной куртки.
А вот в магазине пистолета его было всего два патрона. Он же ребенок, он торопился или просто не предусмотрел всего.
Удар металлическим упором приклада по детскому плечу, и в сломанный, расплющенный нос.
…Двенадцатилетний Антон, полтора года не посещал школу, жил сам по себе, был объявлен в розыск родителями только совсем недавно, член стрелкового кружка с девяти лет.
Нога Лени, болтающаяся влево-право, когда мы спускали его с крыши, вогнутая пластина бронежилета, спасшего мне жизнь, принимавший заказы на убийство тренер Антона в наручниках, растерянные глаза его мачехи, пьяной, стоявшей в дверях квартиры, так и не найденные заказчики, написанный лишь в воображении рапорт об отставке и злые слова, которые я так никому и не сказал – вот все, что запомнилось очень четко с того утра.
И еще пара обиженных, блестящих от слез, детских глаз.
Глаза Бабочки.