I
В заповедник Трофима повёз окулист Ашот Карпович: ехал в тамошний посёлок, повидать двоюродную сестру. «Москвич» был похож на спичечную коробку и на ухабах Трофим втягивал голову в плечи, боясь удариться макушкой в потолок. Они ехали по неровному асфальту в заплатах и выбоинах, потом свернули на боковую дорогу. В посёлке у монастыря повернули ещё раз и ещё, дорога недолго шла лесом, и опять был поворот мимо села в лес, к большой поляне, похожей на автомобильный базар. Ашот Карпович сказал: «Всё. Дальше нельзя. Дальше только пешком». Трофим выбирался из кабины в два приёма: сначала правая нога и корпус, потом, стоя на одной ноге, повернулся грудью к машине и вытянул левую, плохо гнущуюся ногу. Взял палку. Сделал два шага. Огляделся. Борт к борту стояли туристские «икарусы», похожие на отдыхающих китов. Запылённые до того, что непрозрачно-серые окна сливались с металлом кузова, «Икарусы» дышали открытыми дверцами. В их тени пристроилась мелкая легковая рыбёшка. Опоздавшие искали места под редкими деревьями, а кому и тут не повезло, раскалялись на солнце. Пассажиры окружали экскурсоводов и те в мегафоны вещали, что уходить нельзя,: скоро поведут в музей. Крик мегафонов переходил в рев, рассекаемый гудками подъезжающих автомобилей. Частники жались к туристам, привычно стремясь в коллектив, хотя бы и чужой. Храбрейшие всё-таки уходили, тем более, что на единственной дороге заблудиться нельзя было.
Углом к автобусам длинной линией борт к борту стояли «волги» – все светло-серые. Другие машины сюда не становились. Подошла ещё одна светло-серая «волга» и заняла место в конце линии. Дверца открылась, но никто не выходил. Наконец, пяткой вперёд, вылезла светло-серая сандалета и над ней такая же светло-серая штанина. Сандалета стала на землю, штанина обтянула ногу и зад, Показалась широкая спина в просторном пиджаке, снова-таки светло-серого цвета. Дождавшись, когда из противоположной дверцы появится второй пассажир, первый вытащил наружу голову. Седая голова тоже была светло-серая. Светло-серый говорил не останавливаясь, почему и задержался в машине, а теперь обращался к спутнику поверх крыши, над которой даже вытянувшись, не слишком возвышался – не то, чтобы толстый, скорей округлый и, несмотря на это, изящный. Так изящны люди, чья профессия и талант – общение с публикой: изящны свободой и точностью движений. Новоприбывших окружили. Светло-серый здоровался с вновь подошедшими ни на миг, притом, не замолкая. В его речи участвовало лицо, руки, туловище и даже коротковатые, быстрые ноги на которых он легко перемещался, никого не задевая в тесноте, образовавшейся вокруг него сразу. Трофиму показалось, что все в группе похожи друг на друга. Может быть той же элегантной свободой поведения, да и одеждой: кроме светло-серого в костюме и галстуке, на всех были лёгкие брюки и тенниски, но не простые, отечественного, родного пошива, а дорогие импортные.
Все здесь двигалось одним потоком в одном направлении. Только двое вышли из лесу наперерез, и сразу было понятно, что это не торопливые экскурсанты, что они
приехали пожить и побродить в здешних местах: мальчик и женщина. Лицо у женщины было неправильное, нос явно крупноват, но глаза живые, тёмные, блестящие. Волосы тоже тёмные, оттеняя кожу, спускались из-под соломенной шляпы. На ней была кофта с узором из мелких цветов и тёмная юбка — длинная, почти до самых туфель тоже лёгких, на маленьких каблуках. Трофим подумал, что в пушкинские времена гостья бы от здешних обитателей, пожалуй, и не так уж отличалась. Мальчик же, лет одиннадцати, наверняка её сын такой же темноглазый и темноволосый но, наоборот, чуть курнос, и одет подчёркнуто современно. Трикотажная футболка с кукольным космонавтом на груди и джинсы. «Американские, — определил Трофим. — Настоящие, без булды» Он вдруг мучительно почувствовал, как висят на его заду брюки, одолженные у Ивана Афанасьевича до открытия поселкового магазина. Где ничего стоящего не купишь, но по размеру можно подобрать. Мама и сын, бредя наперерез экскурсантам, читали в два голоса стихи. Мама, отбивая ритм, покачивала книгой, а сын энергично встряхивал обеими ладошками.
«Я пошлю с этой почты, что на светлом лугу,
Телеграмму: "Вернуться никак не могу.
Ты прости, если я виновата...»
Трофим бы её простил. И пацана, заодно.
От берёзы с раздвоенным стволом налево уходила широкая тропа. Все поворачивали туда. Трофим повернул тоже, скоро вышел к другой, маленькой полянке и здесь присел отдохнуть на угловатую скамью с прямой решётчатой спинкой. Здесь такая называлась «онегинской» он видел снимок в книжке. Трофим погружался в призрачный мир, этот мир звучал ритмом, и словами.
Показалась давешняя группа со светло-серым в центре. Он попрежнему говорил. Группа остановилась, но никто не сел. Может быть, потому что на единственной скамье всё равно все не поместились бы, они так и стояли посередине поляны. Их осторожно обходили. Речи Трофим не слышал, но и смотреть было интересно. Будто не один человек говорит, а играют артисты, так менялись его жесты и походка. Он вдруг вырос и пошёл страусиным шагом, высокий и нескладный хотя, конечно, расти не мог, и уж нескладным точно не был. Вокруг смеялись. Трофим рассматривал теперь каждого, а не всех вместе, как на поляне. Там он удивлялся их сходству, но уже не помнил, в чём это сходство нашёл. Один был такой же маленький как рассказчик, а впрочем, ещё меньше и так стар, что, может быть, просто ссохся. Лысая голова похожа на череп с наклеенными ресницами. Трофим определил ему лет сто десять, почему-то именно сто десять, а не ровно сто. Как и сам Трофим, он опирался на палку и ещё приложил к уху ладонь: глуховат дедушка! Возле него держалась молодая женщина: дочь или скорее внучка. Стояла за спиной, готовая подхватить. Рядом усатый, наполовину моложе и также лысый, но прикрытый клоком волос, выращенным от самого уха. Волосы, однако, сбились, открывая голую кожу. Толстоват, особо в заду – не так, чтоб уж очень, но вполне увесист. Посмеивается хитро и добродушно, трогая пальцем усы, висящие концами вниз, как у запорожских казаков. Сошёл бы за бригадира с Черниговщины, если б не белое лицо с гладкой, нежной кожей. Видно уютная прохлада библиотек ему куда ближе, чем степной ветер посевных кампаний. Одет в сорочку, вышитую по рукавам и на груди. Шёлк тонкий, вышивка ручная, бригадир на такую не раскошелится. Ещё один тоже с палкой самый высокий остановившись, приложил руку к груди и стал ею двигать, привычно массируя сердце. Единственный он смотрел не на серого, а в сторону и массировал, может быть, думая при этом — долго ли оно ещё простучит? «Этот, похоже, еврей» — подумал Трофим, опять вспомнив разговор на бульваре. И живёт же, не уезжает!
Трофим вошёл в аллею меж двумя рядами высоких ёлок, сросшихся кронами, отчего здесь царил зеленоватый полусумрак и только впереди, где аллея выходила к усадьбе, светилось ярко-синее небо. Во дворе нешироким кругом стояли подстриженные деревья, а за ними одноэтажный и длинный, совсем не шикарный виден помещичий дом. Двор забит ещё теснее поляны. Толпу движущуюся, смешанную, жужжащую рассекали, командуя, экскурсоводы, но в мегафоны здесь не орали. Свободно было только у дерева, на котором изумлённый Трофим увидел цепь. Правда, без кота. Дитя города, Трофим конечно не отличал дуб от, предположим, липы. Но, что «златая цепь» липовая, увидел и он. Простое железо, к тому же и ржавое местами. То ли дело цепь на двери дяди Марика! Даром что и она не златая.
Экскурсоводы огибали дерево далеко, хотя бы и приходилось ради того делать крюк. Туристы маневра не понимали, но шли за ними шаг-в-шаг. У дерева стоял высокий человек – очень уже немолодой, но и стариком его назвать Трофим бы не решился. Он стоял – подбородок вперёд, одна рука согнута и упёрлась в бок, другой нет, и рукав подвёрнут, заколотый булавкой. Ясно было, что он и только он командует и знает чему, когда и как должно здесь происходить. Однорукий конечно был начальство. Заместитель директора, а может и сам директор. Человек распоряжается в доме Пушкина и может в нём всё переменить и переставить! Или не может? Трофим плохо знал пределы административной власти, но глядя на шагающих по струне экскурсоводов, решил что — может. Он посторонился, освобождая путь компании, что от самой поляны, можно сказать, с ним ползла наперегонки. Однорукий заулыбался и пошёл навстречу. Светло-серый замолчал, здороваясь, но тут же заговорил опять. Обращаясь уже к хозяину
Выходило, однако, что въезд сюда запрещён не всем: на лугу за оградой появились две «волги». Не серые, а чёрные и такие блестящие, будто даже пыль их почтительно облетала. Из каждой вышел один пассажир и, не оглядываясь, пошёл, а дверца, секунду помедлив, захлопнулась, как бы сама собой. Не спеша, но и не замедляя шага, рядом, как если бы вокруг никого не было, двое миновали горбатый мостик и туристы перед ними почтительно расступались, не ожидая даже команды экскурсоводов. Оба, несмотря на жару, были в тёмных костюмах и тёмных же галстуках, а также в тёмных шляпах, надетых самым странным образом: шляпы будто не «сидели» на головах, а стояли прямо и чуть наклонясь вперёд. Этим хозяин тоже пошёл навстречу и поздоровался уважительно, однако, без подобострастия. Он, мол, чувствует себя уверенно, хотя, как положено, чтит начальство. Шедшие с поляны тоже поздоровались и пошли от дерева по аллее объединясь, но не смешиваясь, впрочем, и трудно было, очень уж непохожи были двое в шляпах на остальных.
Трофим купил билет и подошёл к крыльцу, где собиралась группа. Экскурсовод ему понравилась: крепкая, волосы как светлая солома, лицо не загоревшее, хотя давно лето. Огромные очки на маленьком носике. Левое стекло треснуло, но трещина сбоку и смотреть не мешает. Трофим слегка волновался, что-то должно ему открыться в доме, откуда исходит призрачная особенность заповедника, и звон стихов, будто живущих в здешнем воздухе. От входа попали в девичью, оттуда в светёлку няни, наконец, в залу. Экскурсовод так и произнесла «зала» вместо «зал», Трофим вспомнил Костю и шкап в доме Решкиных. Но здесь это смешным не казалось и даже наоборот пахнуло чужой речью и жизнью. Собственно говоря, отсюда и начинался живой Пушкин, от маленького старого бильярда, на котором лежал сломанный кий и всего два шара. Экскурсовод объяснила, что на этом бильярде Александр Сергеевич играл сам с собой, за неимением партнёра. Увидел Трофим, кажется впервые в жизни, изразцовую печь. И позавидовал простору барского дома, но экскурсовод рассказала, что жил Пушкин в единственной комнате, в кабинете. Оставшись один, он остался поэтом и остальное было не так важно. Её голос звучал высоко и на одной ноте – как молятся. Трофим легко отключился от слов, рассматривая на стене в рамке пожелтевший лист рукописи. На полях, тесно прижатый к строчкам, нарисован пером бегло профиль, за полтора столетия бесчисленно повторённый. Сколько раз он видел это лицо? На книгах, которые ещё не умел прочесть, на портретах, в журналах и альбомах. В школе, дома, в библиотеке. И всё слилось в парадный портрет – гордо поднятая голова, скрещённые на груди руки, открытый «байроновский» ворот. А некрасивый, выцветший профиль на желтоватом листе был единственным. Изогнутый кончик длинного носа и выпяченная навстречу толстая негритянская губа. Трофим представил, как горбится над столом невысокий человек, в его новых представлениях Пушкин за работой обязательно горбился, может быть, в пику парадным изображениям, горбится и быстро пишет, пишет, брызгая чернилами, вычёркивая, дописывая и опять чиркая. Слова зачёркнуты почти все и другие, написанные сверху, тоже зачёркнуты, исправлены, надписаны выше, выше и ещё выше- На лист было наклеено гусиное перо, испачканное чернилами высоко, там, где его держат пальцы. Наверное, пальцы у Пушкина были в чернилах. А стол в комнате небогатый, даже у средненького начальничка куда как шикарнее. Стол привезён из Тригорского. Не здешний, но настоящий. Пушкин за ним писал и не раз.
Экскурсия кончалась, речь пошла «на коду» и к заключительной части, всё обильнее уснащённая стихами. Наконец дошло до знаменитого:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой
И назовёт меня всяк сущий в ней язык...
.. и тут мысль Трофима снова повернула к разговору с Костей. Сначала вспомнились глаза вороны, глядящей в костины очки. Да, по всей Руси. И тунгус, и калмык, разумеется. И «гордый внук славян». Кому ж ещё-то? Но о тебе, парень, там речи нет. Тебя, живи хозяин сегодня, на порог бы не пустили. Даже в людскую. Ты не калмык и, тем более, не тунгус. Это они – сущие в ней языки. Именно язы”ки, как сказал бы костин друг Решкин. В смысле – народы. Двунадесять язы”ков – двадцать народов. Но это уже не те, что запомнят, это те, что шли на Россию в двенадцатом году. А ты…. «Неразлучные понятия жида и шпиона... ...готова была разделить отвратительное ложе жида». Тунгусов ей не хватало?! В крайнем случае, калмыков. Чукчу бы великий поэт простил тоже. Но постель жида, это слишком!
Дальше смотреть не хотелось. Хрен с ним и с имением, и со стихами. Протиснувшись, Трофим вышел на крыльцо. Сел, опустив ноги к земле сбоку, где не было ступенек. Ещё сидел когда выходила группа. Экскурсовод подошла:
– Вам нехорошо?
– Ничего. Устал.
–Ноги болят?
– Просто устал. Посижу. – И подумал: – уехать бы... – Но Ашот Карпович заберёт его только вечером.
Туристы выходили из дома и растекались по двору. Кто-то наскоро благодарил экскурсовода, большинство тут же растворилось в толпе. Девушка сняла очки и зажмурилась крепко, давая глазам отдохнуть. К ней подошёл мужчина с мальчиком. Трофим видел их в доме. Мужчина был невысок, прочен. Подстрижен с боков и на затылке, а надо лбом ёжик, зачёсанный набок. Пиджак застёгнут на все пуговицы. Мальчик похож на отца, как маленькая капля на большую, и даже полуботинки у них одинаковые – коричневые прочные с подковками.
– У меня вопрос, – обратился старший.
– Пожалуйста, – девушка говорила вежливо, но устало: несколько экскурсий в день, лекция за лекцией и даже вопросы одни и те же.
– Какое отношение имел Пушкин к Ганнибалам?
– Ну, я же говорила, – таким тоном опытная, терпеливая учительница в который раз! – объясняет материал туповатому ученику, – Ибрагим Петрович Ганнибал приходился Александру Сергеевичу прадедом по материнской линии. «Царь Пётр, назвал крестника Абрамом», – подумал Трофим и вспомнил медвежонка Абрашу-Арнольда.
– Позвольте, – сказал мужчина, – вы же сами объясняли, что Ганнибал – негр?
– Да, он был родом из Абиссинии. И конечно, чернокожий, это общеизвестно.
– Что же, по-вашему, и Пушкин тоже негр?!
Девушка невольно открыла рот, подержала его так и закрыла. Зубы у неё были красивые. Крупноваты, пожалуй... Она, кажется, плохо понимала собеседника.
– Я спрашиваю, – голос мужчины стал требовательным, почти командным, – что же по-вашему гордость русского народа, великий поэт А..ЭС. Пушкин – негр?!! И вы публично заостряете на этом внимание? Он так и сказал «А.ЭС».
Губы девушки сложились в лёгкую улыбку и ресницы чуть опустились.
– Видите ли, – она помахала указкой возле ноги, – видите ли, – повторила она, – у Александра Сергеевича была небольшая примесь эфиопской крови. Кажется, одна восьмая, это легко посчитать. И кстати, он этим предком гордился, – её улыбка стала чуть шире. – Но в некоторых американских штатах, по тогдашним законам он считался бы негром. Теперь не знаю, а сто лет назад – обязательно. В дом к белому его могли бы и не пустить.
– Так... – сказал мужчина. – Так!
И сын его до сих пор молчавший тоже сказал – так!
И больше никто ничего не сказал. Отец ещё несколько минут откровенно рассматривал девушку, будто решал, стоит ли углубляться в беседу или лучше провентилировать вопрос освещения биографии великого русского поэта в другом месте. Сделав неутешительный вывод, он повернулся и пошёл, не прощаясь. Сын тоже повернулся и, тоже не прощаясь, пошёл вслед за отцом. Трофим, неожиданно для себя, хихикнул.
– Негр! – он хихикнул ещё раз. – Сам-то негр! – и захохотал. На него посмотрели удивлённо. Девочка в голубых штанишках и с бантом на голове сказала важно: «смех без причины – признак дурачины».Мама слегка шлёпнула её за невежливость. Совсем легко, чтоб не больно. Нехорошо делать замечания старшим, но в душе она с дочкой согласна и даже, пожалуй, гордится ею. А Трофим уже не жалел об отсутствии Ашота Карповича. Он ездил на экскурсию в Тригорское и гулял в лесу. Экскурсанты окружили директорского гостя, вышёдшего проветриться; его рубашка «демократка» была распущена шнуровкой на груди, щёки зарумянились от свежего ли воздуха, или от чего другого. На гостя смотрели почтительно, зная, видно, про него что-то, неизвестное Трофиму. Высокая девушка с испугом в глазах заговорила, смущаясь. Гость еле доставал ей до уха, но она исхитрялась глядеть на него снизу вверх.
– Вот я слышала, – девушка потянула носом, хотя насморка у неё не было, да и какой в жару насморк? – вот я слышала, – продолжала она, стесняясь даже собственного голоса, – будто у каждого человека... будто... ну... будто, – от смущения девушка остановилась но, глубоко вздохнув, начала снова. – Я слышала, будто у каждого человека свой Пушкин. И на других не похожий. То есть похожий, но, в общем, другой. Всё равно другой. Да? – она хотела отступить за спины товарищей, но гость смотрел в упор и прятаться было невежливо. Тогда она хлопнула ресницами и покраснела ещё больше. – А у вас тоже есть свой Пушкин, да? – собеседник не сводил с неё глаз. Ещё помолчал и ответил.
– Конечно, – ответил он, – конечно. – И у меня тоже свой Пушкин. – И ещё подумав, добавил: – Даже два.
–Два? Как это? Почему?!
– Ну-у... Один величавый, торжественный, непререкаемый. А другой собственный, домашний. С этим можно не соглашаться, спорить и даже склочничать.
– Зачем?
– Чтобы всякий раз быть побеждённым. Человеку необходимо время от времени чувствовать себя побеждённым, – он вздохнул, ещё раз улыбнулся и ушёл не останавливаясь. А девушка так и смотрела вслед, и её большие глаза сразу вытеснили из мыслей Трофима тёмные речи гостя в «демократке».
Ещё раз встретил Трофим однорукого. Тот шёл деловым, быстрым шагом, глядя вперёд и вниз. Увидав бумажку от конфеты, нагнулся, поднял, сунул в карман. Дальше валялась ещё бумажка. И её тоже поднял, что-то пробурчав недовольно. «Не директор» – подумал Трофим с сожалением. Однорукий ему нравился.
Смеркалось, когда, одолев тридцать семь высоких каменных ступеней монастырской лестницы, он поднялся к могиле. Рассекая предвечернее небо, узко белела мраморная стрела. Под ней сверкнула золотая надпись: «АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН».
2.
– Восторги-то поумерь, – усмехнулся Иван Афанасьевич. Пушкин в этом заповеднике ничего бы не нашёл и не узнал. Как тут было на самом деле, никому не известно: имение разграблено мужиками в революцию, дом сожжён во время войны. Ты видел не музей, а спектакль. Фантазии директора. Высокий, с одной рукой. Зовут Гейченко. Видал?
– Видел, – обрадовался Трофим, своей догадке. Так это и в самом деле директор?
– Ещё какой! Великий репетитор! Достоверно только, что Пушкин жил на этой земле, по этим местам ходил и ездил. Стихи писал. Не так уж и мало!
– А могила?
– Могила настоящая. Это верно. Верней могилы, пожалуй, у человека ничего не бывает, хотя и тут известна «липа» – Трофим вспомнил дерево и цепь на нём, а Иван Афанасьевич вздохнул и улыбнулся.
Через день Трофим уезжал из больницы.
– На свободу в новых валенках, – сказал доктор, увидя толстые суконные брюки Трофима, купленные в здешнем магазине. Выбора там не было. Зато дёшевы, надо отдать справедливость .
– Ах, – вздохнула Альбина, широко поводя бедром, – Ах бросаешь ты нас, Трошенька! Ах, не пожалей, мальчик! А то останешься у меня до завтра? Может понравится? – она весело блеснула глазом.
Иван Афанасьевич вышел к воротам.
– Ну, Трошка, – сказал он, – теперь ходи сам. О переломах скоро забудешь, но в старости станешь барометром. Все дожди предскажешь и тут медицина бессильна.
– Спасибо вам, Иван Афанасьевич, – сказал Трофим.
– Не за что. Я врач, моё дело такое – лечить. Делаю его, как умею.
– Всё равно спасибо, – сказал Трофим. – Не только за лечение. Вообще.
– Ну, разве что «вообще». – Доктор помолчал – «Вообще”, еще”, пище”, нище”» – сказал он вдруг, ставя ударения на концах слов.
Помолчали.
– Попадёшь случайно в наши края – заверни, – сказал Иван Афанасьевич, и это был конец разговора. Оставалось попрощаться и идти. – Я буду рад, – добавил доктор.
– Я не случайно, – сказал Трофим. – Я обязательно приеду в больницу к вам. И письмо напишу. Можно?
— Можно, – сказал Иван Афанасьевич, – Даже нужно.
Теперь и в самом деле разговор был закончен.
– Пора. К автобусу опоздаешь.
И Трофим пошёл по улице мимо зелёного больничного забора. Потом забор остался позади и исчез, скрытый за домами, только высилась над крышами осина и вокруг неё, как всегда, сновали птицы. А от автобусной станции уже и осины видно не было. Трофим успел купить билет и сразу подошёл автобус большой, как те, на поляне. Но этот не выглядел отдыхающим, донельзя набитый пассажирами, еле вмещая чемоданы, сумки, баулы с висячими замочками, он остановился возле перрона и колёса уже были повёрнуты влево на дорогу, и готовы сразу отъехать. Трофим с трудом, подтягиваясь руками на поручнях, влез на высокую ступеньку и дальше в салон. Попутчики уступили место, по-деревенски вслух жалея молодого калеку. Усевшись, он глянул в окно на небольшую площадь с церковкой посередине. Маленькая одноглавая она всё-таки оживляла пейзаж белой вертикалью стен и зеленью купола, покрашенного в один цвет с больничной крышей, но лучше, старательнее. Двинувшись, автобус въехал с разворота на узкий деревянный мост и миновав его, снова повернул круто. В солнечных лучах блеснули окна домов – Трофим вдруг уснул и проспал до станции, где нужно было пересесть в поезд. Поезд приходил только через полтора часа. Ещё можно было пообедать в вокзальном ресторане. До сих пор Трофим ел дома, в столовой или в цирковом буфете, но тут первый обед после больницы. Надо отметить!
Огромный, с окнами в два этажа, украшенный по стенам и потолку лепниной, зал был пуст. Только у стены, сдвинув столики, разместилась компания человек в тридцать. Больше было женщин немолодых, полных, одетых немодно. У мужчин поблескивали уютные канцелярские плеши. В центре сидела пара, видимо отмечался их юбилей. Но гости, уже изрядно выпившие, на юбиляров не глядели, а сосредоточили внимание на дальнем конце стола где, покачиваясь на стуле, усатый толстяк дирижировал вилкой, на которую было насажено обкусанное яблоко. Он, видимо, играл роль тамады. Компания кричала протяжно:
В тумане скрылась милая Одесса
Золоты-ые о-огоньки-и
Не грустите, ненаглядные невесты,
В сине море вышли ма-а-аряки-и!
У выхода на кухню сидели, переговариваясь, четыре женщины в одинаковых платьях. Официантки. Минут через двадцать, одна встала, подошла к Трофиму, положила перед ним папку и ушла. По коленкору лихо нёсся поезд, и было выдавлено название: Ресторан «Встреча». Внутри тоненький серый листик и на нём блекло напечатано меню.
Впервые Трофим был богат. Не успел потратить деньги, взятые с собой в отпуск да ещё присылали ему четыре месяца по больничному листу и потом платили, как инвалиду. Деньги лежали в кармане толстой пачкой. Можно позволить себе дорогой обед после больничной каши! Большинство названий в меню были ему незнакомы, но тем более привлекали. Когда официантка вернулась, Трофим прочитал слово, напечатанное первой строкой.
– Эс-ка-лоп, – с трудом разобрал он блеклую машинопись, – Эскалоп с картофелем "фри". Эскалоп значился в меню порционным блюдом, что такое «фри» Трофим не имел понятия. Не имел, но хотел получить.
— – Нету эскалопов, – сказала официантка равнодушно. Она стояла у столика, смотрела не на Трофима а в сторону, туда где стена соединялась с потолком и будто не имела никакого отношения к происходящему. Трофим проследил направление её взгляда, но в конце ничего не увидел, кроме лепнины такой же, как по всему залу.
— – Лангет, – это название он знал и произнёс уже не так вдохновенно.
– Нету.
– А что есть? – спросил он, наконец.
– Борщ-биточки-шницель-лапша, – проговорила она без запятых, Трофим вздохнул. Праздничный обед не получался.
– Борщ и биточки, – сказал он.
Официантка достала блокнот и зачем-то записала заказ, для чего пришлось оторвать взгляд от ей одной известной точки, но, записав, она тут же вернулась к прежней позе.
– Выпивать не намерены? – она по одному виду клиента понимала, что этот на выпивку не раскошелится и вопрос задала чисто риторически. Пить Трофим не умел и не любил, но, оробев от презрительного взгляда, сказал: «Коньяк. – И подумав, добавил: – сто грамм».
Трофим знал, что коньяк воняет клопами. Но был он самым дорогим в меню, и дело решилось. Надо отпраздновать выздоровление! Официантка всё же поморщилась и только потом ушла. Она и по залу шла, глядя туда же. «Налетит на столик?» – с интересом подумал Трофим. Не налетела.
У стены гремела боевая песня.
Даже при коньяке обед получился обыкновенный, столовский. Трофим съел всё быстро, без удовольствия и пошел на перрон, ждать поезда. Песня всё гремела и четыре официантки в одинаковых платьях, так же сидели у выхода на кухню.
Поезд был неудобный, медленный, составленный из старых, плохо вымытых вагонов, но, в конце концов, Трофим всё-таки приехал. С вокзала отправился прямо в цирк, только теперь подумав, что больше-то идти ему некуда.