Мама

Моя мама родилась в 1919 году. В г. Чернигове. На Пяти Углах.
Мамина семья – пролетарская. Окраина Чернигова. Ее мама (моя бабушка) была уборщицей в синагоге. Папа (мой дед) по профессии – альфрейщик, то есть, лепщик потолков и стен.
Мамина семья, в отличие от папиной, жила очень бедно. Дед-альфрейщик был алкоголиком. Да-да редкий случай: еврей-алкоголик. Запойный. Выносивший из дома последние вещи.
Мама до 10 лет училась в еврейской школе и, практически, не знала русского языка. Только идиш.
В семье мама была 13-м ребенком. Самым любимым, но и тем, которому досталось от бедности больше всех. Родителям, когда она родилась, было уже 54 и 72 года, а первые их дети были совсем взрослыми – на 20-30 лет старше мамы.
Все уже давно имели семьи и детей. И маму, как младшую, отсылали в помощь старшим – ухаживать за детьми и за домом, то есть, быть домработницей только для своих сестер. За кусок хлеба. Это для нее было спасением и наказанием одновременно, потому что, с одной стороны, семьи сестер были зажиточными, с другой - о школе можно было только мечтать…
Одна ее сестра, Роза, была замужем за Генералом КГБ, и жила с ним в Минске. Другая в Москве, Анна, вышла замуж за известного московского архитектора-строителя, и стала солисткой в хоре Пятницкого. Третья, Соня, имевшая самый «веселый» нрав и по этой причине бросившая школу, вышла замуж за киевского закройщика, со сложным для Киева именем Израиль. Я знал всех сестер и их мужей, кроме Генерала, которого расстреляли в 37 году.
Дед, работая альфрейщиком, пользовался большим спросом у помещиков, а после революции у НЭПманов. Платили ему много, а работа была непрерывно. Но – запои...
Еще славен дед был своей неуёмной страстью к дамам, и моя мама застала его однажды в самом недвусмысленном виде с возлюбленной. Маме было тогда 12 лет. Дед жестоко избил ее, в страхе, что узнает бабушка. Бабушка, наверно, и так знала, а вот моя мама затаила злобу на своего отца-повесу на всю жизнь. Мама, вообще, помнила зло всю жизнь.
Когда маме было 13 лет, она встретилась с моим папой. По отзывам очевидцев (а я специально ездил в Чернигов, искал тех, кто знал моих родных, рылся в архивах…), мама была очень красивой девушкой. Уже здесь, в Израиле, она выделялась, хотя ей было уже 80. Ее портрет на весь фасад дома повесили на Доме стариков (Бейт Авот) здесь, в Израиле. Она была очень красивая, даже став старушкой! Красота не исчезает… Она переходит из одного состояния в другое.
Знакомство родителей происходила так.
Папа, в окружении таких же барчуков, как он сам, стоял с папироской, прилипшей к губе (так было шикарно), а мама с каким-то мальчиком проходила мимо, и вдруг услышала: «Девочка то, что надо, а парень - дерьмо»! Первая половина этой фразы покорила бедную, но заносчивую, девочку, а вторая возбудила негодование её мальчика… Мальчик, было, стал в позу, но мой будущий папа, сквозь прилипшую папиросу процедил: «Иди, иди, никто ничего не сказал». Но мама, которая была стервозной с молодых ногтей, не могла не убедится, что может стать причиной сражения двух претендентов, и сказала: «Было, было! Ты сказал, что он - дерьмо». В результате девушка досталась победителю. Папа отбил мое право на рождение…
С этого момента и до самого конца мои родители не разлучались. Разве что на период войны.
Папа, происходивший из богатой еврейской семьи, занялся образованием своей возлюбленной девочки, и довел ее до Университетского образования.
Повстречавшись пять лет, они поженились. Родилась моя сестра. Дело не простое: учеба в Университете, дочь и съемный «угол»…
К тому времени уже ни мамы, ни папы у моей мамы не стало. Сначала буйный дед умер, получив воспаление легких (на морозе рубил дрова в одной рубахе, после перепоя). Однажды, мне сказали, что алкоголизм передается через поколение. С тех пор я боюсь увлекаться, хотя очень хочется. Еще немножко и я смогу убедится, передается ли еще один порок через поколение… Пока, вроде бы да. Но посмотрим, что будет в 84 – не так много осталось… 25 лет – не срок в истории.
А бабушка просто тихо умерла: тяжелая жизнь в нищете, с вечно пьяным мужем, репрессированный сын…
Университет был окончен. Маму отличал великолепный русский, она прекрасно знала идиш, свободно общалась с немцами по-немецки, и не растерялась, будучи в Париже, зная немножко французский (его любил папа).
Папа ушел на фронт. А мама уехала в эвакуацию с дочкой и родителями папы…
Папа в 1943 году был тяжело ранен под Воронежем, и после серии операций, приехал к семье, будучи уже инвалидом. У него было ранение в голову. Два осколка он так и проносил в голове всю жизнь в черепе и еще очень много в руках… Но чудом выжил! Будучи филологом, занялся любимым делом: писательством и журналистикой…
В это время мама…
Эвакуацию она прожила с родителями папы. Это стало основой ее последующей борьбы за свои права…
Конечно, закалка, полученная в детстве, давала ей преимущество в сложных условиях эвакуации.
Но она так и не поднялась над своим пролетарским происхождением! Она воевала с папиными родителями. Она ревностно следила, чтобы ее права, не дай Б-г, никто не ущемил.
Мы, дети, не могли ослушаться ее. Раз в неделю, сколько я себя помню, воскресные дни превращались в дни террора! Поводом для террора были уборки квартиры, стирки, вытряхивания, вывешивания…
Даже в глубокой старости она могла сказать: «Со мной нельзя шутить! Они еще не знают, как это опасно! Я им сделаю»! При этом, она стояла маленькая, совершенно беспомощная, ничего не понимающая… Но злобно следящая за своими интересами. Так ведь и интересов-то уже не было. Борьба, вечная борьба за свои права. С теми, кто и не думал на них посягать!
Литературными пристрастиями мамы были воспоминания известных писателей и театралов…
Эренбург, Сац, Моруа… Оттуда она черпала имена, цитаты, и проч. атрибуты «высшего света».
Она производила на папиных гостей и друзей впечатление образованной дамы. Она могла завернуть: «Помнишь, у нас в Университете был такой профессор»… Кому могло придти в голову, что Университет был ей в тягость?
Детей, нас с сестрой, она не любила! Как не любила и весь остальной мир! Она была очень занята собой.
Она жила в постоянном напряжении, поскольку всегда ощущала себя не в своей среде! Её увлекали идеи богатства, она видела себя шикарной женщиной. Колонтай. Потом Маргарет Тэтчер. Но гирей на ногах висело убогое происхождение самой нищей окраины Чернигова…
Она боялась разоблачения своего происхождения. Хотя никто и никогда даже в случайной мысли не думал об этом. Папа воспитывал нас совсем не ориентированными на национально-социальный статус личности. Мы этих различий просто не видели. Ни в ком. Но это видела, на наше горе, она.
Ей было досадно и ненавистно, что папина семья стояла на другой, более высокой, социальной ступеньке. Она страдала из-за того, что её «взяли никем». И только «сделали» её светской дамой, встречающей в своем доме писателей, композиторов, киношников и прочую богему.
Она не могла простить бабушке того, первого взгляда на нее, когда папа её, девочку, познакомил с родителями. Нет-нет! Это не был «дурной» взгляд! Но это не был взгляд восхищения! Как же такое простить!
Однажды, она сказала мне: «Знаешь, почему к нам приходит так часто Минькович? Потому что он обожает мои пирожки и чистоту в нашем доме»! И жутко разозлилась на меня за то, что я сказал: «Мне казалось, что он приходит к папе»… После смерти папы ни один из «обожателей» пирожков почему-то не приходил…
Минькович был известным энциклопедистом-философом. У него спрашивали: «Минч что, у Гегеля есть о…»? И Минч не просто говорил о том, есть ли это у Гегеля, но и называл подробности, год издания и номер тома… Правда, надо отдать ему должное, при этом он мог придти на работу в галстуке, повязанном на… майку, но без рубашки. Гений, что с него возьмешь!
Она не понимала наших увлечений, ей были неинтересны наши разговоры, она жила с нами, не являясь одной из нас.
Есть миллион примеров тому, как она далека была от нас.
В эвакуации моей сестричке было 2-3 года. Мама работала в детском саду, и боялась, чтобы ее не обвинили в том, что она своему ребенку уделяет больше внимания, чем другим детям. Однажды, когда вечером все дети разошлись, мама позвала сестричку. А та в ответ сказала: «Не хочу. Я тебя не люблю». О-ва! Так говорить маме было нельзя! До конца жизни мама не могла простить ей этих слов (2-3летнему ребенку!), часто с возмущением вспоминала, мрачнела, и лицо ее становилось мстительным.
В 7 лет я заболел болезнью Боткина. Папа привез меня в Киев в больницу. Месяц я лежал в инфекционной больнице, а в конце… заболел свинкой!
Дело было зимой.
Я помню, мама приходила ко мне в больницу, и приносила мне передачи… Кормили в больнице, очевидно плохо, потому что я уже полвека помню экзотический вкус галетного печенья!
Болезни, Боткина и свинка, не простые. Это опасные осложнениями болезни. Факт, что болезнь печени у меня осталась…
Ладно-ладно, насмешники! Свинка прошла бесследно!
Что вспоминаю я об этом эпизоде жизни? Что мне было плохо в больнице, что приходила мама, что приносила печенье… Что у меня мальчики отобрали перочинный ножик. Что я подолгу сидел на подоконнике, прижимался к холодному окну, и глядел на унылую зиму.
Что всю жизнь вспоминала мама?
Трудно поверить. Она вспоминала, как ей трудно было навещать меня! Дословно: «Я, бедненькая, из последних сил поднималась на гору, в больницу, и на холоде ждала, когда он мне скажет, что получил посылку»…
Ей в голову не приходило, что жалеть надо ребенка! Тяжело заболевшего очень опасной болезнью! Она вспоминала только свои переживания, в которые не были включены переживания за дитя свое!
И это было не случайное поведение. Когда мне было уже лет 40, я в спортзале порвал ахиллово сухожилие, и попал на хирургический стол Больницы Скорой помощи. В первые же дни у меня побывали все родные, все знакомые, все друзья, сослуживцы, однокашники, начальники и подчиненные… Мама пришла через неделю. Она вошла в палату, укоризненно посмотрела на меня, покачала головой и сказала: «Что же ты мне не звонишь? Я так волнуюсь, а ты… Сюда так далеко и тяжело ехать»! Между тем, телефон-автомат находился внизу, а я на 8 этаже, я лежал в огромном гипсе от пальцев до паха и еле передвигался на костылях… Но всего этого маме нельзя было сказать! Мне даже в голову не пришло тогда ей это подумать! Это через несколько лет мне рассказала жена, которая тогда привезла маму ко мне в больницу на такси…
А однажды, во время очередной уборки, она проорала нам с сестричкой: «Вы обязаны делать, что я вам говорю! Вы из меня вылезли! Вы – моё дерьмо!
Конечно, мы от нее бежали к бабушке… А бабушка любила нас, и стоически, молча переживала буйства своей невестки.
Папа так любил ее, что всего этого не видел. И не знал. При нем она была не такая. Она при нем была остроумная и несчастная… Она жаловалась на всех на нас, и папа нас журил. С папой она не смела говорить неуважительно. Пока он не стал совсем старенький. Но и тогда он не слышал ее, а больше норовил поцеловать в плечико… Любил без памяти всю жизнь.
Никто не мог ослушаться маму. Взять яблоко без её разрешения не мог никто. Но для того, чтобы торжествовать свое положение в доме, вазу с фруктами она ставила на середину обеденного стола. Рядом стояла вазочка с конфетами… Попробуй только, возьми!
Бабушка шла на рынок, и иногда, когда мамы не было дома, давала мне внеплановое яблочко и конфетку… На это тратила она тот кусочек пенсии, который мама с неудовольствием оставляла ей. Цедя сквозь зубы: «Что б ты подавилась».
Никто не мог оспорить ее решение. На все надо было получить разрешение.
Бедность всегда сопровождала семью, но на фоне любой бедности мама выделялась своими нарядами: покупалось ей, шилось ей… не было интересов в семье, кроме её.
Она тщательно следила за тем, что бы никто не уловил, что она осталась там, на окраине Чернигова! Это было главной заботой ее жизни.
Мама ни разу не была в моей школе. Я не помню, чтобы она поинтересовалась моей учебой. Или, хоть раз, спросила об успехах или проблемах.
В то же время, маме принадлежали самые остроумные шутки в нашем доме, самые веселые наблюдения приносила она в дом. Её любили и боялись сотрудники. Любили, добиваясь ее признания, что было невероятно трудно, а боялись, потому что попасть на её острый, язвительный и, в то же время, точный язык, не пожелаешь врагу.
Сестра говорила, что мама пользовалась огромным успехом у мужчин, хотя вела себя в высшей степени целомудренно. И я убедился в этом в Израиле. Ей было 73 года, когда один очень элегантный и красивый старик сделал ей предложение. Этот старик был выходцем из Турции. Он жил в огромном номере в гостинице на берегу моря. У него было две женщины, которые ухаживали за ним. Ему было 82 года. Он ходил по набережной с беленькой собачкой, в безукоризненной белоснежности кроссовках, тенниске и шортах. Они с мамой знали разные языки, но понимали друг друга прекрасно. Он попросил у меня благословения…
Я разрешил им жить вместе, но не разрешил ему забрать маму в Европу, как он того хотел. Мама прожила с ним месяц, и не хотела вспоминать об этом никогда! Её можно было любить, но её нельзя было подчинить. Ей не подходил восточный мужчина. Она привыкла к матриархату.
И вот мама умерла. Это было в 2004 году. За 19 дней до своего 85-летия.
Какую страшную, жуткую, беспросветную жизнь она прожила!
Сначала Гражданская война, голод, коллективизация, голод, Голодомор, 37 год, Отечественная Война, голод, эвакуация, голод, Дело врачей, голод, ХХ съезд, полуголод. В 43 года впервые была на курорте, никогда не была заграницей, в 44 года получила свою квартиру…
Умерла мама, будучи уже отключенной, в состоянии деменции. Перед этим она жила в роскошном "Тёплом Доме"
Папа завещал мне беречь маму. И я берёг.
Она выпила утренний чай и… умерла. Так мне рассказали милые сестры "Тёплого Дома".
И вот уже два года я живу один. У меня нет ни папы, ни мамы.
Я теперь первый на «выход».
Вот тут-то произошло чудо.
Я, конечно, пока жила мама, боготворил папу! До сих пор ловлю себя на том, что у меня его жесты, его смех, его мысли. Папа неразрывно связан со мной, вернее, я с ним.
Но с уходом мамы, я вдруг понял – в моей душе нет больше обиды, досады, раздражения!
Я теперь мучаю себя тем, что не любил ее так, как папу. И так, как надо любить.
Я – ее! То, что она меня не любила – отошло! Ее нет! А я – вот! И не могу оправдаться тем, что она была не такой, как мне хотелось бы.
Мучаюсь! Потому что здесь я уже не смогу ее любить… И при всех ее пороках, я хочу ее любить! Теперь она стала такой же любимой, как папа?
Кроме нежности и своей вины, на ее могиле ничего не испытываю!
Наверно, к этому чувству приходят все, кто делил родителей на «плохих» и «хороших».
И какими бы ни были папа или мама, они становятся любимыми. Не тут, так там.
И вовсе не важно, какими они были на самом деле.