Немало было сказано, не много было сделано. И раньше не видано и прежде не замечено…
Жила была как-то, где-то... Да, и не то чтобы жила, так - перебивалась с хлеба на воду… такая вся из себя маленькая - белая и пушистая… Симпатичная такая… А звали то ее… Вот уже и не помню как – склероз одолел.
Так вот! Она – эта маленькая белая и пушистая - любила путешествовать: во сне и наяву. Но наяву – дороже. Вокзалы, поезда, перроны. Все на все похоже, как прошлогодний снег.
…А еще она песенки пела – эта маленькая, и белая, и вещи собирала в большие такие сумки, баулы прямо таки… И возила их из города в город... В один поедет – выгрузит, в другой нагрузит: коробками заморскими с этикеточками, все больше не по нашему, а по всякому, по ихнему, по аглицки, стало быть, надписанными.
Так вот: привезет она, бывало, свои сумки да в стольный град, да в Москву – красавицу.
Выйдет на перрон, а вокруг извозчики, так и жужжат, так и жужжат… Предлагают ей короба свои да сумки клетчатые погрузить на их машины разноцветные, да разномастные. Но она не соглашается. Ведь они – извозчики (шоферюги – по-новому) хуже басурмана смотрят.
- Довезти куда? – кличут, а в глазах зайчики зеленые – счетчики - так и крутятся, так и крутятся… Но героиня наша не лыком шита, и не такое видывала – свяжет свои сумки да котомки веревкой резиновой, да на тележку ручную, да и в метро с ними: будто пава какая идет. Извозчики лишь присвистывают… А она их знать не желает, и видеть не хочет.
...А в метро, там граждане пассажиры - многолюдье шумное. Все толкаются, все фыркают. Кто носы задирает, кто в газету глаза прячет, но нет-нет, да и поругиваются. А она – малышка наша - на злость не откликается. Смотрит на свои сумки и глаз не поднимает, не серчает сердешная - видать терпеливая. А из метро бегом да на рынок, да на целый день.
Вот так то...
…Да, вспомнила, звали ли то ее: то ли Золушка, толи еще как… Да и что толку то вспоминать? Все одно - коли жизнь не удалась...
Хотя все были счастливы и умерли в один день. Вот только кто с кем не помню – опять запамятовала.