-Ой, божешь, ты мой, боже! Как эти люди свободолюбивы! Как они свободолюбивы! -c тайным испугом и восхищением думал пожилой русскоязычный иммигрант Николай Ильич, на склоне лет по пустяку попавший в монреальскую кутузку под красивым винным названием Бордо.
За свои шестьдесят лет Николай Ильич, проходивший в семейном кругу под ласковой кличкой Никич, никогда и нигде прежде не сидел. Во времена повсеместного коммунизма он счастливо избежал Сибири, хоть и не занимал - как иные - высокие кабинеты откуда некоторые могли разглядывать такие далекие трудовые и воспитательные центры, как Магадан. Ну, стучал понемногу, со всей честностью, как коммунист коммунисту. Так лучше стучать, чем перестукиваться. Зато его непринужденные и даже изящные доносы на коллег и на окружающую социалистическую действительность обеспечили ему беспрепятственное продвижение по служебной лестнице, в результате чего Никич приобрел высокое научное звание академика в такой скромной, но важной области человеческой деятельности, как метеорология.
Слегка потрепала Никича, так называемая, перестроечная жизнь. Да и как нет, если в те жестокие времена всесоюзную телевизионную программу "Прожектор перестройки" перекрестили в народе на "Про жертв перестройки". Лет двадцать спустя, отпущенный на все четыре стороны Борисом Ельциным без расследования и без покаяния, Никич обьявился в Канаде, потряхивая козлиной седой бородкой, как белый гусь после неожиданного купания. Здесь, "взврубежье", с Никича уже нечего было взять и незачто было дать. Других ранних иммигрантов, кто обладал хоть каким-нибудь научным потенциалом, поначалу тут в институты пристраивали и фанфаронные лаборатории предоставляли. Красные ковровые дорожки стелили и цветами одаривали. Потом это кончилось. Быстротекущее время, как некая физическая величина и как вьедливая морская вода, бесследно растворило и поглотило в себе все фундаментальные суперсекреты бывшей сверхдержавы. Пришлось Никичу в консьержи отправиться, гарбич очесывать. Но и года не прошло как наш верткий парень, благодаря своей пробивной жене-худышке, вновь мудро учительствовал в одной из возникших в Монреале самостийных русских школ, каковая тут же, благодаря важному титулу преподавателя-академика была мгновенно переименована в лицей.
"Академик" загремел в квебекскую кутузку рано по утру, в День канадской провинции Квебек или, что тоже самое, в День Жана Баптиста (Иоанна Предтечи) - покровителя неспокойных потомков французского конквистадора шестнадцатого века Жака Картье.
В день, волею судьбы идеально подготовленный под статус Дня Независимости, полисмены прибыли в аппартамент Никича спозаранку, снаряженные по полной боевой форме. В бронежилетах, увешанные гранатами и автоматами, они ворвались в дом, накинули наручники и увели, и... увезли. Худосочная, хоть и пробивная, жена Никича от страха даже заголосить не успела.
Да и то сказать, посадка во французскую тюрьму в Канаде так же легка, как легка и бездумна местная игра в Бинго. Это не то тяжелое, что исходит из русской поговорки "жизнь прожить - не поле перейти". И от продолжения той же самой поговорки - "от сумы да тюрьмы не уйдешь". Вот и наш А.С.Пушкин, хоть и несколько других кровей, а понимал это также тяжело, по-русски. Он как чувствовал, так писал: "Не дай мне Бог сойти с ума! Не то - сума , не то - тюрьма".
Никич оказался заодно в куче бандитов, воров, и насильников за неправильно вынесенный из дома персональный мусор в пластиковом кульке... Три кучи было во дворе. На взгляд Никича совершенно одинаковые, но оказалось, что от трех разных билдингов и нужно было знать "свою" кучу. Извещения в муниципальный суд Никич с женой не получили - почтальоны не донесли или кто из почтового ящика выкрал. С годами штраф удесятерился и обсотнился. И вот...
Скорчившись под потолком камеры на верхних нарах, Никич с удивлением наблюдал как во время утренней проверки его милые сокамерники Daniel, Stephane и Kevin, Luc, Rejean и иже с ними Martin, обрядив по кроссовке на правую ногу, двадцать минут выжидательно таились у дверей камеры, а Sеbastien, вывернув как надо руку с наручными часами, следил за секундной стрелкой.
-Гоу! -выкрикнул он по английски.
И руммейтеры остервенело заколотили ногами в монолитную дверь. И по всему сектору, по всем камерам одновременно. Грохот стоял в секторе, как обвал, как гром стоит в скалистом ущелье. Всего секунду. Через секунду псоле этого "пропел" свою привычную заунывную тюремную песню дверной запор. Можно было выходить в холл, но веселые арестанты, сбросив кроссовки, удовлетворенно улеглись по нарам.
-Для чего это вы стучали? - поинтересовался Никич.
-А пусть не опаздывают! - с полным сознанием выполненного долга откликнулся кто-то. -Пусть порядок блюдут.
Получалось, арестанты не боялись раздражить стражников, даже бросали им некий вызов. И тут-то Никич впервые и произнес мысленно свою восхищенную фразу:
-Ой, божешь, ты мой, боже! Как эти люди свободолюбивы! Как они свободолюбивы!
Народу в Бордо сидело много и разного. Содержание общее, несортированное по статьям.
Прежде всего, как один из немногих уважаемых, имевших автомобиль в СССР, Никич никогда и не подозревал, что проблема парковки вообще может существовать. Проживая некоторое время на Ближнем Востоке и невольно нарушая правила парковки из-за нехватки земли, он счастливо попал под амнистию. Там, в один из многочисленных канунов выборов, мэр его любимого города в погоне за популярностью, простил гражданам все парковочные грехи вплоть до 25-летней давности. Ну, не сажать же своих избирателей в тюрьму!
Здесь другое. Достаточно припарковать машину не в том месте или застояться лишку в отведенном и все - можешь засесть. И надолго. Если не в силах или не хочешь оплатить свои наросшие до космических размеров штрафы. Никто не смотрит, что ты ситизен и избиратель. Тлт сам слуга народа.Kevin отсиживал в Бордо как раз за парковку, "за тикет". Они могли бы, но не хотели дарить свои денежки гавементу-правительству.
Менеджер автостанции по продаже европейских автомобилей мистер Rejean - тоже "за тикет", но за превышение скорости. Холостяк, взятый полисменами прямо из-за дружеского стола, он так и отсиживал свой срок в белой сорочке, при галстуке и черной "тройке". Днем он отправлялся на службу в свое заведение, а на ночь возвращался в тюрьму. Срок защитывался ему только по времени пребывания на нарах.
Пятидесятилетний Люк из Шикотими пообещал своей жене дать по морде, если она изменит ему. И загремел в тюрьму за угрозу физической расправы.
Протатуированный по самое горло драконьими разводами тридцатилетний Даниель из Дроммовиля сидел тут как член мотоцикловой банды "Ангелы Ада", но всего лишь за то, что помешал какому -то автомобилю обогнать его на дороге.
Гибкий, как тростинка, соплячок Stephane из Лонгю с подружкой-иммигранткой из Марокко грабанул депанер. Напарница содержалась в женской тюрьме.
Рудничный нженер-электрик, он же лабрадорский индеец с волосами цвета вороньего крыла называвшися для простоты Мартином, дал по зубам своему менеджеру, отдавшему неправильное указание.
В холле Никич с у довольствием познакомился с приличным, по первому впечатлению человеком, со сверстником Пьером. Патрик Высокий седой джентельмен, с благородной внешностью... Вдвоем они покурили за столом, обстоятельно обсудили свежие телевизионные новости, поделились опытом воспитания теперь уже совсем взрослых своих четырех сыновей. У того два и у этого два. И все было нормально, пока Никич не удоумился поспрашать традиционное: "За что сидим?"
-Та ты шо, не слышал, шо ли, бля? Я поджигатель ! - с удовольствием и видимой гордостью откликнулся собеседник, четко выговаривая на своем квебекском, который отличается от французского ни много ни мало, как украинский от русского.
Оказалось, что приятный знакомый Никича - это бешенный инсендьери ( incendiary ) - то есть поджигатель. Да еще рецидивист. Первый раз, говоря юридически, старенький Пьер совершил поджог заброшенного здания на пустыре. Развел там небольшой костерок. Не столько, чтобы погреться, сколько для романтики. Старика неожиданно строго осудили за порчу чужого имущества. И припаяли, по его мнению, несправедливо много. С обиды, он в другой раз поджег собственную машину. Ему инкриминировали обман страховой компании. В третий - старик подпалил родной полицейский участок. Тут ему припаяли побольше всего предшествовавшего. А главное, старика ни в какую не признают свихнувшимся или больным. Здоров и - сиди, исправляйся, жиры нагуливай!
-Ладно, - только и нашелся что казать Никич своему новому приятелю. -Если надумаешь поджечь тюрьму, скажи мне первому. Может я как-нибудь спасусь.
Не располагая опытом советской тюрьмы, Никич с интересом наблюдал происходящее в Бордо. День Жана Баптиста - это не седьмое ноября и никакой амнистии не состоялось.
Задрав головы, заключенные зыркали в подвешенный под потолком "телик" исключительно по каналу Ти Кью эС. И не только потому, что вещание здесь велось на французском. Как обьяснили Никичу, это была единственная частная программа на всем канадском "тиви". Созерцали молча, без эмоций, оживлялись только во время сексуальных картинок, уголовной хроники и судебно-полицейских случаев, узнавали знакомых и бурно аплодировали им.
Вдруг телик заколодило, ремоут-контроль вышел из-под контроля. Староста сетора Волосатый Пол подсел, легкий Стефан взгромоздился ему на плечи с намерением постучать по телеящику или вручную переключить канал.
-Это негатив! -раздалась в громкоговоритель команда желто-скулой и сильно прищуренной женщины-гарда, присматривающей за зэками из просторной прозрачной будки с бронированными стеклами.
Волосатый Пол ссадил Стефана и обескураженно пристроил свою толстую задницу в цветных шортах к краю стола.
-Это негатив! -осадил его без интонаций агрегатный голос азиатской гардихи.
-Что тогда позитив? -вспылил Генри.
И не дождался ответа. Цивильно. Почти до античеловечности. А тут и экран телика самопроизвольно засветился новой синюшной силой.
В День Квебека арестанты с двенадцати пополудни ватчили парад квебеков. Особенно старались геи и лесбиянки. В сверкающих перьях и голые. Ясно было видно, что им лучше всех живется в этой провинции.
Потом дверь в сектор открылась и нарядные гарды вставили в нее чье-то пожертвование в двух ярких картонках: по пачке "Мальборо" на двух арестантов. Со своей стороны староста сектора волосатый Пол сделал свой подарок сотоварищам. К табаку двадцати раскрошенных им сигарет он добавил немного марихуаны, свернул на спецмашинке "косяки" и, покурив, арестанты расслабились, отвели душу.
Бывший советский академик Никич сразу закосел и засоловел от "Марии Ивановны" - кайф словил. Все ему стало нипочем и, как говорят, травой позарастало. Притихший, забрался Никич на нары, полеживал там и в его задурманенную голову , как к человеку высокой интеллегентности стали поступать высокие исторические ассоциации и галлюцинации о знаменитой французской тюрьме-крепости Бастилии. Чудовищный призрак ее, призрак былого королевского абсолютизма стал национальным праздником французов, а в Советском Союзе - еще и одним из символов равенства, братства и фридума.
Никич знал историю Бастилии наизусть, со многими неизвестными ныне подробностями. Это обьяснимо. Историческая тень Бастилии осеняла всю жизнь нашего малоизвестного академика от детства до старости. Французская крепость-тюрьма была одним из божественных кумиров Советского Союза, красной календарной датой. Никич ознакомился даже с сочинением "Miserables", то есть, "Отверженные", принадлежащем перу создателя романтического жанра Виктора Гюго, в котором увековечена деревянная модель фонтана в виде огромного республиканского слона на площади, образовавщейся под разобранной Бастилией и предложенная самим Наполеоном, бывшим к тому времени еще скромным генералом Бонапарте.
Ежегодно, как заядлый член и кормушечник существовавшего некогда научно-популярного общества "Знание", Никич в Дни Бастилии зарабатывал приличные деньги, выступая с лекциями перед простым советским народом и компостировал народу мозги на революционные темы. И еще потому, что отмечаемые Дни падения или взятия Бастилии ( что одно и то же ), совпадал с ежегодным Днем рождения самого Никича.
Осоловев от марихуаны, затуманившись головой, негерой ни по характеру и ни по внешности, наш прижопистый Никич, совсем по-иному, не как от водки, словил в тюрьме Бордо почти осязаемые "глюки".
Вдруг, явственно привиделось ему, как в распаленный народным гневом день12 июля 1789 года он, собственной персоной, совершенно героический, в красном фригийском колпаке возбужденно шнырял по героической толпе в Пале Рояле, где народный трибун в таком же колпаке Камиль Демулен произносил перед шумливым народом свою пламенную речь.
-Долой Бастилию! Долой Бурбонов! Долой абсолютизм! Смерть дворянам! -скандировались в разгоряченной гневом толпе категорические лозунги.
13 июля восставший народ разграбил Арсенал, Дом Инвалидов и Hotel de Viluе, а четырнадцатого та же вооруженная многочисленная толпа, включая и обортанного в ботфорты Никича, подступила к Бастилии.
В громких выкриках и спорах начальниками над восставшими были избраны стоящие люди: молодые Гюлен и Эли (Hulin et Elie), оба кадровые офицеры королевских войск. И пошли... А гарнизон жуткой крепости состоял всего лишь из 82 французских инвалидов и 32 наемников-швейцарцев, при тринадцати пушках, но главною ее защитою были толстые стены, окруженные по всем правилам фортификации широким и глубоким рвом с водой, через который был перекинут висячий мост-подьемник.
Тут Никичу поднесли еще один "косяк".
-Будешь? -поинтересовался волосатый Генри. -Тогда плати. И когда надо, всегда спрашивай у меня.
Пожилому советскому человеку, успешно словившему первый капиталистический кайф, еще более отчетливо представилась несуществующая теперь Бастилия. Никич хорошо знал, что первоначальное значение слова Бастилия то же, что и Бастида. И действительно, еще в первой половине четырнадцатого столетии Бастилия являлась только одной из многочисленных башен, окружавших Париж и называлась bastide ou bastille Saint-Antoine.
К тому времени как обкурившийся академик Никич брал Бастилию, она выглядела массивным, вытянутым в длину и обращенным одной стороной к городу, а другой к предместью, четырех угольным замоком с восемью башнями и с бастионами, с наружным и с обширным внутренним двором. Единственные ворота Бастилии были досягаемы только со стороны Сент-Антуанского предместья.
-Ура! - самозабвенно кричал Никич. Крепкие стремительные ноги несли его в жаркое боевое месиво мельтешащих людей и сверкающего окровавленного оружия.
Около часу дня восставшие парижане получили отказ крайне сурового коменданта Бастилии губернатора Лонэ (Launay) капитулировать и народ, вместе с Никичем, двинулся вперед.
Легко проникнув на первый наружный двор крепости, Никич отчаянно рубил топором цепи разводного моста; половинки моста сомкнулись и Никич вместе в толпой ринулся во двор, где находились квартиры коменданта и тюремные службы.
Ожесточенная мушкетная пальба началась с обеих сторон. Защищаясь от выстрелов сверху, народ прикатил на себе три огромных воза соломы, поджег ее и густой дым скрыл нападавших от глаз осажденных.
Хорошо зная, что гарнизону нечего рассчитывать на помощь Версаля и что Бастилии рано или поздно не устоять в осаде, губернатор Лонэ решился взорвать доверенную ему крепость. С зажженным фитилем в руках, твердым шагом он целеустремленно направился в пороховой погреб, но унтер-офицеры Беккар и Ферран, много натерпевшиеся прежде от самоуправства Лонэ, бросились на командира, и, отняв фитиль, потребовали созвать военный совет гарнизона. Почти единогласно постановили сдаться. Был поднят белый флаг и спустя несколько минут по опущенному Никичем подъемному мосту Гюлен и Эли, а за ними огромная толпа, проникла во внутренний двор Бастилии. Дело не обошлось без зверств. Несколько офицеров и солдат были тут же повешены. Что касается коменданта Лонэ, то народные избранники Гюлен и Эли хотели спасти его, но во время следования по дороге в Hotel de Viluе, чернь с оружием в руках отбила у них Лонэ и, обезглавив, воздела бессмысленную голову несчастного на пику, обойдя с нею весь Париж.
"Чернь, чернь, чернь... Что это такое? Или кто это такие?" -неотступно думал Никич, бесцеремонно поднятый новыми приятелми с тюремных нар на обед.
На обед арестанты из всех секторов ходили в тюремную столовую, расположенную в центральном здании Бордо через широкий чистенький дворик. Изумруд стриженной пикниковой травы, черный чугун витиеватых решеток, ласковое щебетанье и посвисты пернатых в райских кущах сирени - все умилительно. Только по асфальтовым аллеям через каждые пять метров стоят, раскорячившись, сытые и довольные агенты секюритэ.
-Пожалуйста, не задерживайтесь! Побыстрее, пожалуйста! -поговаривали они с известной французской жантильностью.
За короткие пару минут шествования через сторожевые строя, Никич смог, наконец, осмотреться, убедившись, что он сидит как кот в непроницаемом мешке.
Сердце тюрьмы со столовой и службами, с вещевой кладовой и кантином составляет старая базилика с медно-сизым осклизлым куполом, повторяющем очертания Второго Иерусалимского Храма. В каждые новые времена к центру тюрьмы, как мухи к головке сыра, притыкались новые постройки и сооружения, она, что называется, расширялась, но лучеобразно, радиально, внешне напоминая засушенную шероховатую морскую звезду. Вы знаете геометрию? Так вот, в госпиталях, например, по методу построения отделение называется так-то, а здесь - радиально и отделение тюрьмы это - сектор.
И еще одно удивительное открытие сделал пытливый Никич. Не в нижнем городе, не в даунтауне, каковые по английской традиции всегда являются еще и "старыми городами" находится Бордо, а в отдаленой прилегающей местности и в достаточно живописном месте Монреаля, на самом его севере, за авеню знаменитого теоретика суверенитета Генри Бураса, на пустыре, за центром местных гаишников.
Два дополнительных обстоятельства как бы роднили Никича с Бордо. Во-первых, его любимый цвет был цвет "бордо№. Во-вторых любил он вкус изысканных импортных, слегка терпких вин марки "Бордо" из французской провинции Бордо.
Вина, правда, на праздничный тюремный обед в День Независимости не подавали. Обед ничем не отличался от будничного. Пестрым слиянным потоком, сектор за сектором, каждый в своей одежде, в какой были застигнуты моментом арестации, бывшие свободные люди, регламентированно струились в столовой между сторожами и стальными турникетами к вмурованной в стену амбразуре выдачи пищи, выкидываемой из глубины на пластмассовых подносиках. Амразура была такая крохотноя и была так низко расположена, что и не заглянуть в нее, а принимая подносики, приходилось сгибаться до позы "раком".
"Наверное, это и есть чернь", - тщательно оглядывая на своих разношерстных сотоварищей по несчастью, сострадательно думал Никич.
С неожиданно пробудившейся в нем жертвенной обреченностью он константировал про себя: каждый шестой житель в бывшем Советском Союзе сидел, сидит или будет посидеть. В свое время академик был, в принципе, готов стать этим шестым... Но никогда не предполагал, что может засесть здесь, в милой канадской провинции. Мысленный и интуитивный подсчет привел его к неутешительному выводу: здесь - каждый четвертый.
Он понял, что здесь, как и в Советском Союзе свершается какая-то невидимая разрушительная работа. Суверенисты и федералы, пидоры с лесбиянками и сторонники двуполых семьи, воспроизводящей потомство, аборты и антиабортники, идущие даже на смертоубийство докоторов, пискиперы и экстремистры, расисты и антирасисты, семиты и антисемиты, велферисты - сторонники высокого налогообложения бизнесов и их противники, религиозные фанаты и атеисты - да мало ли чего! Каждый, по своему разумению, делает что-то, пусть и небольшое, предположительно направленное на улучшение и исправление устоев общества, но поперечное, подтачивающее, а значит разрушительное.
"У каждого есть человека свой орел, -вспоминал древнегреческую мифологию академик. - клюющий печень. И есть у каждого живущего свой тяжкий крест, который нужно нести до самой Гологофы. И у каждого народа есть своя Бастилия - символ неволи, бесправия и несправедливости. Они, конечно, возьмут свои Бастилии. Когда придут божьи сроки, когда это будет позволено или когда это станет доступным и возможным".
Поздно вечером, праздничный фейерверк на День Квебека, вздымающийся над глухими стенами с рулонами сухо посверкивающей и предостерегающей колючей проволоки, тюрьма Бордо наблюдала из своих запертых на ночь камер. И, видимо, это была тюремная традиция. Гулкие выкрики невидимых и неопределимых в темноте голосов:
-Вива Квебек!
-Вива solidarity!
-Death to capitalism, death to G20, death to the IMF!
-Long Live Anarchy!
-Вива Либерти!
И кто-то идевательски, в абсолютной темноте и тишине:
-Сава, ля?
-Уи, ше-е-еф!
Мол, посмотрим еще, кто тут шеф.
"А ночью слышать буду я, - как молитву, цитировал Никич по памяти, написанное Пушкиным еще в середине девятнадцатого века, - Не голос яркий соловья, Не шум глухой дубров - А крик товарищей моих Да брань смотрителей ночных Да визг, да звон оков."
-Ce pas fini! - Разносило эхо по окнам и по всему тюремному дворику. - Се па фини!
"Это не кончилось!"