Искупление.
Тьма. Короткая вспышка света. И снова тьма. Так могло бы быть вечно, но уже звенит биологический будильник, и слепая природная сила выталкивает сознание из аморфности небытия. Он медленно открывает глаза. Свет!
Тьма. Всепоглощающая и пустая. Но пустота эта – лишь внешний покров. Глубоко внутри, в самой сердцевине тьмы, рождённый в пульсации, всё громче ударяет в ворота сознания вопрос: «Кто я?». И в ответ сердечная мышца сокращается всё чаще, и кровь всё интенсивнее циркулирует в теле. «Кто Я?!»
Свет. Проникает в его сетчатку сверху, из-за нависающих глянцевитых листьев. Слабые утренние лучики играют на воспалённых веках, колют их иглами. Свет слишком ярок, чтобы не причинять боли. Веки медленно опускаются.
Но вдруг – резкий вскрик ржавой иглой пронзает его мозг, царапает уши, эхом отдаётся в суставах и костях. Он ошеломлённо осознаёт, что источник звука находится не снаружи, а внутри черепной коробки. И в этой краткой вибрации – страдание и отчаянье, утрата и ужас, смерть и боль, неисчерпаемые, застывающие в воздухе.
Боль. Нахлынула, как цунами вслед за землетрясением, и накрыла с головой. Голова превратилась в раскалённый свинцовый шар. «Нельзя спать!» - стучит в мозгу рассудок. Невероятным усилием он раздирает слипающиеся веки. Боль понемногу уходит, вслед за криком. Что-то подталкивает его встать на ноги, но для этого нужен куда больший рывок воли, нежели для размыкания век. Он делает слабую попытку подняться: с трудом отрывает от земли голову, осматривается, видит деревья, траву, солнечные лучи, играющие на листьях. Всё кажется чужим, всё шепчет ему, что он здесь – чужой. Новая волна бессилия заставляет его опустить голову. «Не закрывай глаза!» - кричит ему внутренний советчик, но – поздно, он уже проходит сквозь врата воспоминаний, их зов – громче голоса рассудка, и его веки снова плотно сомкнуты.
Он находит себя в большой квартире. Он крадётся по тёмному коридору к двери одной из комнат. Ему знакомо всё здесь, ибо это – его дом. Дверь комнаты приоткрыта, сквозь щель проникает слабый свет. Он знает, что за дверью в большом рабочем кресле за письменным столом сидит перед монитором его жена. Руки её гуляют по клавиатуре, тёмные, чуть раскосые глаза смотрят напряжённо перед собой, каштановые пряди сильно вьющихся коротких волос спадают на лоб. Одета она в шёлковое кимоно, где на лоснящемся чёрном поле изображены алые антилопы в прыжке. Перед дверью он останавливается, вслушивается. Так и есть: нервная дробь пальцев по клавиатуре. С бесшумностью кошки он проскальзывает в комнату и чувствует, как боль, будто раскалённый стержень, пронзает его от гортани до желудка. Он тихо подходит, становится позади кресла. Несколько долгих секунд невидящим взором смотрит на экран, по которому ползут строчки, подгоняемые торопливыми пальцами.
Погруженная в работу, она поначалу не замечает его. Вдруг плечи её вздрагивают, будто от леденящего прикосновения, она резко оборачивается. В то же мгновение он выхватывает из-за пояса нож – большой армейский кинжал – сувенир военной поры. Лицо сводит безумная гримаса, мозг и мышцы рук молниеносно реанимируют навык атаки. Удар! И вот уже кровь брызжет во все стороны, и глубокая красная прорезь образуется на горле. Губы женщины покрываются кровавыми пузырями, нервно дрожат, и крик, вырвавшийся было на волю одновременно с ударом кинжала, застывает в перерезанном горле. Он бьёт во второй раз – под ребро. Её взгляд останавливается на нём, немигающий, блестящий. Её фигура замирает на полу, как воплощение самой жуткой степени безысходности. Красные антилопы тоже замерли, они так и не смогут совершить свой прыжок.
Плёнка памяти кончилась, где-то в сознании щёлкает выключатель, и его умозрительный зал погружается во тьму. Тело бьёт дрожь, оно сотрясается в рыданиях, которые вырываются на волю, словно птицы из клетки. Он – прокажённый, изгой, в его дорожной суме – лишь жуткие кадры, что резонируют в пустом и тёмном пространстве, которое суть его прошлое.
Он просыпается от жажды. Он должен подняться, должен жить, должен пересилить отчуждение и встать. Несколько мучительных мгновений – и он на ногах. Вокруг – зелень бьёт в глаза, вокруг – цветущий сад жизни. Он может войти в него, без стука, без уловок. Он направляется туда, где слышится журчание бегущей по камням воды, напрямик, через заросли колючих, пахнущих хвоей кустов. Он подходит к ручью, нагибается над водой и вздрагивает: в струящемся зеркале отражается измождённое лицо. Тёмные глаза, красноватые веки, под глазами – иссиня-чёрные круги, острый нос, желтоватые скулы, сухие губы, слипшиеся от пота волосы, длинные морщины на лбу. Таков он, припадающий к источнику жизни; здесь у него нет ни прошлого, ни будущего – есть только проклятые кадры и… возможно, способ от них избавится.
«У меня ещё есть шанс, есть надежда», - судорожно всхлипывает кусочек света, блуждающий в потёмках сознания.
Позже он сидит на берегу ручья, тупо уставившись на цветные камешки на дне. В голове царят хаос и смятение. Мысли его состоят из мешанины неясных образов, интуитивных проблесков знаний и сигналов рассудка. Рваной чередой ползут мысли, часто натыкаясь на чёрные провалы памяти. И тогда его пронизывает страх.
Его знобит. Как же согреться? Внезапно к нему приходит мысль о костре. Значит, память не утрачена безвозвратно! По-крайней мере, её часть. Он может попытаться восстановить хотя бы примитивные стороны своей прошлой жизни. Выудить из потаённых глубин отдельные слова, понятия.
Пока руки заняты разведением костра, разум, точно альпинист, распластавшийся над пропастью: упрямо цепляется за обрывки памяти, пытаясь вскарабкаться наверх, чтобы увидеть целостную картину. Он хватается за названия предметов, пытается нащупать понятия, дотянуться до умений. И окружающий мир как будто становится чётче с каждым таким усилием, и стена забвения вот-вот будет преодолена… Но страх держит его в напряжении, словно струну; страх оступиться, сорваться в пропасть, образовавшуюся в голове, из которой на него глядят полные отчаяния глаза. Он знает: чтобы увидеть тот взгляд, не нужно делать больших усилий, картина вырастет перед ним, как только он ослабит узлы сознания, как только сделает один неверный шаг. «Сосредоточься на окружающем!» - взывает к нему рассудок.
Он созерцает лес, притаившийся рядом в молчании. Всё здесь странное, чужое. Он понимает это, хотя и не помнит о себе почти ничего. Внутренний голос подсказывает ему, что он никогда не знал названий окружающего мира. Вот с ветки на ветку перелетает не то зверь, не то птица: лапы и уши у него покрыты серым пухом, а за спиной виднеются небольшие, оперённые белым крылышки. Вот полупрозрачное, бледно-зелёное водоплавающее, бесформенное, с жёлтыми глазами навыкате плещется в ручье. А на кустах с той стороны воды распускаются белые с пламенными ободками цветы, когда случайный солнечный луч касается их. Сильный пряный аромат тех цветов долетает до его берега. Всё живёт своей жизнью, идёт своим чередом, лишь одинокий чужак сидит над водой, не в силах определить своё место в пространственно-временной ткани бытия.
- Я слаб. Я так слаб! Как я могу бороться со всей этой темнотой, что раздирает меня изнутри?!
- Я боюсь. Я так боюсь! Заглянуть внутрь, равно, как и поднять голову навстречу окружающему. Я обречён жить, цепляясь за маленький островок в пустоте!
- Я жалок. Я так жалок! Я не способен создать новую землю, – мысли перекатываются волнами, обрушиваются, сдавливают грудь.
Но человек встаёт и, упрямо передвигая ноги, идёт добывать пищу, чтобы дать себе ещё один маленький глоток жизни, ещё одну попытку разобраться в себе. Осторожно, боясь нарушить звенящую тишину лесных просторов, он раздвигает янтарные ветви кустарника и попадает на поляну. Поляна напоена солнечным светом, запахами цветов и ветром. Он хочет сделать шаг вперёд и замирает в удивлении. Чуть раньше него на другом конце поляны появляются два белых существа. В смятении он прячется между ветвями и наблюдает. Напрягая остатки памяти, он находит наиболее подходящее внешности животных название: «олени». Вместе с тем он чувствует, что они совсем не такие, как тот вид животных из его прошлого мира – неуловимые черты их поведения и внешнего вида выдают высокую степень сознания существ. Их грациозность завораживает: белые ветвистые рога венчают изящные головы, словно короны, тонкие ноги вышагивают твёрдыми, отточенными движениями, бока чуть подрагивают. Они – словно мраморные фигуры, но в их телах чувствуется кипение жизни. Олени становятся друг против друга: головы подняты, взгляды горят решимостью. Миг – и рога их скрещиваются: они начинают кружиться в ритуальном танце поединка! Стремительные, они сходятся и разлетаются в стороны, раз за разом. В результате очередной атаки одно из животных падает, сражённое мощным ударом противника. Человек, притаившийся в кустах, чувствует, как сжимается его сердце, когда сильнейший из двух, подходит к лежащему собрату и на мгновение касается языком его лба. После этого проигравший поднимается, и оба неспешно покидают поляну.
Невольный свидетель, он идёт по поляне и останавливается на том месте, где ещё недавно кипел бой. Единственная мысль трогает разум:
- Они не такие, как я. Они живут здесь в гармонии, по единым законам… - он напряжённо пытается подобрать нужное слово, - Любви – тихо срывается с губ.
Внезапно сердце его охватывает мучительный восторг.
- Да! Ведь Любовь правит всем… всей Жизнью! Она и есть сама Жизнь. Почему же только сейчас это прекрасное слово всплыло в голове?! – восклицает он, обхватывая голову руками.
Снова зигзаг напряжённого лица:
- А я ведь любил… любил её, ту женщину из моих проклятых воспоминаний. Любил, как никого и ничто другое – в этом я совершенно уверен! Так почему же я поступил с ней так, как не поступают с противниками те прекрасные животные, которые бились здесь несколько мгновений назад?!
Он сидит на краю поляны на траве, вытянув ноги. Над ним, узловатыми стволами, нависают кроны деревьев. В ногах лежат только что сорванные с деревьев плоды. Примерно половина из них напоминает мелкие баклажаны, другие, нежно розовые, похожи на сливы, иные – на грецкие орехи, увеличенные раз в пять. Он голоден и собирается попробовать собранную пищу, хоть и не знает, насколько она съедобна. Но сильнее голода терзают его мысли, и вот уже некоторое время он просто сидит, уставившись в одну точку – лишь ветер перебирает волосы, а он представляет вместо ветра руки, Её руки.
Ветер говорит с лесом о нём. И почти беззвучно оба они обращаются к нему: «Кто ты, чужак? Что делаешь на этой земле, среди вечнозелёных лесов и полян с мягкой травой? Откуда ты? Почему находишь прибежище у корневищ сонных деревьев и питаешься их плодами? Для чего ты пытаешься жить? Зачем пытаешься понять здешние и нездешние законы? Мы не можем прогнать тебя, ибо теперь ты – часть нас, твоё дыхание всё плотнее сливается с нашим краем. И ты можешь слышать нас, равно как и мы – тебя. И всё же между нами – пропасть, та, что ты именуешь Сознанием».
По ночам ему часто снятся её глаза. Одни лишь глаза, но в их взгляде как будто сконцентрирована вся её сущность. Взгляд этот полон спокойной сосредоточенности, это не тот прощальный, полный страдания и жалости, взгляд жертвы – этот взгляд до краёв полон Любви. Он ложится спать с затаённым чувством ожидания невозможного. Перерезанное горло, тупая боль в темени, застывший крик – всё это постепенно растворяется в токе свежих мыслей и ощущений. В замкнутом круговороте его воспоминаний, возникающих там, где встречаются сон и явь, рождается какое-то новое движение. Внезапно – толчок, прорыв! – и, как груботканое полотно со старой мебели, пелена забвения срывается с части его прошлого!
«Я жил в мире науки и техники, прогресса и… его безумства. Множество хитроумных механизмов помогали людям справляться с повседневным бытом, а также –убивать и порабощать других людей и живых существ всё более изощрёнными способами. В том мире всё было вперемешку – любовь и эгоизм, ум и корысть, талант и равнодушие. Ощутив свою власть над законами природы, многие люди не смогли противостоять соблазну властолюбия и жажде доказать, что именно они могут вершить судьбы мира. Высокие технологии, вопреки пророчествам, отнюдь не способствовали воцарению мира и доброжелательности между людьми – в большей степени они стимулировали разобщение и соперничество. Как проявление массового разобщения, войны не исчезли с лица земли, зато обзавелись новыми изощрёнными инструментами, такими как генетическое и микробиологическое оружие, средства психического контроля и биополевого мониторинга. Я хорошо был знаком с практическим применением всех этих достижений науки, потому что когда-то в молодости моей профессией была война.
Я служил в подразделении, где солдат обучали владению разными видами оружия под действием различных нейрохимических стимуляторов, ускоряющих реакцию и притупляющих чувства. На вопрос: «Когда и как я сделал такой выбор в своей жизни?» память ответа не даёт. Зато я помню, каким я стал, благодаря войне: значительная часть меня словно отказалась жить. По улицам вместо меня слонялся зомби, равнодушный ко всему, зато точно знающий, какие гримасы появляются на лице человека, когда его пытают или убивают, какие звуки он при этом издаёт. Всё это прочно засело в моей памяти.
Но жизнь взяла меня на поруки – и однажды я встретил Её, Марину, в уличной кафешке напротив места, где я тогда работал. Эта встреча вновь пробудила меня к жизни, ко мне вернулись ощущения и чувства, будто оттаявшие после длительной заморозки, и самое главное из них – Любовь. Окружающий мир вновь обрёл краски в моих глазах. Я готов был вновь смеяться, петь и плясать от восторга, который испытывал, с тех пор, как мы начали с ней общатся.
Когда я посмел осторожно поинтересоваться состоянием личной жизни своей новой знакомой, она усмехнулась и пожала плечами: «Вся моя личная жизнь безвозвратно растворилась в любимой работе!». Я тогда удивлённо вскинул брови и нагло заявил: «Неужели?! Думаю, в моих силах поправить положение вещей». «Ну, это будет не так-то просто, ведь я занимаюсь наукой и даже имею докторскую степень. А это, знаете ли, обязывает...» - мягко парировала Марина, улыбаясь всё очаровательней.
Её слова о работе не зацепились тогда в моём сознании, как нечто существенное. Сам я по окончании военных лет не занимался ничем примечательным. Работа была для меня просто источником дохода и ни чем иным. Я и говорить-то о ней не желал после шести часов вечера, когда покидал своё место в конторе.
Когда мы стали жить вместе, поначалу всё казалось безоблачным: я был рядом с очаровательной, умной, любимой женщиной, о которой раньше и мечтать не смел. Через несколько месяцев мне начало казаться, сначала иногда, наплывами, затем всё сильнее – что мы с ней живём как будто в параллельных реальностях. В её реальности существовала Наука, как идеал и культ. Она погружалась в абстракции чистого познания и редко всплывала на поверхность, где находился её муж, дом и бытовые хлопоты. «Я хочу приблизить день, когда люди обретут власть над феноменом жизни, то есть над собой, и избавятся от вечных страхов и комплексов по поводу своего несовершенства и смертности. Ведь, по сути, из этих страхов проистекают все остальные пороки человечества: войны, ложь, предательство, равнодушие. Я верю, что Наука может дать универсальное лекарство от страха», - сказала она мне однажды. В моей версии реальности наука была нужна, чтобы военные могли убивать людей всё более изощрёнными способами, чтобы властьимущие могли лучше контролировать своих подданных. Именно поэтому на науку тратились деньги.
- Вот ты знаешь, на кого работаешь на самом деле? - скептически замечал я, когда она делилась со мной новостями из мира идей, - Думаешь, на копилку общечеловеческого прогресса? Уверен, что нет!» После подобных фраз она замолкала, не желая дискутировать по поводу своих убеждений, бывало, грустно вздыхала, бывало, улыбалась своим мыслям, и всё реже заговаривала со мной о своей работе.
В какой-то момент нашей совместной жизни я начал понимать, что мы с ней слишком разные, что мы живём в разных мирах, отделённых полупрозрачной, но непробиваемой стенкой. Я могу видеть её, но как будто не могу дотронуться. Я и её мир познания – отталкивали друг друга. Возможно, где-то глубоко внутри я чувствовал, как он чист и прекрасен, этот её мир, и из-за этого не любил его ещё больше, не любил и… боялся… боялся, что он отнимет её у меня.
В какой-то момент настали дни, когда она стала постоянно пропадать на работе. Она возвращалась чаще всего уже за полночь и в изнеможении засыпала, едва дойдя до кровати, а утром тихонько исчезала ещё до того, как я проснусь. Всё чаще я сидел, уткнувшись головой в колени на полу нашей спальни, словно подросток, обиженный на весь мир, отвергнутый, одинокий. Она не отвечала на мои вопросы о причинах своих задержек. Просто извинялась и говорила, что это важно для меня, для нас, для всех. Поначалу я мирился с её режимом, затем терпел, потом делал вид, что терпел, а на самом деле – злился, злился на неё, на себя, на дурацкую её работу, на непостижимую несправедливость жизни. Дни напролёт я пытался связаться и поговорить с ней, но электронный голос по ту сторону сигнала говорил, что она не может сейчас подойти. Эта дразнящая пытка с течением времени становилась для меня всё невыносимей и всё более похожей на паранойю.
Как-то раз она не пришла ночевать. Ночь я провёл, не смыкая глаз, думая о том, как я жалок без неё и как она равнодушна ко мне. А когда ревность к её работе и жалость к себе достигли апогея, в голову начали лезть мысли, смысл которых можно было бы выразить двумя фразами: «Её личная жизнь принадлежит только мне» и «Я должен сделать всё, чтобы доказать ей это». Она пришла в 7 часов утра, тёмные круги под глазами были следствием ночной работы. Я ждал её и, когда она опустилась на кровать, предпринял ещё одну робкую попытку узнать, чем можно так долго заниматься на работе. «Эаа… Прости, я не могу… Моя работа имеет статус «Высшая степень секретности»», - пробормотала она сквозь зевок, и почти сразу уснула, не дождавшись моей реакции на её заявление. А реакция в моей голове последовала, мгновенная и цепная.
Пытаясь утихомирить разбушевавшийся поток мыслей в голове, я понял, что если сейчас не предприму что-либо радикальное – закончу свои дни в лечебнице для умалишённых. С 9 утра я тряс её за плечо и срывающимся шёпотом пытался вырвать ответ всего на один вопрос: «Скажи мне, ты работаешь на военных?!» В 9-15 она пробормотала сквозь дрёму: «Откуда ты узнал?», махнула на меня рукой, как на назойливое насекомое, и снова окунулась в сон. Она наверняка и не вспомнит, когда проснётся, про этот «разговор» - это я понял отчётливо.
Мучимый желанием выяснить всё до конца, я полез в её компьютер. Системный пароль она от меня не скрывала. Среди рабочих файлов, которые не имели собственных паролей, я нашёл множество упоминаний о новом виде вируса, разрушающем генетический аппарат групп людей со сходным строением ДНК или его продуктов. Ноу-хау состояло в том, что лабораторным путём в вирусном геноме легко осуществлялась замена специальных кассет, определяющих набор признаков инфицируемой группы населения, то есть вирус легко перепрограммировался. Эта генетическая конструкция обладала строгой избирательностью, большой живучестью, передавалась воздушным путём и действовала мгновенно. Смерть наступала в течение 10 минут с момента инфицирования. Ранее знакомые мне разработки в области геноинженерного оружия бледнели, по сравнению с потенциалом этого. Используя его, можно было вести направленное убийство целых народов и рас, возрастных и половых групп, а также групп, сочетающих нескольких таких признаков. Какую роль во всём это играет моя Марина, я так и не смог понять: журнал работы и деловая переписка, к сожалению, были мне недоступны. Но её ближайшие планы стали проясняться, когда в одном документе я прочитал, что некий генерал приказывает ей срочно прибыть в распоряжение секретного подразделения для проживания и работы там сроком от двух месяцев. Мне она ничего не говорила о своей командировке. Я сделал выводы из того, что увидел и понял.
Я выключил компьютер и несколько минут сидел, упёршись взглядом в пустой экран. Я не мог с ней даже поговорить, потому что выкрал её тайну, словно вор, а ведь она так доверяла мне. Мысли мои кипели. «Не может быть! Она занимается войной! Это милое, любимое существо! Скорее всего, она даже не осознаёт этого. Но ведь тратит свои силы и время на чудовищное занятие! И собирается ради этого бросить меня!»
Раздавленный ощущением безысходности, я кинулся на улицу, спасаясь от паранойи и чёрных мыслей. Сбивая прохожих, я стремглав нёсся по тротуару, но мысли не отставали.
«Я почти уверен, что именно Марина - главный создатель вируса».
«Только её научный талант, её замкнутость на абстракциях и наивность могли привести к созданию этого оружия».
«Теперь генералы руководят её жизнью, как некогда моей. Скорее всего, готовится новая война – полигон для испытаний её нового изобретения».
«Что она будет чувствовать, когда по её вине погибнут тысячи?!»
«Станет таким же зомби, как и я когда-то или до конца дней будет прятаться от боли в мире научных изысканий, слепо веря в посулы военных».
«В любом случае, если она сейчас уедет – я вряд ли когда-нибудь увижу её такой, какой люблю, скорее всего – не увижу совсем».
«Но может быть, она и не собирается следовать генеральскому приказу и бросать меня?! Как бы я хотел узнать…»
Я вдруг остановился, увидев старого приятеля Бена, с которым давно не общался. Заметив моё подавленное состояние, Бен дружески хлопнул меня по плечу и сунул мне в руку «первоклассный порошок от всех проблем», которым нелегально торговал в то время. Я не пользовался стимуляторами с самого окончания военных лет, если предлагали – отказывался; я даже к алкоголю был абсолютно равнодушен. В этот раз слова Бена убедили меня, что это неплохое средство снять стресс. Я сунул подарок в карман и неспешно отправился домой.
Двери лифта услужливо раздвинулись передо мной. Я вошёл в его замкнутое пространство, освещённое мягким светом и решил попробовать «средство», пока лифт поднимает меня на этаж. На пороге квартиры я обнаружил собранный чемодан. Сквозь дверную щель комнаты в конце коридора проникали слабые лучи монитора. «Она уже проснулась. И, пока меня нет, собирается сбежать, чтобы заниматься своей чёртовой наукой! Для войны! Навсегда!» - мысли новым шквалом посыпались на меня, и не было среди них уже ни одного лучика надежды. Мне стало нестерпимо горько и жалко себя, жалко и того, что она может сотворить. А потом я возненавидел свою слабость и нерешительность, размышления, мучающие меня уже несколько недель. Наркотик начинал действовать… »
Он очнулся. От тяжёлых воспоминаний кровь приливает к вискам, покрывается испариной лоб. Но при восстановлении более полной картины происшедшего у него заметно светлеет на душе, боль теперь немного меньше терзает сердце и мозг. Он открывает глаза с мыслью:
- Может, осталась для меня хоть капля надежды? Надежды на освобождение… Утром он встаёт с первыми лучами солнца. Бежит к реке и окунается в её прохладу. Вода смывает тяжесть ночных видений, наполняет тело силой и покоем, будто исцеляя невидимые раны. Одевшись, он идёт искать себе пищу. Приютивший его мир на редкость гостеприимен, он никогда не останется голодным: фрукты и орехи растут тут в изобилии. Об охоте он и не помышляет. Поев, бродит по лесу до самого вечера. Он не чувствует страха в этом чуждом месте, интуиция подсказывает, что здесь ему некого опасаться, кроме ужаса, что притаился в сердцевине его существа. С наступлением темноты он возвращается к своему ночному прибежищу под кронами, неподалёку от реки. Он мог бы прожить так всю жизнь. Раньше, устав от сует человеческого мира, он часто грезил о жизни вдали от городов, полной простых радостей. Для него это место могло бы стать истинным раем, если бы… если бы она была здесь, с ним.
Неподалёку от весёлого ручья и душистой поляны есть лесное озеро, зеркальную гладь которого редко возмущает ветер. Теперь он часто приходит сюда под вечер, сидит на берегу, подперев кулаком подбородок, уставившись в серебристую поверхность. Ему становится легче в те лениво тянущиеся минуты: в озёрной безмятежности он снова видит её глаза. Всё тот же ласковый и сосредоточенный взгляд; ему кажется, она пытается что-то сказать.
- Может, всё ещё можно исправить?! – странная мысль вертится в голове всякий раз, когда он глядит в озеро.
- Но это же – безумие: надеяться исправить прошлое?! Надо жить здесь и сейчас, – возражает рассудок.
- Но я же не живу в этом «здесь»! Я живу в своём прошлом. И не смогу с ним расстаться, пока не исправлю.
А вокруг поют птицы, распускаются цветы, журчат ручьи, наливаются соком ягоды, искрится на солнце озёрная гладь. Вокруг – свобода и свет, внутри – напряжение и мрак. Решение каменной башней вырастает в нём: «Он не отсюда… Он должен уйти».
Внезапно тонкий солнечный луч резанул по лицу, и он словно очнулся. Он поднял голову, но не увидел солнца: оно уже успело закатиться за дома. Не найдя рационального объяснения происхождению луча, он тут же позабыл о нём: сейчас ему было не до мелочей. Он подходил к своему дому, а в кармане куртки лежал пакетик с сильным транквилизатором, который он собирался попробовать, как только за ним захлопнется дверь. Мысль о том, что теперь он обладает средством борьбы с хаотическими потоками сознания – обнадёживала и немного успокаивала измученную душу.
Дверь дома бесшумно распахнулась перед ним, и он переступил порог с новой, необычной мыслью: «А что, если всё, что со мной происходит – лишь сон или игра, может игра во сне, как модель настоящей реальности?». Пока лифт нёс его наверх, он уже было собирался опорожнить пакетик, но в голове его прозвучала ещё более странная мысль: «Что, если настоящий «я» - живёт где-то в другом измерении, он мал и слаб, словно ребёнок, в своих снах он играет в игры, которые ведут его к взрослению, если, конечно, он делает верные ходы, если же нет – сон может обратиться кошмаром, который будет преследовать его и после пробуждения?!» «Да что это за бред!» - воскликнул он с горечью, выходя на лестничную клетку.
Дверь квартиры отворяется в тёмный провал коридора. В прихожей вырисовывается силуэт большого чемодана. Он входит внутрь и на секунду замирает на пороге: внутри него содрогается тяжкое предчувствие. Взгляд шарит по мрачным, молчащим стенам. Вдруг он замечает какое-то движение: фигуру, чернеющую на фоне окружающего пространства. Она движется в направлении спальни, и в руке человека тускло поблескивает лезвие, которое тот быстрым движением засовывает за ремень.
Он моргнул – видение исчезло. Но каким же реальным оно выглядело! Где-то он уже это всё это видел… Но «дежавю» не входило в круг повседневно происходящих с ним явлений, он вообще никогда не замечал, чтобы с ним случалось что-то странное, не поддающееся рациональному объяснению. Теперь он забыл об этом, теперь он не смотрел на форму, он видел смысл. Инстинктивно, сунув руку в карман, он нащупал пластик пакета. Лицо его исказила судорога: он понял, что оказался на Пороге, в буквальном и переносном смысле одновременно: на пороге квартиры и на пороге страшного выбора. Ноги его безвольно подкосились, он сполз по входной двери на пол. Так он и сидел на пороге своего дома, не раздеваясь, уткнув лицо в колени, словно провинившийся ребёнок.
Пробежало ли пять минут, иль протекла вечность – он не знал, только он резко вскочил на ноги и первым делом пошёл на кухню, находившуюся неподалёку от входа. Хлопнула какая-то дверца, после чего он снова очутился в длинном коридоре и неспеша двинулся на другой его конец, к спальне. Чем ближе он подходил к её двери, тем явственней слышался приглушённый, сбивчивый стук пальцев по клавиатуре. Она работала.
Напряжённо вслушиваясь в ассиметричный ритм этой работы, он приоткрывает дверь. Она сидит к нему спиной, чуть сгорбившись; завитки волос, разбросанные в беспорядке, венчают её голову золотисто-коричневым ореолом. Бесшумно ступая, он подходит сзади и с минуту наблюдает за строчками, ползущими по экрану. Это письмо, она пишет ему: извиняется за срочный отъезд, говорит, что любит его, и будет скучать, поясняет (хоть это и государственная тайна), что её работа связана с предотвращением последствий использования мощного генетического оружия, разработанного одной научно-технической корпорацией для радикальной политической группировки …
Правая половина его рта чему-то усмехается и, внезапно, натянутая улыбка срывается в рыдания. Сначала беззвучные, они затем набирают силу, словно прорвался какой-то старый нарыв и чистая боль начинает извергаться оттуда всё нарастающим потоком. Он падает на колени, обхватывая руками её кресло, сотрясаясь в рыданиях, не в силах противиться граду слёз.
Она вздрогнула, застигнутая врасплох непредвиденными эмоциями, вскочила и обернулась к согнувшейся на полу фигуре мужа. Губы её на секунду сжались, как будто она собиралась заплакать, но тут же решительное спокойствие взяло верх. Инстинктивно она положила руку ему на голову и опустилась на колени рядом с ним. Она гладила его, шептала ласковые слова, какими обычно успокаивают ребёнка, которому приснился кошмар. Единственная прозрачная струйка сбежала по её щеке, когда она услышала короткие возгласы – озвученные обрывки мыслей – лавовым потоком вырывающиеся из глубины его существа внахлёст с рыданиями: «я – ничтожество», «хотел наесться дряни», «превратился бы в машину убийства», «наваждение какое-то», «я не мог понять», «твоя работа», «ненавижу войну», «почему ты – со мной?», «прости». Он сжался в комок, смотрел в пол, вздрагивал под её прикосновениями, как дикий зверёныш, который думает, что его сейчас будут бить, а не гладить.
Прошла вечность. Рыдания иссякли, уступив место расслабленной отупелости. Он лежал на кровати, она сидела рядом, запустив пальцы в его непослушные короткие волосы. Она говорила с ним, но это был монолог. По выражению его неподвижного, как маска, лица было видно, что он напряжённо, несмотря на усталость, ловит каждое слово. Иногда вместо слов он легонько кивал или мотал головой, больше же просто слушал, отчаянно борясь со сном.
Когда она умолкла, они долго смотрели друг на друга, как будто впервые встретились. Он – с восхищённым изумлением, она – с затаённой жалостью, но оба – с любовью. Он понял, что только теперь полюбил её по-настоящему. Он любил её, и всё, что любила она. Он понимал, что теперь каждый её выбор будет его выбором, равно как и для неё. Внезапно его мысли обратились к смерти. Сейчас она представлялась ему вовсе не карикатурной старушенцией с косой и не ужасами войны, но полупрозрачной гранью, отделяющей нас от другого мира. «Рано или поздно все мы уйдём туда, - подумалось ему, - Важно, с каким багажом знаний и опыта, поступков и воспоминаний. Тот мир чист, в нём нет места лжи и двусмысленности. Будем ли мы в ином мире прокажёнными или царями – выбирать нам, здесь и сейчас. Каждый понесёт через вечность заслуженное бремя. Для кого-то оно будет вечной благодатью, для кого-то – вечным искуплением».