Это не рассказ, и даже не зарисовка. Это - просто посвящение очень дорогому человеку, которого больше нет. Марго…
Множество форм я сменил, пока не обрел свободу
Я был острием меча - поистине это было;
Я был дождевою каплей, и был я звездным лучом;
Я был книгой и буквой заглавною в этой книге;
Я фонарем светил, разгоняя ночную темень;
Я простирался мостом над течением рек могучих;
Орлом я летел в небесах, плыл лодкою в бурном море;
Был пузырьком в бочке пива, был водою ручья;
Был в сраженье мечом и щитом, тот меч отражавшим;
Девять лет был струною арфы, год был морскою пеной;
Я был языком огня и бревном, в том огне горевшим.
С детства я создавал созвучия песен дивных;
Было же лучшим из них сказанье о Битве деревьев,
Где ранил я быстрых коней и с армиями сражался,
Где встретил страшную тварь, разверзшую сотни пастей,
Hа шее которой могло укрыться целое войско;
Видел я черную жабу с сотней когтей острейших;
Видел и змея, в котором сотня душ заключалась.
Мабиногион.
Кад Годдеу (Битва Деревьев)
…всегда сидела у окна, когда мы приходили. Тонкая, с некрасиво выпирающими костями, она была похожа на Уму Турман из фильма Квентина Тарантино, «Убить Билла», только более худую и коротко остригшую волосы. Узкие ладони с выпирающими суставами лежали поверх одеяла, обрисованные тусклым светом электрической лампочки. В её палате всегда было мало солнца, мало света, мало всего, что могло бы принести жизнь, потому что на окнах висели плотный и тяжёлые занавески, которые никак не удавалось снять. На запястьях и щиколотках смыкались белые пластиковые браслеты, из которых тянулись длинные трубки, подключённые к каким-то приборам. На их экранах постоянно что-то прыгало, двигалось, менялось, щёлкало цифрами, статистикой и показаниями. Датчики, измеряющие сердцебиение и пульс, эхо- и ещё какая-то-там грамма, датчики, фиксирующие частоту дыхания, температуру тела, датчики давления...
«Они высасывают из неё жизнь», - однажды сказал Cаша, и скоро я начну верить этому.
…улыбалась очень редко, но так, словно всходило солнце. Наверное, поэтому мы всё время старались придумать что-нибудь глупое, смешное, взахлёб рассказывали очередную историю, торопясь и перебивая друг друга. Размахивали руками, обменивались сердитыми взглядами, ругались. И она смотрела на нас и улыбалась. Чему-то.
…иногда просила почитать ей вслух, но если просила, то именно меня, потому что ей нравился мой голос. Читали чаще всего Бредбери, «Вино из одуванчиков» - эту причудливую вязь слов и образов, льющуюся легко, негромко и томно, оставляющую в комнате ощущение распахнутого за тысячи километров окна.
…не переносила, когда кто-то пытался выказать сочувствие. Отводила глаза в сторону, молчала, смотрела на свои руки, но чаще всего - огрызалась. Резко. Злобно. Меня удивляла эта её щедрость - она никогда не делала ненужных движений, не говорила лишних слов, не растрачивала эмоции по пустякам. А здесь… Её руки продолжали лежать поверх одеяла, но напрягалась каждая мышца, голос звенел, глаза горели ярко и зло.
В такие минуты мне почему-то становилось очень жаль её…
…до больницы делала много и с пользой. Учила немых языку жестов. Делала ремонт в квартире. Давала уроки русского, немецкого и итальянского, в основном, немецкого, так как этот язык она знала в совершенстве. Писала, наверное, штук пять курсовых сразу - непонятно, когда, потому что в библиотеке я её никогда не видела, а всё остальное время у неё отнимала работа.
И Cаша.
…сидела в кресле, когда я приотворила дверь, намереваясь зайти. Тонкий профиль, резкие скулы, слишком большие тёмные глаза, сухие потрескавшиеся губы, сухие волосы, неровными прядями падающие на лоб.
Некрасивая.
На полу сидел Cаша, прислоняясь спиной к креслу и положив голову её на колени. Губы касались её левой руки, словно в поцелуе. Правой она рассеяно и нежно перебирала его волосы. Слёз не было.
Я тихо закрыла дверь и вышла на улицу.
Хотелось плакать.
…сейчас лежит там, поджидая, пока мы откроем дверь. Сегодня такой день, что солнца хватает всем, и, может быть, сегодня нам наконец-то удастся снять эти чёртовы занавески. Cашка идёт, лениво загребая ногой грязь и снег, словно желая показать, что у него ещё полно времени. Дома он не может заснуть, но синяков под глазами нет, потому что он почти всегда ночует в больнице. Марго об этом не знает. Она о многом не знает, на самом деле.
Я никогда не пойду вместе с ним на кладбище.
Мы молчим, потому что все разговоры будут потом, там, в дверях палаты, и слова нужно беречь. Слёз снова не будет, будет только смутная тяжесть в груди, и я буду рассказывать о школе и контрольных, и о том, как Алексеев в очередной раз умудрился достать нашу англичанку. Саша будет молчать, Марго улыбаться, а я буду чувствовать себя смешно и глупо.
Но никому из нас не захочется, чтобы всё это закончилось раньше времени.